Франсина-Доминик Лиштенан - Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

• Название: Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
• Автор: Франсина-Доминик Лиштенан
• Издательство: ОГИ
• Жанр: История
• Год: 2000
• ISBN: 5-900241-28-9

История России в 1740-1750 гг. глазами французских и прусских дипломатов, отношения между послами как отражение и двигатель европейской политики — вот главный сюжет книги, удостоенной в 1998 г. премии Французской  Академии. В приложении опубликованы отчеты о русском дворе, написанные в 1747 и 1748 г. двумя прусскими посланниками.

---

В этот момент Версаль снова отправил в Россию Ла Шетарди, снабдив его двумя документами: в одном маркиз был аттестован как частное лицо, другой представлял собой верительную грамоту и здесь Ла Шетарди был назван полномочным представителем Франции. Сделано это было потому, что в Версале опасались, как бы после крушения предыдущей миссии маркиза переменчивая и злопамятная Елизавета не вздумала ему мстить; придание маркизу статуса частного лица должно было позволить Франции при неблагоприятном исходе событий избежать дипломатического скандала. Если же императрица согласилась бы принять Ла Шетарди в качестве посланника, его бы защищало международное право. Маркизу было поручено заниматься шпионажем и помогать Дальону плести интриги, а при необходимости заменить его. Дело в том, что Дальон не принадлежал к числу любимцев Елизаветы: болтливый, не слишком любезный с придворными дамами, неопрятный, а порой и просто грязный, он недаром получил прозвище «французский дурень» или «обезьянья рожа»{226}. Дальон был неглуп и умел анализировать происходящее, но при этом страдал существенными недостатками: был вспыльчив, бестактен и ни в малейшей степени не обладал талантом царедворца (черта, нравившаяся Мардефельду)[67]. Помимо дипломатии, он занимался и коммерцией — торговал в своем особняке пудрой, помадой и табаком, что приводило в восторг светских модников, но возмущало настоящих торговцев; посланник, не плативший таможенной пошлины, сбивал цены. Одним словом, для спасения чести французской культуры требовался Ла Шетарди[68].

Летом и зимой 1743 года Мардефельд, Дальон, Ла Шетарди и их неразлучные друзья Лесток, Брюммср, Воронцов, Трубецкой, Румянцев и Ушаков наслаждались своим придворным триумфом, невзирая на трения между Францией и Пруссией, связанные с вопросом о Силезии. Никогда еще взятки и подарки (в том числе роскошный портрет короля) не прибывали в таком количестве из Берлина; дело шло о признании захваченных территорий собственностью Пруссии и о подписании Бреславского договора. Письма, приходившие из Потсдама, показывали, как не терпится королю «покорить» русский двор: «раздувайте огонь против моих врагов или ложных друзей, куйте железо, пока горячо»{227}. Фридрих хотел подтолкнуть императрицу и ее кабинет «к тому состоянию, в каковом давно уже желал бы их видеть», иначе говоря, к оборонительному союзу. Однако эта благородная цель была неисполнима до тех пор, пока не будет низвергнут Бестужев; Мардефельду предписывалось очернить его «до такой степени, чтобы царица признала его врагом рода человеческого»{228}. В этом деле прусский посланник мог рассчитывать на помощь французов. Европейские дворы враждовали из-за политических целей и мирились ради государственных интересов; напротив, дипломаты делали ставку на собственные дружеские узы, исходили из соображений сугубо прагматических, порой даже действовали вразрез с официально провозглашенной политикой. В Петербурге эта придворная дипломатия приобретала неслыханный размах и заставляла посланников действовать более гибко и более человечно, больше полагаться на собственную интуицию.

Весной 1744 года удача, кажется, сопутствовала партии Мардефельда — Дальона, усиленной присутствием Ла Шетарди. Фридрих уже распределял роли: Корфа, представлявшего Россию в Стокгольме, следовало убрать; он слишком хорошо разбирался в положении дел на севере и доставил немало неприятностей французам во время переговоров в Або. Теперь он мог снова навредить посланникам союзных держав. Та же участь ожидала Гросса, русского посланника в Париже, и его берлинского коллегу Чернышева. «Чистку» посольств следовало провести одновременно с полным переустройством русского кабинета. Генералу Румянцеву была уготована должность канцлера, Воронцов, по молодости лет, мог претендовать не более чем на вице-канцлерство, генерал-прокурору Сената Трубецкому пришлось бы, согласно плану Фридриха, заняться иностранными делами. Переменчивый нрав прусского монарха заставлял его по-новому расставлять эти фигуры, в которых он видел просто-напросто марионеток; иной раз оказывалось, что Трубецкой чем-то «не угодил» королю, и его место занимал Воронцов{229}. Иными словами, Фридрих командовал русским двором — или полагал, что командует. Его послания, полные воодушевления и надежд, резко отличались от куда более сдержанных донесений Мардефельда. В Петербурге тем временем все шло, как прежде, во всяком случае, до расстановки министров по воле прусского короля было очень далеко. Фридрих, недоверчивый, когда события развивались не по его плану, счел необходимым ободрить своего посланника, который, невзирая на все свои придворные успехи, был настроен весьма мрачно. Дело в том, что Мардефельду внушали большие подозрения махинации англичан, австрийцев и саксонцев, у которых появился настоящий предводитель — посланник Георга II Тироули. Со временем стало ясно, что Мардефельд был совершенно прав.

Дело Ботты кончилось ничем. В пору, когда решался вопрос о подписании Берлинского договора, эта интрига могла побудить Россию официально согласиться с закреплением территории Силезии за Пруссией. Все зависело от того, как отнесется Мария-Терезия к своему посланнику, чье участие в заговоре против Елизаветы не было доказано. Французы и пруссаки действовали заодно, когда старались погубить Ботту и тем ускорить падение Бестужева, однако на отношения, какие следовало бы установить между двумя императрицами, и на сроки этой процедуры они смотрели по-разному. Дальон хотел еще сильнее рассорить двух соперниц, Мардефельд, напротив, желал их примирить и тем ускорить получение от царицы желанной подписи под договором. Расходились сообщники и во взглядах на дальнейшую судьбу Бестужева, который по-прежнему ведал иностранными делами. Лесток полагал, что следует пойти на хитрость: он посоветовал прусскому посланнику па время перестать видеть в вице-канцлере врага, вовлечь его в дипломатические переговоры, но при этом постоянно подчеркивать его добрые отношения с Австрией, «дабы не мог сей обманщик долее притворяться невинным». Дальон же и Ла Шетарди выступали категорически против какого бы то ни было участия русских в переговорах и поддерживали императрицу, которая не хотела подписывать никаких соглашений. Французы твердо рассчитывали на падение Бестужева и потому не были намерены «позволять ему плести козни, как прежде, и в конце концов расстроить все планы{230}. Как показали дальнейшие события, надежды эти не оправдались.

Прусский король, «лучший друг императрицы и России», делал ставку на другое: на пугавший Елизавету призрак нового государственного переворота. Несмотря на свои родственные связи с Брауншвейгским семейством, он не затруднился предложить императрице сослать Ивана Антоновича в Сибирь, заточить регентшу в монастырь, а Антона-Ульриха отправить в Германию. Такое решение проблемы, безоговорочно поддержанное Версалем{231}, позволило бы обойтись без кровопролития (Фридрих прекрасно понимал, чего боялась царица) и уберегло бы Россию «от козней и происков, которые в противном случае не кончились бы никогда и рано или поздно сыграли бы роковую роль…»{232}. Фридрих давал совет отнюдь не бескорыстно; он стремился обезвредить враждебные ему группировки: клан старинной австрофильской знати, некоторых представителей нового петровского дворянства, привлеченных блеском иностранных титулов, и прежде всего лично Бестужева. Мардефельд испросил у императрицы аудиенцию специально для того, чтобы обрисовать ей устрашающие перспективы и подлить масла в огонь. От имени прусского короля посланник должен был объявить Елизавете, что «австрийцы, англичане, саксонцы, датчане только того и добиваются, как бы низвергнуть ее с российского престола»{233}. Следуя указаниям Фридриха, Мардефельд живописал царице мрачные картины кровавого мятежа, за которым последует ее арест, пытки, ссылка в ледяную Сибирь, где красота ее будет вянуть вдали от мужского общества… Рассказы прусского посланника произвели впечатление на императрицу, и она обсудила вопрос об Иване Антоновиче сначала с членами своего совета (именуемого Конференцией), а затем с Сенатом. Сенаторам было приказано уничтожить всякую память о царствовании малолетнего императора: специальный указ запрещал упоминание имени и титула Ивана в каких бы то ни было документах; дозволялось упоминать только о регентстве его матери или герцога Курляндского — Бирона. Все декреты той поры были отменены. Паспорта, манифесты, акты, патенты и проч., подписанные именем Ивана, были изъяты и свезены в Тайную канцелярию. Напечатанные на русском и иностранных языках книги, касающиеся царствования Ивана, были сданы в Академию наук, а ввоз изданий такого рода жестоко преследовался. Наконец, монеты с изображением малолетнего императора были отданы в переплавку{234}. Однако все эти строгости нисколько не повлияли на внешнюю политику России, которая по-прежнему оставалась выжидательной.