Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

• Название: Фиалки из Ниццы
• Автор: Владимир Фридкин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7784-0371-0

Как бы путешествуя во времени и пространстве, автор — физик и литератор — рассказывает об ушедших героях и преемственности исторической судьбы России. О том, что между Вяземским, другом Пушкина, и ныне живущим поколением — несколько рукопожатий. О том, что над недавними идеалами лучше всего смеяться, что на вопросы «что делать?» и «кто виноват?» пора уже не искать ответа. И о том, что терять надежды нельзя.

---

Когда я стал это писать (рассказ? фантазию? эссе? — ну не знаю…), я подумал, почему Синявский может прогуливаться с Пушкиным, а я пройтись с Вяземским не могу. Хотя бы во сне. Тем более, что сны вижу часто. Впрочем, как понятно читателю, сон этот я придумал. Все остальное — истинная правда. Я имею в виду то, что говорил Вяземский на прогулке по Венеции. И про Венецию и про наш патриотизм, и про российскую власть. В прямой речи Петра Андреевича — ни одного придуманного слова. Читатель может в этом убедиться, заглянув в «Старую записную книжку» поэта. Могут еще упрекнуть, сказав, что таких развернутых широкоформатных снов (даже придуманных) не бывает. Но вспомните пророческий сон Гринева из «Капитанской дочки». Или сны Веры Павловны у Чернышевского. Ее длинные нравоучительные сны в мои школьные годы заставляли учить почти наизусть. По-моему, ничему путному они нас не научили. О том же, что мне приснилось, пусть судит читатель.

СТРАНИЧКИ ИЗ ДНЕВНИКА

Живое слово

Бунин в воспоминаниях пишет, что Чехов как-то сказал ему: «Читать меня после смерти будут год». — «Почему год?» — спросил Бунин. «Ну, два», — ответил Чехов.

Чехова читают уже больше ста лет и, видимо, читать будут всегда.

Недавно «Захаров» издал Фаддея Булгарина, казалось, совсем забытого. Пушкина издавали тиражом в несколько тысяч, а «Иван Выжигин» в те же годы разошелся в двадцати тысячах. Потом Булгарин был забыт и его вспоминали, разве что читая пушкинские эпиграммы.

В пушкинское время жил писатель Павлов (муж поэтессы Каролины Павловой). Пушкин как-то сказал о его повестях, что ради них «можно забыть об обеде и сне». Сейчас Павлова забыли, но уверен, вспомнят.

Мой друг писатель Юлий Крелин горюет (хоть и не показывает вида) о том, что переживет свои романы и повести. Говорит, что в России — новое поколение, которое читает только Акунина и Маринину. А я уверен, что каждая книга, в которой пробилось живое слово, хоть и несовременна и потонула в Лете, когда-нибудь найдет своего читателя. Потому что живое слово, которое было в начале, будет и в конце. И это живое слово будет жить до тех пор, пока атомный пожар не сожжет Землю.

В советские времена был такой анекдот. Спрашивают «армянское радио», что такое нейтронная бомба? «Радио» отвечает: «Это, когда людей нет, а пива навалом». Страшно представить. Стоят галереи с великими картинами, но на них никто не смотрит. Некому смотреть. Концертные, оперные и театральные залы пусты. Некому смотреть и слушать. Партитуры симфоний забыты на пюпитрах. Но музыка мертва, ее никто не исполнит. В библиотеках, в частных домах стоят книги, но их никто никогда не прочтет. Ни на одном языке. Да и сам язык исчезнет за ненадобностью. А Земля так и будет вращаться и лететь по орбите вокруг Солнца…

В то, что такое случится, я не верил и никогда не поверю. Забытую музыку когда-нибудь исполнят. Увядшие картины отреставрируют. Книгу, в которой бьется живое слово, прочтут.

Но один случай смутил меня и поколебал мою уверенность. Было это в городе Линкольне, столице американского штата Небраска. Зашел я как-то в университетской библиотеке в отдел русской книги. В этом городе, как и вообще в Америке, много славистов. По картотеке я увидел, что каждую русскую книгу читало до десятка и больше американцев. На полке стояло собрание сочинений Анатолия Софронова (кажется в шести томах): стихи, проза, пьесы. Этот бывший литературный генерал и партийный функционер издал себя в роскошных переплетах, в сотнях тысячах экземпляров. Неудивительно, что его собрание сочинений попало и в затерянный среди маисовых полей американский город. Но за несколько десятилетий ни одна рука не протянулась ни за одной из его книг. Может, в следующие сто лет кто-нибудь в Линкольне прочтет? Не думаю. И вот случай поколебал мою уверенность в бессмертии книги…

Хотя кто знает? Может, в этих книгах нет ни одного живого слова?

Не расставайтесь с надеждой, маэстро

В Риме жарким летом прошлого года я стоял в очереди в собор святого Петра. Впереди была группа туристов из России. Прямо передо мной двое громко разговаривали.

— В августе девяносто первого я стоял в кольце вокруг Белого дома, — говорил пожилой мужчина, одетый не по сезону (черный костюм и галстук), — пришли почти все из нашего оркестра. Сколько было восторгов, надежд… Казалось, вот сейчас, скоро, через год-два все изменится. Мы будем ездить в Европу не на гастроли, а как к себе домой. Сами Европой станем. И вот прошло тринадцать лет. И что же?

— Не расставайтесь с надеждой, маэстро, — отвечал ему молодой человек, одетый в белые брюки и майку, сдавая карабинеру свой мобильник. — Сейчас, как войдем, я вам кое-что покажу.

Они отделились от остальной группы и направились в левый предел собора. Мне было интересно, и я поспешил за ними. Мы остановились у большой картины. И молодой человек, видимо, бывавший здесь не раз, рассказал:

— На картине вы видите, как папа Григорий Великий причащает верующих в церкви Болсена. Это небольшой город на берегу озера, недалеко от Рима. Причащает хлебом и вином. Вот из этой чаши, что у него в руках. А хлеб лежит на полотне. Но один из прихожан никак не верил, что это кровь и тело Господне. Тогда неожиданно на полотне, где лежали просвиры, проступила кровь. И прихожанин поверил.

— Ну, это совсем из другой оперы, — человек в черном разочарованно развел руками, — и такая вера не для меня.

— А вы не забывайте, что в паре километров отсюда, на площади Кампо дей Фьори, когда-то сожгли Джордано Бруно. А теперь там продают цветы и camerieri в белых до пят фартуках подают лучший в Риме капуччино, — ответил молодой человек, — так что, как сказал поэт, не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба.

Рассказы школьного друга

Эти рассказы я слышал от старого школьного друга, ныне известного историка средних веков. Еще в седьмом классе я приходил к нему домой, и мы проводили время за шахматами и в бесконечных спорах. О чем спорили — не помню. Гриша Гордон (назову его так) жил на углу Моховой и Воздвиженки, в доме, где была приемная Калинина.

Клубника со сливками

В ту пору, зимой сорок третьего года, отец Гриши был крупным партийным боссом. Заведовал отделом то ли в Куйбышевском райкоме, то ли в МК партии. Гриша рассказывал, что отец работал в ЦК партии с 1926 года. За год до убийства Кирова его взяли в секретариат Сталина, и он работал там вместе с Поскребышевым, Товстухой, Канером… Так продолжалось до осени тридцать седьмого года, когда отец ушел сначала в МК, а потом в райком. «Думаю, — сказал Гриша, — что уже тогда Сталин стал очищать свой аппарат от инородцев, всяких там латышских стрелков».

В МК отец общался с Щербаковым, секретарем МК и ЦК партии. Круглый год Щербаковы жили в Огарево, просторном имении под Москвой. Там было все, что положено: высокий забор, за которым стеной стояли серебристые кремлевские ели, ворота с охраной и вдоль забора — загнутые фонарные столбы. Иногда Щербаковы переезжали на московскую квартиру, в известный дом на улице Грановского.

Квартира, где жил Гриша, была не похожа на все, что я видел до той поры. Я приходил к нему из родной кишевшей клопами коммуналки. У Гриши была своя комната: книги вдоль стен, натертый до блеска скользкий паркет, белые двери, выкрашенные масляной краской, а на окнах — такие же белоснежные кудрявые шторы.

Недавно, вспоминая наше школьное детство, я спросил Гришу, когда же он понял или догадался, что у нас все неблагополучно, как в Датском королевстве.

— А вот тогда, в седьмом классе и понял. Сколько нам было тогда? Тринадцать? Гамлет был старше. Но если честно, то, конечно, не понял, а как ты говоришь, догадался…

Было это в самом конце сорок второго. Шла война. Москва голодала. Представляешь, в Сталинграде еще держал оборону дом Павлова. Рядом с ним уцелевшие каменные девочки плясали у фонтана среди пустых коробок зданий. В Ленинграде вдоль Мойки мимо дома Пушкина везли на санях умерших от голода детей. А в Ленинградской кинохронике показали женщину, убитую на Невском снарядом. Тело лежало в залитом кровью снегу…

И вот в это самое время Вера Константиновна, жена Щербакова, пригласила меня с мамой к обеду в дом на улице Грановского.

— Ну и что? Вкусно кормили?

— Да не в этом дело. Помню большую столовую, стол под белой скатертью и горничную в наколке и белом фартуке. И еще почему-то запомнились кресла, с которых не сняли чехлы. Наверное, семья из Огарева только-только приехала, и прислуга не успела прибрать квартиру. Чем кормили — не помню. А вот десерт запомнил на всю жизнь. На десерт подали свежую клубнику со взбитыми сливками.

— И тебе показалось, что это кровь на снегу?