Николай Ссорин-Чайков - Топография счастья

• Название: Топография счастья
• Автор: Николай Ссорин-Чайков
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0122-2

В центре внимания данного сборника — категория счастья в современной культуре, которая рассматривается в различных контекстах: от «американской мечты», представленной в образе отдельного дома и машины до мест свадебной фотосъемки в российских городах. Где и как люди ищут счастье, как это происходило в разные эпохи и в разных странах (Великобритания, Индия, Индонезия, Россия, США)? Целью сборника является своего рода эксперимент — набросать в первом приближении этнографическую карту модерна как отражение погони за счастьем, как карту социального пространства, отмеченного его образами.

---

Muza A. (2009). «The Tragedy of a Russian Woman»: Anna Karenina in the Moscow Are Theater, 1937 // Russian Literature. LXV. P. 467–506.

Oushakine S. (2000). In a state of post-Soviet Aphasia: Symbolic Development in Contemporary Russia // Europe-Asia Studies. № 52 (6). P. 991–1016.

Oushakine S. (2007). «We’re Nostalgic but We’re not Crazy»: Retrofitting the Past in Russia // The Russian Review. № 66 (3). P. 451–482.

Oushakine S. (2000). The Quantity of Style: Imaginary Consumption in the Post-Soviet Russia // Theory, Culture, and Society. № 17 (5). P. 97–120.

Oushakine S. (2004). The Flexible and the Pliant: Disturbed Organisms of Soviet Modernity // Cultural Anthropology. № 19 (3). P. 392–428.

Pandolfo S. (2000). The thin line of Modernity: Some Moroccan debate on Subjectivity // Questions of Modernity / Ed. by T. Mitchell. Minneapolis: University of Minnesota Press. P. 115–144.

Rieff Ph. (1987). The Triumph of the Therapeutic: Uses of Faith after Freud. Chicago: University Of Chicago Press.

Rulyova N. (2007). Domesticating the Western Format on Russian TV: subversive Glocalization in the Game Show «Pole Chudes» (The field of Miracles) // Europe-Asia Studies. № 59(8). P. 1367–1386.

Salemenniemi S. (2010). In search of a «New Wo(Man)»: Gender and Sexuality in Contemporary Russian Self-Help Literature // Russian Mass Media and Changing Values. Edited by: Arja Rosenholm, Kaarle Nordenstreng, and Elena Trubina. London: Routledge. P. 134–154.

Seligman M. E.-P. and Csikszentmihalyi M. (2000). «Positive Psychology: An Introductio» // American Psychologist / № 55(1):5–14.

Shlapentokh V. (1984). Love, Marriage and Friendship in the Soviet Union: Ideals and Practices. NY: Praeger.

Yurchak A. (2003). Russian Neoliberal: The Entrepreneurial Ethic and the Spirit of «True Careerism» // Russian Review. № 62(1). P. 72–90.

The Concept of Activity in Soviet Psychology / J. V. Wertsch (Ed.). Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1981.

Wierzbicka A. (1999). Emotions Across Languages and Cultures: Diversity and Universals. Cambridge: Cambridge University Press.

Wierzbicka A. (1998). Russian Emotional Expression// Ethos. № 26(4). P. 456–483.

Wierzbicka A. (2004). «Happiness» in Cross-Linguistic к Cross-Cultural Perspective Author(s): Anna Source: Daedalus. Vol. 133. № 2. P. 34–43.

Wierzbicka A. (2009). Счастье (Happiness) and other Active Emotions // Paper presented at International Workshop on «Lost and Found in Translation». Van Leer Jerusalem Institute, Jerusalem. December 2009.

______________________ ______________ Юлия Лернер[302]

Как утопия стала реальностью: «Строительство БАМа — самое счастливое время в моей жизни»[**]

Как ни странно это прозвучит для моего и более старших поколений, многие представители молодежи никогда не слышали аббревиатуры БАМ и не знают, что она означает. По какой-то странной причине грандиозный международный проект оказался практически полностью вымещен из социальной памяти по прошествии менее чем двадцати лет. Как стремительно и громко началась история БАМа, так же стремительно она канула в небытие. В связи с этим закономерно возникают более широкие вопросы: что помнят сегодня о жизни в социалистическом обществе? кто и как помнит? какое значение эта память имеет для настоящего и будущего?

Не без участия социальных наук после развала СССР был создан определенный дискурс памяти о советском, сфокусированный на подавляющей стороне системы[304]. Увлеченность исследованиями закрытых, маргинализованных групп способствовала изучению травматической социальной памяти[305]. Сложившийся внутри этой традиции подход по инерции провоцирует исследователей выдергивать из социальной реальности эпизоды, связанные с болезненными переживаниями групп, как правило, сознательно или стихийно оказавшихся в оппозиции существовавшему в советском обществе режиму. Гораздо меньшее количество работ представляют память о советском как о сложном и разноплановом явлении, хотя в последнее время эта тема проблематизируется все чаще[306].

Развитие традиции исследования памяти о травматичных переживаниях дало свои положительные результаты. Во многом заслугой именно таких исследований можно считать создание методологического аппарата обращения с социальной памятью — ее изучения, понимания, интерпретации[307]. Однако с монополизацией традиции связан и ряд проблем. Практически полное исключение лояльного большинства из картины памяти о советском привело к тому, что само существование его в контексте советского общества приходится сегодня доказывать и обосновывать, чему посвящает целые разделы своей книги американско-российский социальный антрополог А. Юрчак[308]. Данная статья написана с намерением сделать вклад в мозаику памяти о советском со стороны тех, чьи взаимоотношения с государством строились не на сопротивлении ценностям социализма, а, скорее, на согласии с ними.

Статья написана на основании шестнадцати биографических интервью с бывшими строителями БАМа — непосредственными участниками и очевидцами строительства; интервью были получены в ходе исследовательского проекта в 2005–2006 годах в Санкт-Петербурге и Москве. Согласно интервью, принятие решения о поездке на БАМ было продиктовано разнообразными причинами. Среди информантов были люди, движимые исключительно обстоятельствами личной жизни, например желанием сменить обстановку сразу после развода. Другие ехали по распоряжению комсомола, не обдумав как следует собственные желания. Для некоторых определенные сложности представляла интеграция в повседневность советского большого города: для выпускников детских домов, освободившихся из мест лишения свободы и проч. Встречались также люди вполне успешные и благополучные по меркам советского общества 1970-х: молодежь из «хороших» семей, с высшим или средним специальным образованием, нашедшая свое место в социуме тогдашних Ленинграда и Москвы, неплохо зарабатывающая. Однако все без исключения информанты в свое время приняли решение поехать на строительство БАМа добровольно[309].

Основной темой проекта стала БАМовская повседневность. Поэтому в качестве информантов подбирались люди, прожившие там не менее одного года. (Далеко не все прибывшие на БАМ задерживались даже на месяц[310].) Таким образом, выборка информантов, принявших участие в нашем исследовании, имеет серьезную поправку: всё это люди, которые приехали на БАМ и в силу разных причин остались, в том числе те, кому изначально на БАМе понравилось. Данный комментарий важен, поскольку сегодня именно этим людям принадлежит власть конструирования памяти о БАМе.

Память о БАМе

Существующие доминирующие дискурсы представляют БАМ с позиции рациональных экспертов, которые оценивают рентабельность строительства, целесообразность и разумность проекта. Публичная память о БАМе представлена небольшими экспозициями в музеях, посвященных железнодорожному транспорту, и краеведческих музеях бывших БАМовских городов; редкими публикациями в прессе; памятниками, сохранившимися на бывших станциях БАМа; деятельностью ассоциаций бывших БАМовцев[311].

Социальная память о БАМе как коллективное представление, конструирующее прошлое и влияющее на настоящее[312], до сих пор не представлена ни в научном, ни в информационном дискурсах. Между тем именно от этого сегмента памяти в первую очередь можно было бы ожидать нового социологического взгляда на последнюю стройку социализма и на позднее советское общество. Учитывая специфику использованного метода — биографического интервью — и отмеченные особенности выборки, представляется целесообразным применительно к индивидуальным рассказанным историям использовать понятие «нарративная память» и при помощи анализа биографических интервью подойти к реконструкции одного из пластов памяти о БАМе.

Комплекс социально-политических изменений, произошедших в стране на рубеже 1980–1990-х годов, заставил последнее советское поколение ревизовать собственный социальный опыт, соотнести его с действительностью и выбрать для себя стратегию дальнейшего обращения с собственной памятью. Группа бывших БАМовцев, посвятивших молодость и часть зрелости строительству железной дороги, рисковала быть непонятой, а возможно, и осужденной за участие в реализации проекта, который не получил однозначной оценки ни в советском, ни в постсоветском дискурсе, и потому на долгие годы «замолчала» о своем опыте:

Я никогда не рассказывала <…> Это моя юность, моя радость, моя жизнь. И мне совершенно не хочется, чтобы кто-то мне в глаза смеялся и говорил, что я, там, идиотка, делала все эти годы. Хотя на самом деле я интереснее многих прожила (Ж. 1954 г.р. 16 лет на БАМе).

Это умолчание позволяет воспользоваться методологическими инструментами исследования травматичной памяти, хотя в данном случае травматична не сама память, а внешняя реакция на нее, вызванная радикальной трансформацией официального дискурса. Исследователи травматичной памяти используют понятие «молчащих» социальных групп[313], называя так обладателей воспоминаний, не артикулированных во внешнем дискурсе в силу внешних причин. С помощью метода устной истории исследователи продемонстрировали, что память является индикатором социальной позиции для воспроизводства социального неравенства. Память «исчезающих групп исчезает», «память подчиненных групп является подчиненной памятью». То есть целесообразно анализировать не только содержание повествования, но и его форму, такие характеристики, как эмоциональный фон рассказа, его пространственный охват, количество упоминаемых родственников и знакомых, «якоря» памяти, от которых рассказ отталкивается[314].