Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Но мама вдруг остановилась.

— Разве у тебя есть деньги? — не без хитрости спросила она.

— Зачем они мне сейчас? — удивился Михайлик.

— У нас их — что у жабы перьев. А в шинок — без денег…

Но Михайлик, чтобы не отстать от Романюка, тянул Явдоху дальше и дальше.

— Ты ж не захочешь, чтоб тебя угощал кто-то чужой? — не отставала мать.

— Ничего я не хочу, мамо.

— За горилку ж надо платить!

— Не хочу я горилки.

— В шинок ходят, чтоб выпить.

— Не хочу я пить.

— В шинок ходят поесть.

— Не хочу я есть.

— Не хочешь? — удивилась мать, ибо со вчерашнего утра у обоих во рту не было ни маковой росинки. — Не хочешь есть?

— Хочу, — угрюмо признался Михайлик, затем что матери лгать он еще не умел, да и живот у него подвело — ой-ой как! Черта печеного съел бы!

Он вздохнул и на миг остановился.

Вот так они и отстали от шумной толпы, которая влекла гуцула с его несправедливо обиженными товарищами в шинок веселой Насти.

Так они и стояли среди бурливых волн городского базара, привычно держась за руки.

33

Свободной рукой Михайлик хотел было пригладить взъерошенную в недавней потасовке с гайдуками, жесткую от дорожной пыли чуприну, но его внезапно за ту руку кто-то схватил.

Это была молоденькая цыганочка, ворожея, чернявая, смуглая, с мерцающими звездами вместо глаз, до того большими звездами, что занимали они добрую треть ее маленького личика.

И так она глянула в самую душу молодого коваля, что тот, сызмалу будучи вроде бы робким, даже отшатнулся от нее и выпустил руку матинки.

Отшатнулась и Явдоха: она боялась цыган.

— Пусти! — дернула мама руку Михайлика, но большеглазая цыганка крепко держала парубка.

— Погадаю, соколик! — И цыганочка ласково улыбнулась.

— Нету денег, — подкупленный девичьей улыбкой, отвечал молодой бродяга.

— Расплатишься, когда малость разбогатеешь.

— Я и так богат! — кивнул Михайлик, ибо чувство полета, которое не оставляло его после того, как он сегодня ткнулся носом в канаву, было и ощущением несметного богатства, ниспосланного ему судьбой, ощущением, от коего хотелось петь.

— Вот так богач! — залилась смехом цыганочка, дернула хлопца за рубаху и еще больше разодрала ее на животе. — Расплатишься, когда малость разбогатеешь! — повторила она с загадочной улыбкой, словно ей ведомо было такое, что могло повлиять на судьбу Михайлика.

— Когда ж это я разбогатею? — словно вступая в забавную игру, совсем по-мальчишески спросил Михайлик.

— Сегодня, — пристально вглядываясь в шершавую ладонь коваля и как бы что-то внимательно читая по ней, низким и чужим голосом степенно молвила цыганочка.

— Сегодня? — пораженный ее внезапной серьезностью, переспросил парубок.

— Сейчас! — охваченная дрожью вдохновения, подтвердила цыганочка, не отпуская, однако, его руки.

— Не сбудется, — сердито фыркнула Явдоха, ведь так всегда бывает: кто берет дитя за руку, тот берет мать за сердце. — Не сбудется, нет!

— Почему ж не сбудется? — удивилась цыганочка.

— Если за гаданье сразу не платят, ничего не сбывается, голубушка.

— Мне уже заплатили, — потупя взор, прошептала смуглянка.

— Чем заплатили? — встревоженно крикнула Явдоха.

И цыганочка, наклонившись к уху матери, выдохнула чуть слышно:

— За руку подержала такого сокола! — и мигом исчезла в толпе.

— Ах, чтоб тебе! — перекрестилась Явдоха.

Она таки боялась цыган.

И жаром ее обдало, когда цыганочка, снова на мгновение выскочив из толпы, еще раз бросила горящий взгляд на Михайлика.

— Я тебе еще не все сказала.

— Так скажи.

— Когда-нибудь потом.

— Когда же? — становясь смелее, отозвался Михайлик.

— Когда ты будешь один. Без мамы!

— Без мамы? — ужаснулся парубок.

— Без родименькой! — задорно сверкнула глазами и зубами ворожея. — А сегодня… вспомнишь меня… еще не раз! А уж тогда забудешь, как разбогатеешь? А? А может, вспомнишь Марьяну и тогда?

И вильнула цветастым широченным подолом по базарной пылище, даже вихрь за ней поднялся, и она в той пыли пропала, растаяв, как виденье, успев, однако, сунуть ему в руку моченое яблоко.

— Ведьма египетская! — сплюнула Явдоха, но половинку яблочка, которую сын протянул ей, все-таки взяла.

34

Они пошли дальше, и Михайлик-Кохайлик не видел, как следила за ним украдкой цыганочка, и уже смотрел на базарные диковинки невнимательно и рассеянно, словно и вправду быстро летел куда-то над людским разбушевавшимся морем, в тучах страшной пыли, что вставала над мирославским майданом.

— Забудь! — кивнула вслед Марьяне матинка.

Только Михайлик этого не мог…

Чего ж она ему еще не сказала? Не доворожила?

И почему сердце колотится, словно телячий хвост?

И что за колдовские глазищи у той анафемской девчонки?

Да и когда же он разбогатеет? Когда?

И Кохайлик… ждал.

Но чего же?

Ждал и ждал: мало ли что могло с ним случиться в этаком многолюдье.

Среди палаток, крытых лубом, слонялся всякий люд: паны и серяки, знатные богачи и босоногие челядинцы, попы и спудеи, люди пришлые и здешние.

Слонялись там и надменные чужестранцы — с таким видом, словно все здесь воняло, словно боялись они, — будто своих не водилось! — боялись набраться блох в шумливой толпе гречкосеев, рудокопов, козацкой голи, ремесленной челяди, оборванцев-школяров, — и они держались за карманы, те чужеземцы, ибо не ведали, что голых и голодных там было великое множество, а воров на Украине, кажись, еще и не знавали.

Люди тогда в Мирославе вдоволь ссорились и веселились, плясали и дрались, кутили, пели и играли, и все там кишело клубком всевозможных страстей: горе и шутка, голод и обжорство, шелка и лохмотья, панская спесь и веселый разгул бедняков.

35

Два пьяненьких кума — из тех бедняг, которых зовут необойдикорчма или непролейкапля, встретились в тот час под старой березой, облобызались и, не останавливаясь, потихоньку двинулись дальше — от шинка к шинку, погикивая да покрикивая:

— Пил-гулял, сколько мог, — остался без сапог!

А потом еще громче:

— Свисти, поп, черт попадью сгреб!

И так свистели, что за ними детвора толпой плыла, — этаких-то свистунов отродясь не видали.

Детей же на мирославском базаре, где еще не так заметно чувствовалась война, детей там было множество.

Здесь малыши окружили, словно мухи облепили, русого бородача, сладкого москалика — с калужскими сластями в сусальном золоте, с маковничками да с медовничками, с размалеванными тульскими пряниками. А там неугомонная детвора стайкой неслась за толстым и здоровенным монахом в скуфейке, который быстро шел, не обращая внимания на смешливое ребячье чириканье:

Ченчик, ченчик невеличкий,
На чепчику черевички
I шапочка кінчаточка,—
Добрий вечір, дівчаточка!

Их там немало было в тот день, тех девчаток, что порхали с горящими глазами от ларя к рундуку, галдели, суетились, приценивались, но не покупали ничего, а только глазели, и все это так кричало и звенело, что от того густого женского и девичьего гомона сладко сжималось сердце Михайлика, и даже вихрь вздымался над базаром, даже пыль вставала столбом и окутывала все это сборище неугомонных и жизнерадостных людей, что спокон веков искали там двух вещей — хлеба и развлечений, затем что именно базар давал в ту пору простому люду самое главное: пищу не только для брюха, но и для глаз и для уха, хлеб и зрелища.

Хлеб — не для всех.

А зрелища…

36

— О-о, там было множество зрелищ, более дешевых, чем хлеб (у кого было пусто в кармане, тот не платил), но таких же, пожалуй, насущных, как хлеб….

Где-то вверху, меж двумя высоченными столбами, по веревке ходил легкий канатоходец.

В его руке сверкал на солнце яркий цветной шелковый зонтик. Лоснились упругие мышцы смельчака, словно был он глиняный, муравленый, и от каждого его движения, упругого и летящего, у Михайлика захватывало дух, и парубок завидовал доброму уменью ловкого человека, завидовал, как по-хорошему могут завидовать только юноши — взрослым мастерам своего дела, ибо так нестерпимо хотелось испробовать всякое уменье, всякое ремесло, любое искусство, чтоб, хотя бы часок, побывать всем — и сапожником, и дьяком, и козаком, и бандуристом, и пасечником, и лекарем, и сотником или полковником, и даже тем седым сербом, что показывал православным своего увальня медведя, муштруя неуклюжего на всякий лад.

Всего вдоволь было на базаре.

Два голодных спудея киевской Академии выводили на желтой бумаге затейные узоры, а за три-четыре гроша малевали девчат и молодиц, и вокруг каждого маляра, от души дивясь его таланту, замирала большая толпа любопытных.