Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

• Название: Записки советского интеллектуала
• Автор: Михаил Рабинович
• Издательство: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-054-8

Михаил Григорьевич Рабинович (1916–2000) — известный археолог и этнограф. Публикуемые воспоминания, в которых неразрывно переплетаются лирика и юмор, отражают различные этапы жизни страны и его жизни: учеба в горно-химическом техникуме, работа мастером на руднике в годы индустриализации, учеба на историческом факультете МГУ, военная Москва, руководство раскопками в Зарядье и в Кремле, кампания борьбы с «космополитизмом», работа в Музее истории и реконструкции Москвы и в Институте этнографии. Перед читателем проходят родственники и друзья автора, известные писатели и ученые (В. Каверин, Е. Дорош, А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров, С. Д. Сказкин, М. Я. Гефтер и др.).

---

Людей-то, к счастью, собрать было можно. Кто помоложе, был в команде, а через них да через четырех старых библиотекарш нашлись и остальные — кто не уехал, не умер, не пропал без вести. Из тех четверых Екатерина Теофиловна Павчинская заведовала главным для библиотеки отделом — каталогом, в картотеке которого я когда-то так любил рыться. Появился вскоре Николай Владимирович Скородумов — заведующий библиографическим отделом, а за ним — ученый секретарь Чеботарев. Это были корифеи. Они, правда, не участвовали в героической разборке книг.

— Да разве мужчины вынесут такую работу, — сказала мне как-то Павчинская не без оттенка превосходства.

Вскоре мы кое-как слепили смету. Заведовать отделами хранения и обслуживания стали начальники смен. В общем, мы сорганизовались в невероятно короткий срок — так все истосковались по своей работе. Понемногу выбирались из подвала. Прежде всего устроили «теплушку» — поставили в бывшей переплетной железную печурку. Строительный батальон быстро перекрыл крышу, «зафанерил» окна, вставив и какие-то кусочки стекла, чтобы был хоть скудный дневной свет. С изящным куполом пришлось расстаться (его и теперь нет над библиотекой). Комната за комнатой отвоевывались у разрухи и осваивались нами. Было уже хорошее помещение для команды.

И все или почти все делали слабые женские руки. Моложе других были Иванова и Нечаева — отличные организаторы и агитаторы. Хрякова, Железнова, Исакова, Плоткина, Румянцева, Борина. На них падала вся тяжелая физическая работа. Меньше старались нагружать страдавших тяжелыми недугами Додзину, Филиппову. Но была ли у нас тогда работа легкая? Таскать и таскать мерзлые книги — это ведь немалое физическое напряжение. Образцова, Гаухман, Гусева, Пеликан, Симукова, Виноградова, Яковлева — все, мягко выражаясь, пожилые. И все нездоровые — кто поздоровее, ушел на военное производство, в воинские части. Додзину и Гусеву мы через год схоронили. Я называю сейчас только фамилии, потому что многих отчеств за давностью не помню. Сами они называли друг друга, строго придерживаясь какой-то неписаной субординации: младшие старших почтительно по имени-отчеству, старшие младших — любовно по имени. На одном уровне — все по именам. Ведь многие как поступили сюда молодыми, так вместе и состарились.

В один прекрасный день мы покончили с расстановкой книг. Налеты стали реже и короче. Жестокая зима подходила к концу, и у нас действовали бывший профессорский читальный зал (конечно, холодный, но так было тогда повсюду — и в неразбомбленных библиотеках) и учебные библиотеки в главном здании университета. Был утвержден и даже проводил заседания ученый совет.

В тот год в Москве оказалось множество брошенных научных библиотек, и чуть не все поступили в наше ведение. Громадная библиотека слившегося с университетом ИФЛИ[110], библиотека Юридического института[111], даже библиотека ГИТИСа. Все это были новые заботы: в библиотеках этих дела обстояли немногим лучше, чем у нас в октябре 41-го, а «штат» — по два-три старика или старухи. Что мы могли сделать? Как уберечь их книги? Бывали очень трудные случаи. Так, здание ИФЛИ в Сокольниках передали одной из военных академий, которая захотела устроить в помещении библиотеки пищеблок и потребовала, чтобы мы немедленно забрали книги. Легко сказать! Ведь нет для этого ни рабочих рук, ни, главное, транспорта. И у академии его не оказалось. Мы не выполняли ее настойчивых требований, хотя и понимали всю важность их. Помнится, я довел как-то генерала — начальника академии до того, что он пригрозил дать команду попросту выбросить книги на улицу. Но не дал, и после вмешательства высших инстанций наших ведомств найден был все же какой-то временный выход.

А в своем доме… Учебная библиотека размещалась в актовом зале университета, помнившем еще пожар Москвы 1812 года. Протекал купол (ох, эти купола — для войны они не годятся!). Аварийной команды не дают; надо справляться собственными средствами и материалами, а их в университете нет — и прекрасная роспись зала, сделанная при восстановлении его после 1812 года, стала гибнуть. В архиве ректората за те годы лежит, наверное, целый том моих докладных записок о необходимости принятия срочных мер по этому и другим случаям.

В общем, весна несла не одни облегчения. Но — главное — она настала наконец! Оттаяли камни, отступал понемногу холод, хотя из нашего здания все еще надо было выходить погреться на улицу. Появилась трава, а с ней — тоже не одни радости. Изголодавшиеся люди набросились натравки, не зная, какие из них съедобные, какие ядовитые. Одно время казалось, что вызванные этим болезни принесут не меньший урон, чем зимняя стужа. Но как-то люди справились.

И вот, когда наступили уже ясные солнечные дни, мы решили посмотреть, как ведут себя редкие и ценные книги, спрятанные еще в первые дни войны. Трудно передать наше состояние, когда мы вскрыли некоторые связки. Сырость, плесень угрожали уничтожить то, чего не достигла взрывная волна. Нежные акварельные рисунки растений из библиотеки Сырейщикова вот-вот погибнут. Опять объявили аврал, как в дни расстановки упавших книг. Все связки вынесли, распаковали, книги разложили в обоих круглых залах (благо, налетов не было). Мы «расфанерили» с таким трудом закрытые окна и устроили грандиозный сквозняк. Зайдешь, бывало, в зал, а там шелест листов раскрытых книг — как шелест деревьев.

Но просушка — только часть, даже не полдела. Необходима реставрация, а ее в нашей библиотеке не было никогда. С большим трудом разыскали бывшую сотрудницу отдела реставрации Ленинской библиотеки, с еще большим трудом уговорили пойти к нам работать, отвели комнату, кое-как оборудовали — и новая сотрудница стала снимать плесень, протирать зараженные места антисептиком… Теперь в библиотеке МГУ большая лаборатория реставрации.

Библиотека жила. Она не только хранила и выдавала книги. Она пополнялась, приобретала их, без чего не могла бы жить и сохранять свое значение. Средства на это мы предусмотрели в первой же смете. Конечно, в наркомате сумму уменьшили раз в десять: что теперь покупать? Я очень протестовал, даже жаловался самому наркому и получил-таки прибавку, но… мы не смогли ее использовать. Все выходящее (в те годы — очень немного) получали в качестве обязательного экземпляра, а вольный рынок и в самом деле практически отсутствовал: Москва была почти пуста. Нет, видно наркомпросовские бухгалтеры и плановики были поумнее и поопытнее молоденького и.о. директора библиотеки. Зря я хорохорился.

Все же мы стали покупать книги. Анна Исааковна Берман сумела привлечь продавцов. Особенно запомнился последний отпрыск рода Шереметевых, продававший по одной книге остатки графской библиотеки (мы потом узнали, что не были единственными его покупателями) и решительно отказывавшийся продать все оптом. Книги его хранились почему-то в одной из башен Новодевичьего монастыря.

Понемногу восстанавливались даже международные связи, мы стали получать по обмену зарубежные издания (конечно, только от союзных стран, но у них оказались прочные контакты).

Однажды мы узнали, что вышла книга «Правда о религии в России»[112], а к нам в обязательном экземпляре она не поступала.

— И не поступит, — ответили на запрос в Книжной палате. — Вы получаете обязательный экземпляр государственных изданий. А это издание Московской патриархии.

— Что ж, напишем в патриархию.

И в самом деле написали (хоть мне и указывали тогда, полушутя, на некоторую курьезность моей еврейской подписи) и получили все же несколько экземпляров этой сенсационной тогда книги.

Лето 1942 года позволило нам окончательно стать на ноги и даже помогать другим библиотекам — прежде всего, конечно, своей «дочерней» в Ашхабаде, потом — в Свердловске. Тут привелось мне познакомиться с некоторыми профессорами отдаленных от моей специальностей, с которыми, наверное, никогда бы не столкнулся, если бы остался на истфаке. Интересные эти знакомства запомнились.

Математик Иван Георгиевич Петровский приехал, чтобы выяснить судьбу Кабинета математики и механики — уникального собрания книг, которое в октябре 1941-го он сам готовил к отправке, а в эвакуации не увидел. Какова была его радость при виде восстановленного полностью кабинета! Кажется, частицу этого чувства Иван Георгиевич перенес и на мою персону. Во всяком случае, и через много лет, будучи уже академиком, ректором университета, останавливался при встречах поговорить, вспомнить те дни, когда он снова обрел свое детище.

Запомнился красивый, немного желчный биолог Кирзон, с которым мы встретились более чем сухо, а потом подружились, и маленький, добродушный Петерсон — крупный лингвист и библиофил. Кажется, именно эта последняя страсть привела его в наш ученый совет, где он был одним из самых доброжелательных членов.