Божена Немцова - Бабушка

• Название: Бабушка
• Автор: Божена Немцова
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1871

«Бабушка» в переводе Э.Г. Петровской. Это еще дореволюционное издание не так известно сегодня, как советский перевод Ф.П. Боголюбовой. Книга на русском языке вышла в 1871 году, через 16 лет после первой публикации на чешском в 1855. Повесть «Бабушка» принадлежит к лучшим произведениям выдающейся чешской писательницы Божены Немцовой. Ей удалось запечатлеть величественные картины Чехии, ее людей, жизни и быта.

В данном файле старая орфография книги заменена на современную. Текст со старой орфографией можно посмотреть в pdf версии. 

Прага, издатель Ф.О. Моурек, 1871 г.

Типография И.С. Скрейшовского в Праге.

---

Викторке стало страшно от слов кумы, но через минуту она сказала:

— Уж теперь ничто не поможет! Я пойду за ним, хотя бы он шел в ад! Прикройте меня, мне холодно, — прибавила после краткого молчания.

Кума прикрыла ее всеми пуховиками, какие только были, но Викторка все не согревалась и не говорила больше ни слова.

Кузнечиха действительно любила Викторку, и хотя сердилась на нее за то, что она отдала талисман, но все-таки ее беспокоила судьба девушки, которую она считала уже погибшею. Обо всем рассказанном Викторкой она не сказала никому ни слова.

Викторка лежала с того дня как убитая: не говорила ничего, кроме нескольких непонятных слов во сне, ничего не желала, ни на кого не обращала внимания. Кузнечиха не отходила от нее и прикладывала все свое уменье, чтобы помочь бедной девушке. Но ничто не помогало. Родители с каждым днем становились печальнее, и жених уходил каждый день все с большею и большею тоской. Кузнечиха качала головой, думая: «Это что-то не так! Не может быть, чтоб ей не помогло ни одно из средств, столько помогавших другим. Солдат околдовал ее, уж это верно!» Таковы были ее мысли и днем и ночью. Однажды ночью она выглянула нечаянно из окошка и увидала в саду закутанного мужчину; глаза его, обращенные на нее, светились как два горячие угля, по крайней мере она уверяла в этом, и тут она убедилась в справедливости своих заключений.

Она очень обрадовалась, когда Микеш принес весть, что солдаты получили приказ к выступлению.

— По мне могли бы остаться все, только бы один ушел; я бы этому обрадовался больше, чем стовке![56]

— Этого нам черт навязал. Мне все кажется, что Викторка у нас не такая, какою была прежде — он верно сильно околдовал ее, — говорил отец, и мать и кузнечиха согласились с ним. Кузнечиха однако надеялась, что все кончится благополучно с отстранением вражеской силы.

Солдаты ушли. В ту самую ночь Викторке было так дурно, что кузнечиха хотела уже послать за священником, но к утру ей стало получше, потом все лучше и лучше, а через несколько дней она даже встала с постели. Кузнечиха приписывала это улучшение тому, что вражеская сила ослабела; но она охотно слушала, когда люди говорили: «Эта кузнечиха мастерица: если б ее не было, то не встать бы Викторке». А так как кузнечиха слышала это повсюду, то наконец и сама поверила, что своим уменьем спасла девушку.

Но еще не все кончилось. Викторка уже ходила, выходила даже на двор, но всем казалась она чужою. Она еще продолжала молчать, ни на кого не обращала внимания, и взгляд ее был туманен. Кузнечиха утешала всех, что это пройдет, и уже не считала необходимым наблюдать за Викторкой. Сестра ее Машенька (Мария) по-прежнему спала в ее комнате.

В первую ночь, когда девушки остались одни, Машенька села на постель к Викторке и ласковым голосом, — она ведь очень добра, — спросила ее, почему она такая странная, и что с ней делается? Викторка посмотрела на нее и не ответила ни слова.

— Видишь ли, Викторка, я бы охотно рассказала тебе кое-что, да боюсь, чтоб ты не рассердилась!

Викторка покачала головой и сказала: «Рассказывай, Машенька».

— В тот вечер, как ушли солдаты, — начала Машенька; но едва она произнесла эти слова, как Викторка схватила ее за руку, торопливо спрашивая: «Солдаты ушли?! А куда?»

— Ушли, а куда — я не знаю.

— Слава Богу! — сказала Викторка со вздохом, опускаясь снова на подушки.

— Так слушай, Викторка, только не сердись на меня: я знаю, что ты терпеть не могла черного солдата и что ты будешь сердиться на меня за то, что я говорила с ним.

— Ты говорила с ним! — вскричала Викторка, приподнимаясь снова.

— Да. Как же мне было отказать ему, когда он меня так просил, но я на него ни разу не взглянула — боялась. Он часто ходил около дома, но я всегда убегала, пока он не поймал меня в саду. Давал мне какие-то коренья и просил, чтоб я тебе их сварила, уверяя, что от них тебе будет лучше, но я ему сказала, что ничего не возьму от него: я боялась, чтоб он не прислал тебе приворотного корня. Когда я отказалась взять коренья, то он сказал: «Так по крайней мере скажи от меня Викторке, что мы уходим, но я никогда не забуду своего обещанья; пусть же и она не забывает своего! Мы еще увидимся!» Это я ему обещала и теперь все тебе рассказала. Но не бойся, ведь он больше не придет, ты можешь быть покойна на его счет, — прибавила Машенька.

— Хорошо, Машенька, хорошо. Ты умненькая и хорошо сделала, что рассказала. Ложись же теперь спать, ложись, — говорила Викторка, гладя ее пухлое плечико. Машенька поправила подушки под ее головой, пожелала доброй ночи и улеглась.

Когда Машенька проснулась утром, Викторкина постель была уже пуста. Она подумала, что Викторка уже работает в светлице, но ее не оказалось ни в светлице, ни на дворе. Родителей это удивило. Тотчас послали к кузнечихе узнать, не к ней ли ушла Викторка, но и там ее не было.

— Куда же это она делась? — спрашивали они друг друга, заглядывая в каждый угол. Работник побежал к жениху. Когда же нигде ее не оказалось, когда и жених пришел из соседней деревни, тоже не зная, где его невеста, тогда только кузнечиха решилась сказать:

— Я думаю, что она ушла за солдатом.

— Это не правда! — закричал жених.

— Вы ошибаетесь! — подтверждали родители, — ведь она терпеть не могла этого солдата, как же это может быть?

— Ну да уж это непременно так! — твердила кузнечиха и рассказала все, что ей доверила Викторка. Машенька тоже рассказала все, что она накануне передала сестре, и когда все это сообразили, то стало совершенно ясно, что Викторка ушла за солдатом, не будучи в состоянии отделаться от темной вражеской силы, которая овладела ею.

— Я не обвиняю ее в этом! Но она виновата в том, что не доверилась мне раньше, когда еще я могла помочь ей. А теперь уже поздно, потому что он околдовал ее, и пока он будет хотеть, она должна будет всюду за ним следовать. Если бы сейчас пошли за ней и привели ее домой, так она опять ушла бы за ним, — порешила кузнечиха.

— Я все-таки пойду за ней: будь, что будет! Надо правду сказать, она всегда была хорошею девушкой, — заключил отец.

— Я иду с вами, тятя, — закричал Тоник, слушавший всех как бы сквозь сон.

— Ты останешься дома, — настойчиво сказал крестьянин. — Рассерженный человек не советуется с разумом, и ты легко можешь угодить или в холодок, или в белый сюртук[57]. Ты с нами в последнее время и так испытал много горя, не делай же себе еще больших печалей. Она не может уже быть твоею женой, это ты выбрось из головы. Если хочешь подождать годик, так я отдам за тебя Машеньку, она славная девушка. Я рад назвать тебя сыном, но принуждать тебя не хочу: поступай так, как тебе собственный разум укажет.

Все плакали, но отец утешал их: — Не плачьте! Это напрасно! Если не приведу ее назад, так должны будем предоставить ее Господу Богу.

Отец взял на дорогу несколько гульденов, распорядился дома по делам и пустился в путь. Дорогой везде спрашивал, не видали ли такую-то женщину: описывал дочь с головы до ног, но никто не видал подобной. В Иозефове сказали ему, что егеря ушли в Градец, а в Градце ему сказали, что черный солдат перешел в другое отделение, и что он хотел окончательно оставить службу. Куда он пошел, этого не мог сказать егерь, который жил прежде в доме Микша. Но и он подтвердил, что Викторку не видал никто. Многие советовали отцу идти в канцелярию, что это будет лучше; но крестьянин не хотел.

— Я не хочу иметь никакого дела с канцелярией, говорил он, — не хочу, чтоб ее, как беглянку, переслали по этапам, чтоб на нее все показывали пальцем. Я не доведу ее до такого позора. Пусть останется там, где она теперь: ведь она везде в руках Божиих, и без Его воли не спадет ни единый влас с главы ее. Воротится, так воротится, а не придет, так да хранит ее Бог! Разглашать о ней по всему свету я не позволю.

Так порешил отец, но попросил все-таки егеря, чтоб он дал знать Викторке, если увидит ее или услышит о ней, что отец искал ее, и если она захочет вернуться домой, так уговорил бы кого-нибудь, хоть за деньги, проводить ее. Егерь обещал ему все, потому что еще помнил, как ему хорошо жилось в его доме, и крестьянин вернулся домой с успокоенною совестью, сделав все, что только было можно.

Все плакали по Викторке, молились и служили за нее обедни; но по прошествии полугода, трех четвертей года с того времени, как о ней не было ни слуху ни духу, стали поминать ее как покойницу. Так прошел и целый год.

Однажды пастухи принесли в деревню весть, что видели в господском лесу женщину такого же роста и с такими же черными волосами как Викторка. Микшовы работники бросились тотчас в лес, избегали его по всем направлениям, но никого не нашли.

— Я тогда был еще первый год подлесничим у моего предшественника, покойного тестя. Обо всем этом мы также слышали, и начальник мой, когда я на другой день собрался в лес, сказал мне, чтоб я поглядывал, не увижу ли такую женщину. Действительно, в тот же день я видел, что на косогоре, возле самого поля Микша, под двумя сплетшимися елями, сидела женщина с непокрытою головой. Я прежде видал Викторку, но в этом одичалом существе я едва мог узнать ее. А это была она! Платье ее было барского покроя и когда-нибудь вероятно было очень хорошо, но в настоящую минуту оно было все изорвано. По ее корпусу я догадался, что она должна скоро сделаться матерью. Я потихоньку выбрался из своей стоянки и побежал к своему начальнику. Тот сейчас пошел в Жернов сообщить об этом. Родители много плакали и желали лучше, чтоб она умерла. Нечего было делать. Мы уговорились наблюдать за ней, куда она ходит, где спит, чтобы сделать ее ручною. Один раз под вечер она пришла в Жернов и вошла даже в отцовский сад, села под дерево, обняла обеими руками свои колени, оперлась на них подбородком и так сидела, смотря пристально на одно место. Мать хотела подойти к ней, но она быстро вскочила, прыгнула через плетень и была уже в лесу. Мой начальник советовал положить под ели что-нибудь съестное и какое-нибудь платье, в надежде, что она это найдет, и родные принесли все, что считали для нее необходимым. Я сам положил все под ели. На другой день я пришел посмотреть: из пищи недоставало только хлеба, а из платья — юбки, кофты и рубашки. Остальное все и на третий день было еще там, и я взял все оттуда, чтобы другой кто не унес. Долго мы не могли узнать, где она ночует: наконец я нашел ее ночлег в пещере под тремя елями, где, кажется, прежде была каменоломня. Вход в нее так зарос кустарником, что человек незнающий и не нашел бы его; а она еще загородила его хвоем[58]. Однажды я забрался в пещеру, и она оказалась довольно просторною для одного или двоих; у Викторки там ничего не было кроме сухих листьев и моху. Это была ее постель. Знакомые и родные, даже отец и Машенька, бывшая тогда уже невестой Тоника, сторожили ее, желая поговорить с ней и привести ее домой, но она дичилась людей и мало показывалась днем. Когда же она однажды пришла посидеть возле дома, Машенька потихоньку подошла к ней и сказала ей своим ласковым голосом: «Пойдем, Викторка, пойдем спать ко мне в комнату, ведь ты уже давно не спала со мной. Я уже стосковалась по тебе. Пойдем со мной». Викторка посмотрела на нее, позволила взять себя за руку, позволила довести себя до сеней, но потом вдруг вырвалась и убежала. После этого уже несколько дней не видали ее близ деревни.