Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-189-9 (том 1)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— Вы дохтур? — спросил меня в амбулатории подросток, какие в лагерях часто находятся в услужении у известных паханов в качестве шестерки. — Метеор приказал вам взять сумку скорой помощи и идти со мной: будет дело.

Шестерка повел меня между бараков на край зоны, к дровяному складу. Голубел зимний полдень. Между высокими штабелями на лиловом снегу четко рисовались темные фигуры.

— Кто? — властно, начальнически крикнули впереди.

— Свои, Метеор. Это дохтур с амбулатории.

— Доктор, подойдите ближе и приготовьте жгут и бинты. Помните: вы ничего не видели и не слышали. Договорились?

— Да.

— Премного благодарен. Пожалуйста, не курите — свет заметен издали.

Минута молчания. На лиловом снегу мне видно каждое движение черных фигур.

— Ну? — вдруг грозно рычит Метеор.

Одна маленькая фигурка отделяется, становится на цыпочки, берет с высокого штабеля несколько поленьев, не спеша выбирает наиболее подходящее и ставит его на снег стоймя. Вынимает из-за пояса топор, кладет руку на чурбак. Медленно замахивается. Но топор клонится книзу, точно в нем пуд веса.

— Ну?! — опять рычит Метеор.

Тогда осужденный шумно вздыхает, отчаянно замахивается и с остервенением бьет себя топором по руке. Удар нанесен неточно, — я вижу, как отрубленная кисть болтается на раненой руке, которую самоказненный поднял вверх и сжимает другой рукой, чтобы унять кровотечение.

— Теперь медицина вступает в свои права, доктор, — угрюмо цедит сквозь зубы Метеор. — Окажите помощь человеку, который в темноте сам себе случайно повредил руку. Пусть не бегает воровать дрова! Вы все поняли, надеюсь? Всего! Спасибо!

Я перетянул предплечье, ножницами отрезал кисть, взял ее за холодный скрюченный палец (для сдачи в морг), и мы направились в амбулаторию: саморуб мелкой рысцой трусил рядом и счастливо захлебывался словами, как человек, у которого главная неприятность уже позади.

Этот однорукий теперь тоже лег со мной рядом, как и Алеша. Кличкой его стала «Рука», в честь той, которую он проиграл в карты Метеору: «Рука» оказался страстным картежником. Это был мелкий жулик-одиночка, шпана.

На пятьсот этапников приходилось девять женщин — все контрики. Ехали они особой группой, отдельно от мужчин, с которыми жили вместе в одних лагерных отделениях. Мужчины нашего этапа распадались на обычные лагерные группы примерно так: человек сорок урок, то есть бандитов, злостных хулиганов и профессиональных убийц, объединенных принадлежностью к блатному миру; человек полтораста бытовиков, то есть людей, отбывавших срок за случайные преступления, совершенные из ревности, в нетрезвом виде или по халатности, непрофессиональные воры, непреднамеренные убийцы, алкоголики, случайные насильники и правонарушители; остальные триста этапников были по тогдашней терминологии врагами народа или контриками. Эти три численно неравные группы отображали обычный в те годы состав населения лагеря еще и в другом смысле: придавленные горем и внутренне надломленные непонятной несправедливостью контрики были, как обычно, немногословны, погружены в себя и внешне ко всему равнодушны: культурная речь на культурные темы в бараке звучала редко и вполголоса. Бытовики являлись безликой и бесхребетной массой, меньшая часть которой тяготела к контрикам, а большая — к уркам. Последние, как всегда, были в меньшинстве, но как всегда, задавали тон: их уверенные, бодрые и властные голоса и речь, пересыпанная сквернословием и жаргонными словечками, покрывала все другие разговоры, и казалось, что в этапе едет триста урок и сорок контриков с добавлением безликой массы бытовиков.

То там, то сям вспыхивали ссоры и крики: это больные урки и их друзья из других бараков рвали из рук больных контриков и бытовиков лучшие куски пищи или отнимали теплую одежду, присланную им из дома, — носки, белье, свитера, рукавицы. Сопротивляться было совершенно бесполезно.

Урки были вооружены бритвами и ножами, за них горой стояла самоохрана из заключенных, которую командование набирало только из тех же самых урок, и, самое главное, надзиратели. Урки считались тяжелым наследием капитализма, жертвами царизма и прочих обстоятельств — это была официальная точка зрения. А неофициально, прикрываясь ею, надзиратели вели оживленную торговлю с социально близким элементом — за бесценок скупали все отнятое или украденное и снабжали урок деньгами, табаком, а при случае и водкой. Ведь если бы не было возможности сбыть добычу, то ненужной оказалась бы и сама эта добыча! Такая смычка активного преступного элемента с низовыми звеньями лагерной охраны и была тем злом, которое искажало подлинно гуманное лицо советской лагерной системы с ее медсанчастью, культурно-просветительной работой, клубами с радио и театральными и концертными постановками, живой связью письмами и посылками между заключенными и их семьями, охраной детей и подростков, помощью женщинам вообще и беременным в частности. Эти принципы, определенные где-то далеко, в центре, Коммунистической партией, по пути на окраины процеживались жадными пальцами урок и надзирателей так, что сквозь эту решетку, более мерзкую и жесткую, чем лагерный забор, до рядового заключенного доходило мало, то есть точнее то, что у него не смогли или не успели отнять.

Само собой разумеется, что среди надзирателей и начальников были честные, высоконравственные люди. Но таких было мало, и не они делали погоду: отметить приятное исключение всегда следует, но обязательно с сохранением пропорции между светом и тенью. Этапники получили деньги на дорогу из дома и в порядке накопления из заработка, в зонах имелись неплохие ларьки, и отъезжающие по возможности запасались всем необходимым: поэтому в этапном бараке было что грабить, и крики стояли день и ночь — урки торопились разгрузить этап до ухода за зону.

Был и еще один психологический момент, определивший такое неравное соотношение сил, — разница в отношении к заключению. Для урок лагерь был свой естественный, если так можно выразиться, родной дом, где они чувствовали себя хозяевами, имеющими право распоряжаться. За забор, на свободу, они выходили редко и на короткое время — в приятный отпуск для развлечения или в деловую командировку, чтоб пограбить. В лагерь возвращались, как к себе домой. Когда приходил этап, их всегда ожидала у ворот шумная и радостная встреча с братухами. А контрики и бытовики рассматривали свое пребывание в лагере как временное и случайное, в загоне из колючей проволоки чувствовали себя гостями и жили только воспоминаниями о воле. Между бытовиками и тогдашними контриками была только одна разница — первые понимали, что заслужили законное наказание и поэтому внутренне воспринимали его спокойно, тогда как вторые терзались непониманием причин своего несчастья и его кричащей несправедливостью: для них это было политическое и нравственное крушение, уничтожение в них того внутреннего мира, который у бытовиков оставался нетронутым.

И, наконец, последнее: урки на воле родственных связей не имеют, их марухи живут в лагерях, и, получив на воле очередной срок, преступник-рецидивист не без радостного волнения возвращается к своим близким. Семьи бытовиков после ареста провинившегося члена остаются в целости и ждут его возвращения. Семьи же контриков в те годы истреблялись с корнем — жены и родители выгонялись с работы, выселялись из квартир, детям закрывалась дорога к получению образования. Для не арестованной жены оставался один путь к спасению — замужество за кого угодно, лишь бы поскорее изменить адрес и фамилию. Но жена осужденного врага народа зачастую получала без суда, по решению «тройки» НКВД, литерную статью (вне уголовного кодекса) — КР (контрреволюционерка) — срок пять лет, или ЧС (член семьи врага народа) — срок десять лет. В таких случаях оказавшиеся бездомными маленькие дети заключались в особые детские колонии для беспризорных, а с двенадцати лет — в общие лагеря, где помещались, из-за отсутствия в их приговоре 58-й статьи (контрреволюция), в наиболее опасные в моральном отношении бараки: мальчики — к ворам и убийцам, девочки — к проституткам и воровкам. Даже в тогдашнем Норильском лагере, в еще неосвоенном Заполярье, томились дети от двенадцати лет. Я никогда не забуду одной сцены.

Зимой, в полярную вьюжную ночь, после приема, когда больные и врачи разошлись по баракам и жизнь в лагере замерла, я закончил уборку и составление списков больных для нарядчика и побрел меж темных бараков в контору, окна которой ярко светились сквозь кружившийся снег. По дороге наткнулся на странную фигуру, похожую на невысокий столбик. Я взял ее за плечо, вывел в полосу света. Вгляделся: голый мальчик, облепленный снегом. Он не дрожал: замерзание уже прошло эту фазу.