Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Панна сразу узнала в соловейке молодого наглеца, что сватался к ней утром.

Она, при свете месяца, без малейшего удивления оглядела новую козацкую одежду, которая была к лицу этому парубку, увидела и чубик, подстриженный, подбритый, закрученный на запорожский лад, увидела и огонь его очей, сверкающих и диковатых, и вдруг спросила:

— А зачем ты, козаче, ходишь босиком? — И прыснула, словно это была не панна, воспитанная в чопорной Европе, а здешняя сельская девчонка.

— Ты ж, девка, и сама не обута! — не без оснований заметил панне Михайлик.

Ярина глянула на свои босые ножки, белевшие в сиянии луны, и смутилась малость, потому что выскочила как была, прямо с постели.

Смутился и наш Михайлик, разумеется.

Вот так они и стояли босиком.

Некоторое время друг друга разглядывали.

Потом лишь панна Ярина удивленно спросила:

— Как же тебя собаки не порвали?

— Мама говорила мне, что на влюбленных собаки не брешут, — просто отвечал Кохайлик.

— А ты разве… — начала было Ярина.

— А как же! — словно бы о деле для всех очевидном, отвечал Михайлик, и сухой огонь его очей вспыхнул синим пламенем, каким горит добрая водка.

Они помолчали.

Потом Ярина сказала:

— Вот и хорошо!

— Что я влюблен?

— Хорошо, что ты… сюда… сейчас вот… пришел, — И вдруг позвала: — Пойдем-ка!

— Куда? — аж задохнулся парубок, и всепожирающий огонь охватил все его существо. — Куда же?!

— Пойдем! — И, схватив за руку, она повела Михайлика к темным окнам архиерейского дома, кои так настороженно таращились на залитый лунным светом старый вишневый сад.

— Хорошо, что ты бос, — заметила дивчина.

— Что ж в этом хорошего? — пристально посмотрел парубок.

— В сапогах и не взобрался б.

— Куда?

— Вот сюда.

Панна показала на стену, увитую старым хмелем, и на серебряное в лунном сиянии шестиугольное окно, из коего она совсем недавно глядела в сад.

Затем приказала парубку:

— Полезай.

— Да как же это?

— А вот так!

И панна Ярина-Кармела, ловко и легко цепляясь за неровности стены, сложенной из дикого камня, за густое переплетение хмеля, мигом взобралась на свой подоконник, исчезла в доме, а потом, зазывая парубка, замахала рукой.

Михайлик колебался бы, может, и дольше, кабы не залаяли совсем близко собаки.

Прыгнув к стене, молоденький коваль вмиг очутился на подоконнике, а потом — и в комнате панны.

Он тяжело дышал.

Может, от неожиданного перелета из кузни в эту роскошную опочивальню.

Может, от невероятности всего, что случилось с ним в тот час.

А может…

Но тут за окном тихо проскрипел сонный бас запоздалого часового:

— Кто там?

— Это я, — спокойно отозвалась из окна Ярина Подолянка.

— Носят черти! — не очень почтительно буркнул себе под нос сердитый страж и отправился успокаивать собак.

А Ярина молвила парубку:

— Так ты меня обманываешь?

— Я?! — удивился Михайлик. — Тебя? Обманываю? Да ведь я никого и никогда…

— Собаки забрехали, парубче?

— Забрехали, серденько.

— На тебя забрехали?

— На меня.

— А ты говорил, будто на влюбленных… собаки не брешут! Говорил?

— Говорил.

— Вот и выходит, ты ничуточки… — и поскорей спросила: — Как тебя зовут?

— Кохайлик, — выпалил сбитый с толку сельский кузнец.

— Как-как?

— То бишь… Михайлик! — поправился хлопец.

— Так вот, Кохайлик: ты сейчас будешь мне весьма полезен. Слушай-ка!

Панна Ярина Подолянка коротко и деловито рассказала Михайлу о появлении в городе шляхтича Оврама Раздобудько, искателя приключений и кладов, коему кто-то поручил украсть в Мирославе племянницу архиерея, и что ей сейчас надобна будет верная рука Михайлика, и он, поняв это буквально, сразу же схватил ее руку.

Да панна отшатнулась:

— С ума сошел!

— Сошел, — радостно согласился Михайлик, не выпуская руки.

— Пусти!

— Не могу.

— Закричу.

— Вот-вот! — обрадовался Михайлик. — Закричи, серденько. Закричи!

— Зачем это тебе? — полюбопытствовала панночка.

— Взывай «спасите!», панна моя милая да пригожая.

— Ну-ну?

— Вопи, верещи! Ори, ради бога, зови на помощь… Ну, ну-ну, умоляю!

— А зачем вдруг тебе так захотелось услышать мои крик?

— Ого!.. Если б меня тут застал кто-нибудь? Что тогда было бы?

— А ничегошеньки!

— Мне довелось бы и впрямь спасать твою честь, Подоляночка? А? Довелось бы таки и впрямь жениться? Ну, что ж ты? Кричи! Зови! — И он внезапно поцеловал ее прямо в губы.

А она…

Она не вскрикнула.

Она не ударила его по лицу.

Панна лишь вырвалась из рук и хотела было сказать что-то язвительное простодушному нахалу, как это она хорошо умела, этакое сказать, от чего мигом скис бы и не такой парубок, как сельский кузнец Михайлик.

Она, острое словечко оттачивая, уже и вздохнула глубже, ибо от неожиданного поцелуя у нее захватило дыхание и левая бровь ее изогнулась колесом, а черные очи вспыхнули ангельским кадильным синим огнем и словно дымком подернулись от гнева, уже и губы раскрылись, уже и зубы хищно блеснули в свете луны, но… она не сказала ничего.

Только прислушалась.

Передохнула.

И прошептала:

— Идет уже тот шляхтич. Тсс! Слышишь?

22

Тишина звенела в городе.

Только порой перекликались часовые. Но уж не слышно было ни соловушек, ни собак, ни фырканья кобыл, ни грохота войны, ни песен клечальных, ни парубоцких вздохов, от коих в такие ночи даже ветер подымается над Мирославом.

Стоя у окна, Ярина и Михайлик опять нечаянно схватились за руки, прислушиваясь к осторожным шагам под окном.

Михайлик даже не взглянул на освещенный луной рембрандтовский образок на стене, в который, собственно, и влюбился несколько ночей тому назад, ибо оригинал привлекал коваля теперь, ясное дело, больше, чем портрет.

Парубок слышал ее дыхание, чувствовал прикосновение руки, видел блеск очей и опомнился тогда лишь, когда совсем близко зашуршали чьи-то шаги по гравию, под самым архиерейским домом.

— На него, вишь, и собаки не лают, — улыбнулась чертова панночка. — Так вот…

— Кто ж это такой влюбленный? — озадаченно спросил Михайлик.

— Искатель сокровищ…

— Таких, как ты?

— Куда дороже! — прошептала Ярина и сжала руку коваля.

Украдкой выглянув из окна, они увидели две тени, что крадучись продвигались вдоль стены дома владыки.

— Кто второй? — спросил Михайлик.

— Марьяна.

— Цыганочка?

— Ты ее уже знаешь?

Приглядевшись, Михайлик и в самом деле распознал тоненький стан очаровательной гадалочки.

Она подвела пана Оврама под окно и тихо молвила:

— Тут.

И подтолкнула Раздобудько к стене:

— Лезьте, паночку.

— Куда?

— В окно, паночку.

— А лестница?

— Нету, паночку.

— Как же я влезу? — И пан Раздобудько, холеный красавчик, остановился у каменной стены в недоумении: столь близка была цель его прибытия в Мирослав, письмо полковника Кондратенко, но взобраться на второй ярус дома панок не мог.

Из того десятка желтожупанников, что полегли сегодня в развалинах монастыря от руки Филиппа и Михайлика, осталось в живых только трое раненых, но пан Раздобудько о катастрофе еще не ведал и себе на подмогу ждал их всех сюда — с минуты на минуту, и ему хотелось, чтоб они подоспели чуть позже, когда бумаги полковника Кондратенко очутятся в его кармане, ибо в конце-то концов кладоискателя привлекали допрежь всего сокровища, а не какая-то сухощавая панночка, которая безотлагательно понадобилась и в Риме, и в Варшаве, и в доме гетмана Гордия Гордого.

Искатель жаждал добраться к панне Кармеле поскорей, ибо должен был торопиться, пока к нему на помощь не подоспели те однокрыловцы, что скрывались в развалинах монастыря.

Да и стража могла тут захватить его очень просто.

Да и собаки где-то вблизи залаяли.

Да и чьи-то неясные голоса уже послышались около архиерейского дома.

Медлить было некогда, и Марьяна дернула за толстую веревку, что свисала из открытого окна до самой земли.

То был, наверное, условный знак, и чья-то рука поспешно выбросила из окна огромный мешок, который, упав к ногам Раздобудько, так его напугал, что пан Оврам чуть не вскрикнул, зашатался, и Марьяна-цыганочка, чтоб поддержать, схватила его за локоть, крепко сжала маленькой, но цепкой ручкой и велела:

— Лезьте в мешок.

— С ума сошла!

— Вас наверх подымут в мешке.

— Я уйду, — сказал Оврам и на шаг отступил от мешка, в надежде сразу же встретиться со своими пособниками-однокрыловцами, которые вот-вот должны были нагрянуть из монастыря.