Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-189-9 (том 1)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— Зачем вы вызвались на пикет и в Коларгон?

— Хотел осмотреть все закоулки моего дома: я помогал его строить и за него в ответе перед своей совестью. Отвечаю и за эту лагерную систему — я один из тех, кто поднимал руку на всех голосованиях не как трус и прохвост, а как честный гражданин. То, что я заблуждался — не меняет дела. Теперь я плачу по счету.

Она помолчала, видимо обдумывая мои слова. Эти мысли были для нее новыми, неожиданными и трудными.

— Вы хотели искупить свои ошибки страданием?

— Нет. Я хотел все узнать, выстрадать и сбросить ответственность со своих плеч. Внутренне освободиться от гнета. Это — единственный путь к самоочищению. Бочком, с заднего хода, отсюда чистенькими не выйти. Это дано только тем, кто на советской земле жил чужаком. Попавших в лагерь по ошибке здесь немало и страдают они зря. Пусть они и жмутся к тепленьким местам!

Потом встаю и деревянным голосом заканчиваю по-русски:

— На сегодня все, гражданин начальник! Разрешите идти?

Однажды сигнал к послеобеденному отдыху застал нас в дальнем углу больницы — в физиотерапевтическом отделении. Ушел последний больной вместе с фельдшером, в коридорах стало тихо. Начальница одела берет. Настала минута грустного расставания.

Я больше не мог сдерживаться.

«Теперь или никогда!» — вдруг неожиданно для себя самого решил я и встал. Сделал шаг вперед. Наши глаза встретились. Мгновения беззвучных вопросов и ответов. С трудом переводя дыхание, я шагнул еще ближе, на границу, к которой смеет подходить заключенный. Она прижала руки к груди, хотела что-то сказать и не смогла. Я сделал еще один шаг на границу, к которой может приблизиться воспитанный мужчина во время разговора с женщиной. Она побледнела и широко открыла глаза. Прошло мгновение, еще. Тогда я сделал последний шаг, не сводя взгляда с ее лица, просветленного печалью, нежностью и состраданием. В первый раз в лагере я видел такое лицо, полное скорби и любви, чистоты и милосердия. В нем не было ничего земного: это была страсть, но не низменная, а высокая и целомудренная. Я собрался с силами и, не прикасаясь к ней руками, легко губами коснулся ее губ.

— Ах, так вы таки здесь! — вяло протянула Хая Яковлевна, неожиданно отворив и сейчас же захлопнув дверь.

Это случилось в субботу. В воскресенье вольняшки не приходят, процедур нет, больные отдыхают. На рассвете я проснулся, сладко потянулся, предвкушая приятный день, и задумался о вчерашнем.

У меня не было никаких намерений — я только мысленно благодарил молодую женщину за возможность хоть на мгновение подняться выше обыденного. Я чувствовал себя чище.

В дверях неожиданно появился нарядчик.

— Эй, ты, — крикнул он мне. — Катись отселева! Давай без разговорчиков! Барахло уже здеся, стрелок ждет на вахте. Пойдешь на первый, на общие.

— Да, но Хая Яковлевна…

— Она тебя выписала с больницы и рабочую категорию всунула на прощание. Вали, ну!

На первом лагпункте меня направили не в балок, где жили медики, а в рабочий барак. День ушел на оформление в бригаду, на этот раз я стал маляром. Но поздно вечером меня вдруг вызвали в амбулаторию, Александр Михайлович встал и обнял меня за плечи.

— Когда вы без сознания лежали на спине у Бисена, я случайно проходил по зоне и пытался вырвать вас. Мы едва не подрались из-за вас над вашим телом! Позор! Как человек и врач я допустил возмутительную небрежность. Но ошибка осознана и мучительно пережита. Простите меня.

Мы пожали друг другу руки.

— Однако это не все. Вопреки рабочей категории, ошибочно данной вам Хаей Яковлевной, я сегодня с разрешения начальства вставил вашу фамилию в этапный список. — Он потряс меня за плечи. — Поздравляю, поздравляю! Кончилась для вас Большая Ночь, десятимесячная зима, тундра — все! Я искупил свою вину. Вы снова возвращаетесь в жизнь!

Ночью я перенес свои вещи в полуразвалившийся этапный барак и долго с порога смотрел на бледно-серое с розовыми тучками ночное небо. «Я уже чужой здесь, на Севере!» — думал я без радости: здесь оставались товарищи, живые и мертвые, оставалась тундра. И главное, — мой наставник и утешение, — завод, в котором отныне будет жить частица моего труда.

Колеса бюрократической машины вертятся не спеша. Потянулись короткие недели приятного заполярного лета, я опять устроился врачом на производстве и выходил в тундру, а колеса медленно, но безостановочно поворачивались, пока, наконец, в начале августа не начались срочные приготовления к этапу.

Пучина…

Теперь события, цепляясь одно за другое, неудержимо влекли меня к ее краю.

Этапы бывают разные.

«Вот я тебя запишу на этап, тогда узнаешь, с чем его кушают», — постоянно пугают заключенных начальники. И пугать есть чем: дальний этап сам по себе мучительное испытание, а если его назначение — Европейское Заполярье, Колыма, Норильск или другое место в том же роде, то, по существу, он является путешествием на тот свет. Но этап в обратном направлении — с Севера на Большую Землю — совсем другое дело: тут включение в список является путевкой в жизнь. Такой этап — счастливый, и попасть в него хотят все лагерники — и здоровые, и больные, и правдой, и неправдой. Словом, я тогда попал в счастливый этап и равнодушно лежал на койке среди радостно возбужденных пятисот счастливцев. Кругом меня цвели улыбки, люди вдруг подобрели, стали ласковее друг к другу, ходили, поднявши носы, и в очереди на сдачу хорошего рабочего обмундирования в обмен на дырявое барахло с гордостью бросали остающимся: «Мы из этапа!» — а те провожали оборванцев завистливыми взглядами и тяжело вздыхали.

Начала работать врачебно-трудовая экспертная комиссия — последний фильтр на пути к зимнему раю, каким всем казалась Красноярская пересылка. Мое дело было решенным, и я не переживал приступов мучительных сомнений и не метался в вихре самых фантастических параш (слухов): этап был последним в этом году и задержка на день-два могла вызвать его отмену до следующей весны — угрожал замерзнуть Енисей. Из моей рабочей бригады в этап попал молодой парень, похожий на русского доброго молодца — голубоглазый, с золотистой кудрявой бородкой (в баню он ходил редко — боялся конвоя и урок). Звали его Алешей. Сидел он за то, что когда-то был комсомольским вожаком на большом станкостроительном заводе и по поручению ребят устроил коллективную поездку за город на заводских грузовиках с двумя патефонами и большим кумачовым плакатом: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь». За городом, в роще, устроили привал и решили перекусить, попеть и потанцевать. Алеша, надо полагать, бывший тогда любимцем всех девушек, на веточке большого дерева повесил над головами танцующих портрет того, кто даровал им счастье. Повесил, а веточка согнулась, и портрет упал под ноги танцующих. Повесил снова — и опять неудачно: тронул ветерок, веточка согнулась и портрет вождя народов во второй раз очутился под ногами. За это Алеша получил от Особого совещания червончик и, оставив молодую жену и новорожденного сына, отправился строить социалистический Норильск. Но долго трудиться ему не пришлось. Как-то наша бригада возвращалась с работы, и на городской улице проходила мимо застрявшей в сугробе машины с цистерной питьевой воды. Колонну остановили, и моя бригада получила приказ оказать водителю помощь. Алеша, как всегда, бросился первым, машину вытащили из обочины, но выплеснувшаяся вода замочила ему обе рукавицы. Мороз был около сорока. Пока мы медленно шли в общем строю, все десять мокрых пальцев отмерзли и были безжалостно ампутированы. Алеша послал домой телеграмму о несчастье, и в Красноярск приехала его жена с ребенком. Она добилась пересмотра дела и досрочного освобождения мужа по инвалидности. А пока добрый молодец, побледневший, но еще более красивый — как будто бы от горя стал синеглазее, — жался ко мне: я одевал и раздевал его, водил в уборную и кормил с ложечки.

Заложив руки за голову, мы вдвоем лежали рядом, молчали и наблюдали. Позднее к нам присоединился третий товарищ.

В Норильске тогда было несколько инвалидных бригад самоваров. Так называли людей, которые отваривали себе ступни ног, и саморубов — тех, кто рубил себе пальцы; это были люди с большими сроками и без нужных в лагере специальностей; для них общие работы означали неминуемую смерть. Имелась и проверенная опытом техника. Для этого на раскаленную печь ставился большой чайник воды и подогревался до бурного кипения. Затем самовар, обув казенный тесный носок грубой вязки, начинал медленно поливать стопу крутым кипятком, а потом медленно снимал тесный носок, толстая нить которого была хорошо пропитана кипятком и сохраняла высокую температуру. Этого времени оказывалось достаточно, чтобы надежно проварить свою ступню и обеспечить ее ампутацию. Пальцы рубили друг другу на правой руке, оставляя два — первый и второй или первый и пятый: работать двумя пальцами нельзя, а воровать — вполне можно. Раз я присутствовал на рубке кисти в порядке наказания, по решению суда честных воров.