Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

• Название: Фиалки из Ниццы
• Автор: Владимир Фридкин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7784-0371-0

Как бы путешествуя во времени и пространстве, автор — физик и литератор — рассказывает об ушедших героях и преемственности исторической судьбы России. О том, что между Вяземским, другом Пушкина, и ныне живущим поколением — несколько рукопожатий. О том, что над недавними идеалами лучше всего смеяться, что на вопросы «что делать?» и «кто виноват?» пора уже не искать ответа. И о том, что терять надежды нельзя.

---

— Сейчас всюду можно. Всюду лгут, изворачиваются и крадут.

— Есть лгуны, своего рода поэты. Возьмите, например, князя Ц. Во время проливного дождя является он к приятелю. «Ты в карете?» — спрашивают его. «Нет, я пришел пешком». — «Да как же ты не промок?» — «О, отвечает он, я умею очень ловко пробираться между каплями дождя».

Я охнул про себя. Ведь это же анекдот про нашего Микояна. Только он ездил не в карете, а в большом черном ЗИЛе. Нет, ничего не меняется на Руси, даже анекдоты.

— Судьбы России поистине неисповедимы, — продолжал князь. — Можно полагать, что у нас выдуман Русский Бог, потому что многое у нас творится совершенно вне законов, которыми управляется все прочее мироздание. В составленной П. А. Валуевым записке он пишет: «В творениях нашего официального многословия нет места для истины. Отделите сущность от бумажной оболочки, правду от неправды. Сверху блеск, внизу гниль…

Вяземский помолчал и добавил:

— Сей напечатанный циркуляр был после отобран… А Полетика сказал, что в России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение.

— А еще наше беспробудное пьянство.

— Кажется, можно без зазрения совести сказать, что русский народ вообще поющий и пьющий. Наш простолюдин поет и пьет с радости, с горя и со скуки. Поет и пьет за работой и от нечего делать, в дороге и дома, в праздники и будни. Кажется, князь Цицианов, известный поэзией рассказов, говорил, что в его деревне одна крестьянка разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком, и первое слово его в час рождения было: «дай мне водки!» Может быть, и мы начали пропитание свое не с молока матери, а прямо с водки. Не знаю, кто-то рассказывал мне, кажется Дельвиг, о чиновной чете, жившей напротив его дома. Каждый день после обеда они чиннехонько выйдут на улицу, муж ведет сожительницу под руку, и пойдут гулять. Вечером возвратятся пьяные, подерутся, выбегут на улицу, кричат караул, и будочник придет разнимать их. На другой день та же супружеская прогулка, к вечеру то же возвращение и та же развязка.

Князь вздохнул и добавил:

— Запой — это медленное и унизительное русское самоубийство.

— А у чиновных людей сейчас в ходу говорить, что у России будто бы только два несчастья: дураки и плохие дороги.

— Дороги делали ежегодно и по нескольку раз в год, переделывали их и все-таки не доделывали, разве под проезд государя. А там опять начнется землекопание, ломка, прорытие канав и прочее… А дураки… Это лица такого рода, что не усомнились бы взять на себя формировку конных полков в Венеции.

Сказав это, Петр Андреевич взглянул через просвет колонн Тодаро и Марко на широкий морской простор.

— Или вот еще. Один перчаточник просил у городского начальства позволения выписать на вывеске известный стих из трагедии «Димитрий Донской»: Рука Всевышнего Отечество спасла.

— Есть дураки и почище. Бунин в воспоминаниях рассказывает о нижегородском купце, оставившем все свое состояние на памятник… кому бы вы думали?.. Гегелю. Бунин прочел в газете и чуть не умер со смеха, — сказал я, и тут же почувствовал, что самому мне не до смеха. Но было поздно.

Вяземский оживился и спросил, кто этот Бунин. Не родственник ли Анны Петровны, поэтессы, тетки Василия Андреевича?

— Он. Он самый, потомок Жуковского, — обрадовался я, что на сей раз врать не пришлось.

Обогнув дворец дожей, мы вышли на славянскую набережную.

— Так на кого же нам надеяться, Петр Андреевич? На провидение?

— Провидение? — переспросил князь. — Оно не воплощается в одном человеке. Иногда оно как будто выдает полномочие ему, но все это на известное время и к тому же на известных условиях.

— Тем более, если этот правитель внушает страх, — добавил я.

— Повиновение закону — вовсе не порождение страха, а нравственно-политическое чувство. Страх, посаженный в сердце человека, истребит в нем благородные чувства. Вся государственная процедура заключается у нас в двух приемах: в рукоположении и рукоприкладстве. Власть положит руки на Ивана, на Петра и говорит одному: ты будешь министром внутренних дел, другому — ты будь правитель таких-то областей, и Иван и Петр подписывают имена свои под исходящими бумагами. Власть видит, что бумажная мельница в ходу, и остается в спокойном убеждении, что она совершенно права. Одна гроза могла бы ее образумить. Гром не грянет, русский человек не перекрестится.

Вяземский помолчал и неожиданно добавил:

— Большинству государств следовало бы иметь на месте правителя хорошего банкира.

— Да вот у нас прелагают одного… Геращенко, — упавшим голосом сказал я, сообразив, что опять выпал из времени.

Так как князю это имя не могло быть знакомо, я добавил:

— Это — банкир.

Но к имени бывшего председателя Центробанка князь отнесся неожиданно равнодушно и удивления не выразил.

У моста «вздохов» я некстати вспомнил недавний жуткий случай. Накануне моего отъезда в Италию неожиданно обнаружилась кража чугунных цепей и венков у памятника Пушкину. И опять, забыв о времени и обо всем на свете, я сказал об этом Вяземскому.

Вяземский остановился и оцепенел. Изумленно и растерянно уставился на меня. Спросил, когда за его короткое отсутствие успели поставить памятник. И почему он об этом ничего не знает.

Изнемогая от ужаса и не зная как выпутаться, я ответил, что никакого памятника еще нет (а его в 1863 году и не было, если не считать скромной стелы на вилле Волконской в Риме).

— Поговаривают, что собираются ставить где-то у Страстного, — продолжал я врать, густо краснея. — Но вот венки к нему отлили…

На мгновение мне почудился в лице и речи Вяземского оттенок ревности. Наверно, только почудился. Придя в себя, Вяземский сказал, что памятнику Пушкину давно пришло время.

— Пушкин был всегда дитя вдохновения, дитя мимо текущей минуты. И оттого все создания его так живы и убедительны. Это Эолова арфа, которая трепетала под налетом всех четырех ветров с неба и отзывалась на них песней… А в Пушкине преследуют какой-то предначертанный идеал и ломают его, и растягивают по этому прокрустову образцу, ищут строгую и неуклончивую систему…

Князь добавил, что пора ставить памятник и Крылову и что он писал об этом статью.

— В одно время с появлением моей статьей о подписке на сооружение памятника Крылову вышла и статья Булгарина о Крылове, где он, между прочим, меня ругал…

— Я ответил, что ругань Булгарина ему, Вяземскому, должна быть безразлична, а про памятник на Патриарших даже не заикнулся. И так был до смерти напуган. И тут неожиданно Вяземский спросил, кого, по-моему мнению, нынче в России больше читают. Во сне я ущипнул себя за руку и, сообразив, что говорить с Вяземским об Акунине и Донцовой никак невозможно, робко ответил:

— Мне кажется популярен Тургенев…

Сказал напрасно. Помнил о времени, да забыл о литературных предубеждениях Петра Андреевича. Тот сразу вспомнил хвалебную статью Тургенева о ненавистном ему Белинском и холодно заметил:

— У Тургенева есть, без сомнения, богатое дарование, но нет хозяина в доме.

И надолго замолчал, рассеянно глядя на белоснежную Maria della Saluta на противоположной стороне канала. Потом, как будто что-то вспомнив, сказал:

— Во сне имел я разговор у какого-то брата Фонвизина, при Огаревой… Говорил, что мы не вовремя родились… Я бы желал родиться на сто лет позднее.

Я помнил, что Вяземский старше Пушкина на семь лет. Прикинул. Ну что хорошего? Ну пережил бы, допустим, революцию 17-го года, эмигрировал… А что потом? И я сказал:

— Поостерегитесь, Петр Андреевич. Уж если вам позже родиться, то не на сто, а как минимум на двести пятьдесят лет. Да и тут не поручусь. И вообще… Как сказал один поэт, времена не выбирают, в них живут и умирают…

Вяземский оживился и спросил, кто же так умно сказал.

— Вы его не знаете, он еще не родился.

Петр Андреевич испуганно посмотрел на меня, еле кивнул и исчез за дверью «Даниели».

Во сне я зачем-то пошел дальше вдоль набережной и поравнялся с Лондонской гостиницей. Потом вспомнил, что забыл получить визу во французском консульстве, повернулся было идти назад и к своему ужасу увидел, что на стене гостиницы нет знакомой памятной доски Чайковскому, который писал здесь свою четвертую симфонию…

От ужаса проснулся, и вовремя. До поезда в Венецию оставалось совсем немного. Там, в поезде, я вспоминал свой сон и прогулку с Вяземским. Приехав на «Санта Лючия», пройдя через вокзал и сев в катер, чтобы ехать к пристани Ле Дзатторе, вдруг вспомнил, что о самом важном спросить Вяземского как раз и забыл. Что он имел в виду, когда по поводу последней дуэли Пушкина говорил, что «адские сети опутали Пушкина»? Что он знал и о чем не написал в известном письме великому князю Михаилу Павловичу? И еще. Какие строфы из секретной десятой главы «Онегина» Пушкин читал ему 16 декабря 1829 года? Ну, когда еще доведется поговорить с Петром Андреевичем?! Досадно.