Франсина-Доминик Лиштенан - Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

• Название: Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
• Автор: Франсина-Доминик Лиштенан
• Издательство: ОГИ
• Жанр: История
• Год: 2000
• ISBN: 5-900241-28-9

История России в 1740-1750 гг. глазами французских и прусских дипломатов, отношения между послами как отражение и двигатель европейской политики — вот главный сюжет книги, удостоенной в 1998 г. премии Французской  Академии. В приложении опубликованы отчеты о русском дворе, написанные в 1747 и 1748 г. двумя прусскими посланниками.

---

Око за око, зуб за зуб

Летом 1744 года франко-прусскую группировку поразил страшный удар; Елизавета наконец решилась назначить преемника канцлеру Черкасскому, умершему два года назад, и этим преемником (отчасти под влиянием истории с Ла Шетарди) стал не кто иной, как Бестужев. Пост вице-канцлера получил Воронцов, которого это назначение обязывало держаться более скромно и соблюдать известный нейтралитет. Все надежды врагов Бестужева на его скорое падение развеялись как дым. Фридрих тотчас изменил курс; из Берлина поступило указание «сделать из нужды добродетель» и «извлечь из бедствия, которого мы не в силах избежать, всю пользу, какую только возможно». Мардефельду, который несколько месяцев вел с Бестужевым ожесточенную борьбу, теперь было велено завоевывать, по мере возможности, дружеское расположение и доверие новоназначенного канцлера, «нечувствительно смягчать» его отношение к королю Пруссии{253}. У Мардефельда, конечно, оставался надежный и послушный союзник в лице Дальона; француз, довольный тем, что наконец обрел пост с большим жалованием, во всем слушался прусского собрата.{254} Впрочем, поскольку на Дальоне лежала тень от прегрешений его предшественника, сам же он был человек недалекий, союз с ним не столько помогал Мардефельду, сколько его компрометировал. Резкая перемена в поведении обоих дипломатов, которые внезапно стали держаться с Бестужевым донельзя почтительно и льстиво, показалась подозрительной. При дворе и вообще среди знати Мардефельда и Дальона начали сторониться, их перестали приглашать на официальные церемонии. Ни разу за время своей службы в Петербурге прусский и французский посланник не оказывались в такой изоляции. А между тем представителю прусского короля не в чем было себя упрекнуть. Нарушая предыдущие приказания своего государя, он никогда публично не нападал на Бестужева; он ограничивался мелкими интригами, тонкими намеками, пересказом слухов и сплетен. Главное свое дело он видел в том, чтобы завязывать отношения с придворными, пользовавшимися расположением императрицы, и привлекать их на свою сторону. Впрочем, будучи человеком не слишком светским, Мардефельд не умел покорять новых людей и предпочитал иметь дело с проверенными союзниками. Успеха он мог бы добиться лишь в том случае, если бы склонил на сторону Пруссии богатейшее английское посольство, а для этого ему следовало хотя бы для видимости отречься от союза с французами. Пойти на такой шаг и сделать ставку одновременно на обоих потенциальных союзников Пруссии Мардефельд не решился, соперничать же с Тироули ему не позволял недостаток средств. С Дальоном они по крайней мере полюбовно разрешили финансовую проблему. Когда дело шло о крупных политических интригах, прежде всего о сохранении завоеванных территорий, Фридрих умел идти на компромиссы и не ссорился ни с Людовиком XV, ни с Георгом II, однако в мелочах он был не силен. Экономия обходилась чересчур дорого: оттого, что Фридрих пытался возместить недостаток денег, выделяемых для посланника в Петербурге, обилием хитростей, Мардефельд жил в русской столице в полной изоляции.

Случай избавиться от неудобного посланника представился Бестужеву очень скоро; помощь в этом деле ему охотно оказал Розенберг, новый австрийский посол, с завистью взиравший на роскошный особняк, где располагалось прусское посольство. За обедами во дворце враги Мардефельда между прочим упоминали о его дружбе с Остерманом и Минихом, прозябавшими в сибирской ссылке, о сомнительной роли Фридриха II в делах Ботты и Ла Шетарди, о родственных узах между Гогенцоллернами и Брауншвейгским домом… По самым невинным поводам в этих беседах всплывало имя малолетнего Ивана. После нескольких недель подобной «обработки» царица не выдержала и потребовала отозвать Мардефельда. Прусский кабинет выразил протест; никаких доказательств, которые неопровержимо свидетельствовали бы о том, что посланник Фридриха виновен в предательстве и шпионаже, русская сторона предоставить не могла. Возражения, однако, никакого действия не возымели. Чтобы выиграть время, пруссаки притворились, будто уступают требованиям Елизаветы. Подевильс предложил на место Мардефельда кандидатуры, неприемлемые для Бестужева, например, бывшего секретаря посольства Фокеродта, который говорил по-русски, был лично знаком с Петром I и потому мог рассчитывать на особенно доброе отношение его дочери. Живя в Пруссии, Фокеродт вел переписку с Лестоком и потому был в курсе всех петербургских интриг, что также давало ему большие преимущества. Неудивительно, что на предложение заменить Мардефельда Фокеродтом из Петербурга ответили отказом: столь тесные связи с русской элитой помешали бы новому посланнику сохранять нейтралитет. «Проделки Бестужева» — откомментировал ситуацию искушенный в дипломатических делах Подевильс. Он не сомневался, что теперь канцлер подкапывается под лейб-медика Елизаветы — Лестока{255}.

В Берлине поняли, что на должность прусского посланника требуется человек, который сочетал бы большой дипломатический опыт с (мнимой) неосведомленностью в русских придворных делах. Этим требованиям вполне соответствовал другой кандидат — прусский посланник в Стокгольме Карл Вильгельм Финк фон Фиикештейн. Поскольку он превосходно разбирался в обстановке на севере Европы, он сумел бы за несколько недель свыкнуться с политическими и дипломатическими обыкновениями русского двора. Однако Мардефельд, в глубине души страстно желавший покинуть опостылевший и враждебный Петербург, уехал оттуда не сразу: путешествия по зимним российским дорогам были сопряжены с множеством опасностей, и отъезд пришлось отложить до весны 1746 года, то есть до того самого времени, когда Елизавета начала готовиться к возобновлению русско-австрийского договора об оборонительном союзе, заключенного в 1726 году. Наступал конец трудного, но увлекательного периода, когда были возможны самые разные дипломатические союзы. Жизнь французского и прусского посланников в Петербурге сделалась невыносимой: за каждым их шагом следили, о каждом жесте доносили, каждое подозрительное слово брали на заметку. Приемы при дворе и аудиенции у императрицы сделались для Мардефельда и Дальона сущей пыткой; никто не желал иметь с ними дела, и даже лучшие друзья не осмеливались общаться с ними на публике.

Наветы, обвинения в шпионаже (впрочем, не столь уж необоснованные), оплошности самих посланников разрушили единство франко-прусского лагеря, посеяли рознь между иностранными дипломатами и русскими сановниками, настроили Сенат против Людовика и Фридриха. Ла Шетарди, один из главных организаторов переворота, возведшего Елизавету на престол, уже покинул Россию; за ним собирался последовать его единомышленник Мардефельд. Начинался новый период, и система двора, прежде открытая для любых социальных и политических влияний, должна была претерпеть изменения, упроститься в ущерб франко-прусскому союзу и тем, кто его поддерживал. Русский двор эволюционировал в направлении, обратном тому, в каком развивалась политика всей Европы.

Глава седьмая. ЛЮДИ «СТРОПТИВЫЕ, ПОДАВЛЕННЫЕ, СБИТЫЕ С ТОЛКУ»{256}

Соперничество между русскими людьми, принадлежавшими к разным слоям знати, осложнилось из-за связей Романовых с двумя династиями, претендовавшими на русский престол: Голштинским и Брауншвейгским домами. Берлин и Париж весьма неумеренно вмешивались в решение этого внутреннего вопроса, делая ставку разом и на возможное возвращение Ивана Антоновича, и на преждевременное восхождение на престол великого князя Петра Федоровича. Бестужев же и его партия, поддерживаемые Лондоном и Веной, после дела Бот-ты избегали обсуждения этой щекотливой темы, а если и обращались к ней, то только для того, чтобы обернуть ее во вред своим противникам. Когда разразился скандал с Боттой, они очень вовремя осадили назад, а затем, выждав, отомстили, добившись высылки Ла Шетарди и отзыва Мардефельда.

Австро-британский клан, твердо вознамерившийся «взять верх», решил начать с устранения Лестока и Брюммера: их «головы» должны были «слететь незамедлительно»{257}. Если прежде при русском дворе наибольшим влиянием пользовались Австрия, а затем Франция, то после 1744 года пальма первенства перешла к Англии. Представители Марии-Терезии, памятуя о деле Ботты, вели себя более чем сдержанно и прятались за спинами своих британских коллег. Фридриху предстояло сделать выбор: либо уступить требованиям англичан, предав тем самым французских союзников и своих русских друзей{258}, либо продолжать хранить верность (относительную) Людовику XV и тем поставить самого себя в крайне затруднительное положение.

Лесток и Брюммер — новые жертвы австро-британской партии — дополняли друг друга. Брюммер пользовался репутацией человека последовательного, покладистого и преданного своим друзьям (качества, если верить Дальону, в России чрезвычайно редкие). Флегматичный и невозмутимый, он умел усмирять чересчур живого Лестока. Пылкий француз говорил откровенно со всеми, включая императрицу, и нередко даже злоупотреблял своей непосредственностью. Он играл при дворе очень важную роль, ибо пересказывал своей августейшей пациентке все придворные слухи, впрочем, охотно видоизменяя их в соответствии с собственными симпатиями и антипатиями{259}. Тесно связанные с женским кланом, в который входили родственницы императрицы, Лесток и Брюммер составляли костяк франко-прусской группировки при русском дворе. Оба пользовались абсолютным доверием Ла Шетарди и Мардефельда, а позже Дальона и Финкенштейна, хотя Лесток, более отважный, более умный, да и более могущественный, вызывал больше симпатий. Единомышленники собирались в доме Брюммера, обсуждали способы борьбы с переменчивым нравом чувствительной Елизаветы и коварством общего врага — Бестужева и поддерживающего его австро-английского клана. Как и его друзья-дипломаты, Лесток, единственный, кто осмеливался выступать против канцлера, пережил пик своей славы в 1743–1744 годах. В эту пору Елизавета решила даже включить его в число участников Императорского совета, что не могло не встревожить противников француза. Не смея в открытую спорить с царицей (она не терпела несогласных), Бестужев принялся настраивать против него других сановников. Отговорить Елизавету от назначения на столь высокий пост иностранца попытался фельдмаршал Долгорукий, но царица «заткнула ему рот», возразивши, что «без г-на Лестока не сидела бы она на русском престоле, да и сам Долгорукий томился бы в темнице»{260}. На заседаниях совета Лесток попытался развить бурную деятельность, но чувствовал себя там очень одиноко: остальные члены совета прислушивались к его мнению только из почтения к государыне, а втайне обдумывали способы окончательно его скомпрометировать…