Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

• Название: Иногда оно светится (СИ)
• Автор: Алиса Акай
• Издательство: СамИздат
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2009

Это немного странный текст. Да, отчасти это напоминает современную фантастическую прозу — тут будут и другие миры и оружие будущего и космические корабли, найдется место для жарких схваток и кровопролитных боев, но суть не в этом. Скорее этот роман о том, куда может завести одиночество и о том, как найти дорогу обратно. И еще чуть-чуть — о любви, о жизни и о других мелочах. О том, как иногда сложно найти свой путь и держаться на нем. О тех, кто идет до конца. Единственное предупреждение. Здесь нет порнографии, но все же я советовала бы не читать этот роман людям невыдержанным или неготовым к восприятию нестандартных сексуальных отношений. Нет, ничего особо «голубого» здесь не будет, но… Лучше не читайте, действительно. Хотя роман все равно не про то.

---

— Хм.

— Непохоже?

Он задумался, на лице появилось такое выражение, словно он откусил кусочек незнакомой еды и теперь прислушивался к себе.

— Наверно, похоже. Я не знаю. Ты поэт, Линус.

— Давно уже нет. Поэт умирает в человеке, когда он окончательно утрачивает дар смотреть широко открытыми глазами. Поэзия — это в каком-то смысле затянувшееся детство. Когда хочется рассказывать обо всем, что видишь, описывать это, заставлять людей чувствовать то, что чувствуешь ты.

— Ты хорошо рассказываешь.

— Просто вспоминаю. А ты не писал стихов?

Котенок смущенно потер руки одна об другую.

— Нет. Я только недавно понял, как это красиво. Помнишь, ты начал читать… тогда еще.

Он читал стихи так, как можно читать их только в шестнадцать лет. Не с надрывом, но с блестящими глазами, отчаянно стараясь чтобы звучало ровно и монотонно, но строфы непослушными дерзкими птицами вырывались на свободу и неслись, все набирая и набирая скорость:

Отгорело. Осыпалось. И слой за слоем

Я ищу под своей золоченой броней

Ту самую ржавую мелочь

Эту самую кислую горечь

То, что называется мной

Я продолжил, не попадая в такт, тяжелым, как после сна, голосом:

Отгорело. Молитва — смешок

Стружки золота мотыльками

Садятся покорно у каменых ног

Тень густую бросает золоченый сапог

Веками, веками, веками

Мы должны были выглядеть странно — двое обнаженных людей, сидящих на краю пустой ванны и читающие стих. Но мы не чувствовали себя странно.

— Дальше ты не читал, — сказал Котенок, переводя дыхание, — Только до сюда.

— У нас еще будет время почитать, — сказал я, ложа руку на его тонкие, кажущиеся по-женски хрупкими, плечи, — И этот стих и всего Обуялова и все стихи в мире.

— И я тоже буду писать стихи?

— Конечно. И напишешь не одну сотню. Так что если меня лишат графского титула, у нас с тобой всегда хватит денег на бутылку вина — будем ходить по улицам, ты булешь декламировать свои стихи, а я буду подыгрывать на сенсетте.

— Тьфу на тебя.

— Где твоя романтика? — возмутился я шутливо, — Ладно, сделаем иначе. Я буду щипать струны в тени оливок, а ты будешь моей маленькой музой, которая порхает туда-сюда и поет…

— Обойдешься!

— Ну вот. Жестокосердно с твоей стороны.

Смешливые морщинку у его глаз пропали, сами глаза тоже быстро потемнели — так, будто в них выключили переключателем свет.

— У нас не было стихов, — сказал он, — То есть были, конечно, но не такие… Стихи про великие битвы, таких было много, про героев, про их смерть. Как я слушал такие стихи, я чувствовал их иначе. Это… ну, как будто с закрытыми глазами ощупываешь старое ржавое оружие. Приятно, но это другое. А тут все иначе. Я не знал, что бывают и такие стихи. Они грустные, но их хочется слушать. Как будто слушаешь какую-то старую песню, которую совсем забыл, но которую слышал еще до рождения и которая звучит в ушах каждый день.

Незаметно так звучит.

— Понимаю.

— И у меня никогда не было желания писать стихи. У нас ведь это не развлечение и не песня, это тяжелая работа, вроде как выдалбливать из камня статуи.

— Ты будешь писать стихи, — пообещал я, — И такие, что Бьорн удавился бы собственным галстуком, если бы услышал их.

— Ты думаешь? Нет, серьезно?

— Я обещаю.

— И я увижу море, которое светится?

— И море тоже. Это будет за пару дней до того, как прибудет корабль.

— Мне кажется, — Котенок сделал небольшую паузу, — Мне кажется, я смогу писать… После того как увижу это море.

— Сможешь. Я покажу тебе море.

— Точно? — с внезапной подозрительностью спросил он, глядя мне в глаза, — Ты обещаеь мне, Линус? Покажешь море, которое светится?

Я почувствовал — это для него очень важно. У сердца вдруг обнаружились углы, очень острые.

— Я уже обещал, — сказал я твердо, — И я клянусь тебе. Ты увидишь светящееся море.

— Хорошо. Я тебе верю.

— конечно веришь. Больше-то тут на этой планете верить и некому.

Я засмеялся, подхватил еще не высохшего Котенка на руки и понес в спальню. За нами оставались влажные серые следы.

ГЛАВА 19

Это было хорошее время. И это было странное время.

Оно оставило в душе оттиск, мерцающий теплый след, вдавленный так глубоко, что отскоблить его невозможно было бы ни одним резцом. Даже если у кого-нибудь получилось бы залезть резцом в самую душу. Это было не просто время, это был кусочек, подаренный нам вечностью, подарок для двоих — для меня и Котенка. Время не текло сквозь нас, мы не чувствовали его бега, как укрывшийся за стеной человек не чувствовует порывов ветра. Мы сами создали свою стену, маленькую, хрупкую, местами из перекаленного или сырого кирпича, неровную, наивную, но стену. И впервые у меня появилось ощущение того, что обычно называют чувством дома.

У меня было много домов. Замок на Герхане — грозный, призванный вселять ужас во врагов и уважение в союзников, кусок камня, поднявшийся причудливыми резкими чертами высоко над землей. Внутри он был наполнен тем, чем обычно наполнены старые замки — громадными лестницами, на которых любой случайный шаг звучит торжественно и весомо, чертогами, такими большими, что в них всегда казалось сыро, библиотеками и покоями, где вечно витал аромат прошедших лет — немного пыльный, но приятный запах времени. Кабина моего штурмовика.

Тесная, но по-спартански уютная, просто небольшое пространство размером не больше пары квадратных метров.

Кокпиты герханских кораблей — произведение искусства, такое же, как и сами корабли. Ты чувствуешь себя сидящим верхом на огромном звере, каком-нибудь старинном драконе, бронированном, огромном, всесокрушающем, которому под силу сжигать огненным дыханием целые поля, а ослепляющим взглядом уничтожать планеты. Ты чувствуешь его мощь пальцами, его взгляд — это твой взгляд… Это тоже был мой дом. Были и другие дома — Венера, Саль-Го,

Ганнимед, Транайен. Бесчисленные кубрики, казармы, комнаты, в которых побывало столько людей, что даже пыль в них кажется стерильной, безжизненной. Там жизнь течет ровно и уверенно, нарушаемая лишь только визгом зуммера боевой тревоги.

Дом. То место, для которого в сердце отделен маленький, но особенный кусочек. Где чувствуешь себя иначе, стоит лишь переступить порог.

Мне пришлось прожить много лет, прежде чем я нашел свой дом.

— Мне кажется, что я всегда жил здесь, — признался как-то Котенок, гладя неровную стену, — А там, где я родился — это был не мой дом, а так… Временный дом. Сейчас я уже не хочу туда.

Весна врывалась в наш дом, стоило только открыть дверь или выйти на карниз. Она штурмовала маяк как беспощадная фурия, не уставая, просачивясь в самые крохотные щелки и наполняя воздух внутри ароматами, от которых ноги становились легче, а у вина появлялся незнакомый до этого привкус. А ведь я видел уже три весны здесь…

Весна не умела отступать, она завоевывала метр за метром и не намеревалась успокоиться, пока останется хоть что-то, не обоженное ее дыханием. Поздняя, как всегда на этой планете, она до последнего скрывалась, прячась то в легком клекоте прозрачных волн, то в небе, которое день ото дня делалось все чище. Чтобы потом обрушиться всесметающим ураганом, закружить голову, опьянить. Весна — это водоворот, из которого нельзя выбраться. И сколько было в жизни этой весны, кружащей, искрящейся, обжигающей то холодом, то жаром, сколько было этой бессонной весны, не устающей перебирать легкими прохладными пальцами ржавые струны в душе, сколько ее было… Чувствуя лицом ее поцелуи, хотелось сладко зажмуриться — так, как умеешь только в детстве, до самозабвения, раствориться в ней хоть на минуту — чтобы эту минуту быть не человеком, уставшим и неуклюжим комком биомассы, а огненным лучом, в котором танцуют пылинки, невесомым, пронзительным и прекрасным как копье, падающее с неба.

Котенок тоже чувствовал это и, хоть старался и не заговаривать на эту тему, смущаясь себя, подолгу сидел на карнизе или спускался на косу, неотрывно глядя в небо. Наверно, он тоже хотел дышать не воздухом, а самой весной. Обычно он исчезал рано утром. Сонный, яростно трущий глаза и потягивающийся, он бурча под нос. одевался и зевая уходил на кухню чтоб выпить там кофе. Он никогда не будил меня, но всегда, перед тем как уйти, садился на корточки рядом со мной, долго смотрел на мое лицо, оперевшись подбородком о кулаки, потом целовал и бесшумно выходил. Если я просыпался к тому моменту, я не открывал глаз, наблюдая за Котенком через тонкую щелочку неплотно прикрытых век. Ранее солнце, запутавшись в ресницах, освещало все крошечными как мельчашйие капельки воды огоньками. Котенок аккуратно приоткрывал дверь на карниз, но так, чтоб меня не будил тревожный и прохладный рассветный бриз, спускался вниз. Обычно я сразу же одевался и спускался за ним, выждав несколько минут, пока он умоется и выпьет кофе на кухне. Он предпочитал не есть с самого утра, ограничиваясь чаем или кофе, иногда выкуривая тайком от меня сигарету. Поэтому у меня было время.