Анатолий Виноградов - Стендаль

• Название: Стендаль
• Автор: Анатолий Виноградов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Книга А. Виноградова «Стендаль и его время» — это итог более чем двадцатипятилетних изысканий, раздумий над биографией и над произведениями великого французского романиста.

---

Я старался не произнести ни одного шутливого слова со времени моего приезда на этот полуостров, я не сказал ничего забавного, я не видал ни одной сестры встреченных мною мужчин; одним словом, я был умерен и осторожен — и от этого умираю от скуки».

«Триест, 17 января 1831 г.

Я никогда острее не ощущал несчастья иметь близкого к разорению отца. Если бы в 1814 году я узнал, что мой father разорится, я бы сделался зубодером, адвокатом, судьей и т. д. Но быть принужденным дрожать от сознания и страха, что лишишься места, на котором умираешь от скуки, это ужасно… Вся моя жизнь окрашивается обедом, мой высокий чин требует, чтобы я обедал в одиночестве: первая скука. Вторая скука — мне подают двенадцать блюд: огромного каплуна, которого невозможно разрезать даже прекрасным английским ножом, кстати сказать, этот нож стоит здесь дешевле, нежели в Лондоне; великолепную камбалу, которую позабыли сварить, — это в обычае страны; убитого накануне бекаса, — на него смотрели бы как на гнилье, если бы он пролежал еще два дня; мой рисовый суп приправлен семью или восемью сосисками, начиненными чесноком, их варят вместе с рисом и т. д. Что Вы хотите, чтобы я сказал? Здесь это в обычае: ко мне относятся как к знатному вельможе, и милейший хозяин гостиницы, который, встречая меня в своем доме, всегда останавливается, обнажает голову и кланяется мне до земли, конечно, ничего не зарабатывает на моем обеде, который мне обходится в четыре франка и два су. Помещение, занимаемое мною, обходится мне в шесть франков и десять су. Мое положение птицы на ветке (Клара[85] не понимает этой легкой метафоры) не позволяет мне нанять кухарку. Я чувствую себя отравленным до такой степени, что принужден есть яйца всмятку. Я придумал это средство восемь дней тому назад и весьма горжусь им.

Расскажите о моем несчастье госпоже Лазурь[86] и скажите ей, чтобы она, если она знакома с математикой, помножила всю мою жизнь на несчастье подобных обедов. Отсутствие каминов меня убивает. Я пишу вам и замерзаю. В другой комнате стоит печка, способная причинить головную боль самому грубому жителю Оверни…

Я много времени уделяю моему ремеслу. Оно вполне честно, приятно по существу, вполне благовидно. Вся моя корреспонденция полна сведениями о торговле хлебом, не думайте, чтобы Париж был самым плодовитым городом. Я познакомился с Бана-том для изучения этого рода деятельности, я проделал путешествия в Фиуме: это последнее место цивилизации…»

Следом еще письмо:

«Барону де Марест в Париж

В Триесте чувствуется соседство Турции. Мужчины ходят в широких шароварах и в чулках, не скрепленных на коленях, ничем не прикрывая обнаженный промежуток тела между штанами и чулками. Они носят шляпы в два фута диаметром и с тульями, которые имеют в глубину вершок. Они красивы, проворны и легки. Я разговаривал с пятью или шестью из них, заплатил за их пунш и увидел, что они — милые полудикари. Их лодки чертовски отзываются прогнившим маслом, а их язык — это сплошная поэзия».

«Два раза в неделю бывает ветрено, пять раз в неделю бушует ураган. Я называю «ветрено» то состояние погоды, когда вы постоянно заняты тем, что держите свою шляпу. Ветер бора — это погода, при которой вы рискуете сломать себе руку. На днях я был отброшен им на четыре шага. Какой-то умный человек, находясь в прошлом году на краю этого маленького городка, переночевал в гостинице, не смея идти домой из-за ветра. В 1830 году было двадцать случаев переломов рук или ног»[87].

Эти домашние жалобы консула внезапно сменились письмами иного рода:

«Барону де Марест в Париж

Триест, 24 декабря 1830 г.

Я только что получил письмо от венского посланника, господина маркиза Мезона, который сообщает мне, что господин де Меттерних отказался утвердить назначение консула и отдал приказание австрийскому посланнику в Париже протестовать против назначения меня на эту должность. Первая мысль, которую подала мне моя мизантропия, была — никому не писать об этом. Письмо господина маркиза Мезона помечено 19 декабря и дошло до меня 24-го.

Тем не менее я все же пишу друзьям… я пишу госпоже Виктор де Траси; господин де Траси, друг и бывший адъютант графа Себастьяни, сможет быть мне полезным. Я умоляю госпожу Виктор, которой, как Вы знаете, я обязан весьма многим, решать за меня[88].

Я ничего не определяю, я только все более и более убеждаюсь, что жара является для меня и для моих сорока семи лет элементом здоровья и хорошего настроения. Итак, пусть я получу назначение быть консулом в Палермо, Неаполе или даже в Кадиксе, но только, во имя бога, не на севере. Я не вхожу ни в какие подробности с госпожой де Траси и прошу ее решать за меня.

Граф Аргу в течение десяти лет был моим другом, но в один прекрасный день я сказал ему, что наследственность пэров заставляет глупеть старших сыновей. Что Вы скажете о подобной неловкости?

Я был полон изумления от выпавшей мне удачи, но порт, где я рассчитывал найти прочное убежище, доступен веяниям северного ветра…» [89]

«Госпоже Виржинии Ансло в Париж.

Триест, 1 января 1831 г.

Увы, сударыня, я умираю от скуки и от холода! Вот самые свежие новости, которые я могу сообщить Вам о 1 января 1831 года… Я читаю только «Котидьен» и «Французскую газету»: подобный режим заставляет меня худеть. Для того чтобы не потерять свое достоинство, как это случалось со мною в Париже, я не позволяю себе ни малейшей шутки. Я нравствен и правдолюбив, как Телемак. Поэтому все относятся ко мне с уважением. Великий боже, какой плоский век! Как он заслуживает ту скуку, которая пропитывает его!

Я должен сказать здесь несколько слов о дикости нравов. Я нанял небольшой деревенский домик в шесть комнат, причем все эти шесть комнат вместе равны Вашей спальне; эти комнаты приятны лишь данным сходством. Я живу там среди крестьян, которым известна лишь одна религия, именно: религия денег… Лучшие красавицы готовы обожать меня ценой одного секена (одиннадцать франков шестьдесят три сантима). Черт возьми! Речь идет о крестьянках, а не о хорошем обществе. Пишу это из уважения к истине и к друзьям, которые вскроют это письмо.

Если Вы будете настолько милостивы, чтобы написать мне, — пришлите длинное письмо (прошу Вас, пусть оно будет так же длинно, как мои достоинства) по адресу: номер 35, улица Годо де Моруа, господину Р. Коломбу, бывшему директору контрибуций… Находясь в этой очарованной стране, я забыл обо всем на свете. Вы поймете степень моего отупения после того, как я Вам признаюсь, что читаю объявления в «Котидьен». Если мне когда-либо случится встретить редакторов этой газеты на улице Парижа, то совершенно очевидно, что я задушу их. Попросите объяснения этому мстительному чувству, которое никогда не будет понято Вашим сердцем, у мрачного и глубокомысленного Мериме».

После грозы из Вены Бейль, наконец, увидел просвет на своем дипломатическом горизонте, когда получил нижеследующий документ:

«Граф Себастьяни — министр иностранных дел г-ну Анри Бейлю — французскому консулу в Чивита-Веккиа

Париж, 5 марта 1831 г.

Сударь! Имею честь объявить Вам, что король счел полезным для службы назначить Вас французским консулом в Чивита-Веккиа. Его Величество в том же самом приказе от 5 числа сего месяца назначил господина Левассера Вашим заместителем в Триесте. Будьте добры, сударь, не оставлять должности до приезда Вашего преемника и затем вручить ему лично все бумаги консульской канцелярии. Предупреждаю Вас в то же время, сударь, что я посылаю Ваш послужной список Королевскому посланнику в Риме с просьбой передать его Вам в Чивита-Веккиа, когда Вы будете занимать там место консула при Папском правительстве. Его Величество не сомневается в Вашем усердии и т. д.

Орас Себастьяны».

Австрийское правительство не имело возможности радоваться изгнанию Бейля, потому что французы назначили на место уволенного Бейля Левассера, секретаря Лафайета, раненного на июльских баррикадах. Когда австрийское правительство вторично пыталось отвести кандидата, Франция отказалась назначить третье лицо. Впрочем, французский министр не ошибался, когда говорил поверенному в делах Австрии:

— Не обижайтесь на назначение! Революция не является фабрикой легитимистов. Но по прошествии «политического детства» и у этих людей наступает легитимная зрелость.

Бейль переехал в Чивита-Веккиа в середине апреля 1831 года. Чивита-Веккиа — город в шестидесяти километрах от Рима. Дилижансы сюда ходят два раза в неделю. Пустынный берег, водоросли, выброшенные на камень, песок, золотой и горячий. Красные черепицы крыш, пыльные улицы. Жарко. Большая ограда, за которой работают каторжники, остролицый, с ярко-голубыми глазами, черноволосый Гаспароне, предводитель огромной шайки бандитов, выданный своим товарищем и только потому попавшийся папским жандармам, молодые карбонарии, взбунтовавшиеся семинаристы Римской духовной семинарии; люди, прикованные к тачкам, люди в кандалах. Кладбище, где всевозможные Иннокентии, Урбаны, Григории, Львы из фамилий Орсини, Кьяромонти, Боргезе, Людовизи, Мела… На серых мраморных памятниках, обожженных солнцем, запыленных и местами покрытых травой, — папские тиары, ключи, золотые пчелы Барберини, странно напоминающие бонапартовский герб, флорентийские лилии, похожие на герб Бурбонов, сотни символов старинных веков и прошлых поколений. Это усыпальница римской церковной знати.