Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

• Название: Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
• Автор: Александр Ильченко
• Издательство: Известия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1985

Это лирико-юмористический роман о веселых и печальных приключениях Козака Мамая, запорожца, лукавого философа, насмешника и чародея, который «прожил на свете триста — четыреста лет и, возможно, живет где-то и теперь». События развертываются во второй половине XVII века на Украине и в Москве. Комедийные ситуации и характеры, украинский юмор, острое козацкое словцо и народная мудрость почерпнуты писателем из неиссякаемых фольклорных источников, которые и помогают автору весьма рельефно воплотить типические черты украинского национального характера.

---

Звали того ката Оникий Бевзь, иначе говоря — Простофиля, и за короткое время, за несколько дней, в Мирославе его уже знали и стар и млад, ибо он, ни разу еще не выполнив обязанности палача, очаровал пана обозного музыкальным своим дарованием и высоким голосом — на клиросе в мирославском соборе, во время тех богослужений, когда без архиерея служат одни попы. Так быстро узнали в городе пана ката еще и потому, что он, непрошеный, частенько вмешивался в семейные свары в любой хате, поучая и наставляя каждого, кто мало радел о спасении души, хотя его советов никто и не просил, — и не то чтобы он был такой уж старый, когда с возрастом так и тянет поучать других, — нет, он любил всех поучать лишь потому, что был он, кат, в полном расцвете сил (заплечное ремесло умудряет же человека), статный парнище, глазастый, черноусый — этакий молодой бог смерти, — и его в городе, хотя и не было тут за последние годы ни одной казни, все стали бояться пуще самой смерти, ибо люди умирали да умирали, а никто из живых так-таки и не видел той страшной пани.

А Оннкия Бевзя видели.

Видели и любовь его к своему делу.

Видели, как он старательно обсадил махровыми маками, ноготками, мальвами, чернобривнами да кручеными панычами свои три новенькие, крепкие и высокие виселицы на базаре, как нынче разукрасил их зеленью к троицыну дню.

Видели люди, что каждый день преловко вырезал он хитромудрые узоры на тех на трех новеньких столбах.

Видели, как среди базара, усевшись на крашеном помосте, он плел из крученых цветных веревочек с конским волосом крепчайшие петли — запас делу не порча! — а потом долго разминал их своими длинными, толстыми пальцами, а еще мылил веревки марсельским мылом, на кровные денежки купленным, а уж потом…

Но никакого «потом» в этом скучном городе у палача еще не было: Оникий Бевзь, художник своего дела, томился без работы.

И только вчера вечером пан Куча впервые позвал его к себе домой, подал серебряный ковш горилки и приказал сегодня потрудиться над брошенными в темницу ненадежными чужеземцами.

— Они, поди, католики? — спросил Оникий Бевзь.

— За то и повиснут! — отвечал Пампушка.

«Ну-ну!» — скорчил удивленную рожу Бевзь, ибо к пану Пампушке он был приставлен для наблюдения святой конгрегацией и знал, что пан обозный — тайный католик.

Выходя вчера из дома обозного, Оникий Бевзь впервые лицезрел красавицу Роксолану, обходительно поклонился ей, как его учили в полтавской бурсе и в тайной ватиканской школе, где-то в Варшаве, поклонился и еще раз, хоть пани и не ответила; она, ясное дело, презирала, как и все паны и шляхтичи, низкое ремесло палача, не считая его высоким искусством.

И вот теперь, красуясь среди базарного моря на высоком помосте под виселицами, нагло вырядившись в купленный на базаре запорожский жупан, Оникий Бевзь, негромко напевая «херувимскую», поправлял возле виселиц широченный ковер — с красными цветами по черному полю, передвигал под петлями круглые резные табуретки, переставлял то туда, то сюда большое деревянное распятие и вдруг увидел женушку пана Кучи, красивую и прельстительную, на почетном панском месте, меж чернобривцами да ноготками, у самого помоста, за огромной плахой, коей применения здесь нынче не ждали.

Оникий Бевзь учтивенько поклонился милейшей пани Роксолане Кучихе.

Та, разумеется, на вежливый поклон не ответила, но пан Бевзь и не обиделся, понимая досадные условности света.

Он красовался.

Перед жадными до всего глазами пани Роксоланы.

Перед толпой, которая, бросив свои базарные дела, уже бурлила вокруг виселиц, ибо всегда найдутся любопытные зеваки, да еще при таком заманчивом зрелище, как повешение двух, почитай, десятков ни в чем не повинных людей.

29

Палач поплевывал на руки, потому как гайдуки на телегах уже подвозили всех обреченных на казнь, связанных по рукам и ногам, и переносили их на крашеный помост, словно дубовые колоды.

Чужестранцев было много, а виселиц — только три, а палач один, посему зрелище обещало быть затяжным и оттого еще более назидательным.

— А ты их развяжи! — насмешливо крикнула Бевзю любопытная ко всему молодица, Настя Певная, а по-русски мы сказали бы — Неминучая, которую почему-то одни звали Дариною, то есть Одаркой, другие — Настей, а иные еще как-то, и она на все отзывалась, затем что любая шинкарка должна отзываться на любое имя, тем паче что она неведомо откуда появилась в Мирославе и предерзко открыла свой собственный шинок, хотя разрешалось торговать горилкою в одних только царских. Она, эта анафемская молодица, умудрялась и выручку иметь выше, чем у царских шинкарей того города, большей частью старых евреев, ибо эта проклятущая баба привлекала к своему шинку козаков и горожан не только неразведенной хмельной горилкой, но и своей хмельной и мрачной красотою, чуть косящими глазами, легкими своими песенками, солеными шутками, что так и сыпались с ее бестрепетных уст, влекла к себе и своим частым, глубоким дыханием, — а оно учащалось под любым парубоцким взглядом, на нее обращенным, поднимая и без того высокую, совсем еще девичью грудь, — и звонкого сердца биением, которое мог слышать каждый, еще и не прильнув, даже рукой не коснувшись, а только глянув на горячую молодку и приняв из розовых пальчиков Насти-Дарины добрую кварту адамовых слезок.

Услышав гибкий голос, от коего мгновенно вспыхивало мужское естество каждого исправного козака, Оникий Бевзь приветливо кивнул ей, но на издевку шинкарочки даже усом не повел.

— Развяжи-ка их! — еще раз крикнула, подзуживая, шинкарка Настя-Дарина.

— Нет дураков, шинкарочка Одарочка! — красуясь в алом жупане, ответил пан кат.

— Почему же? — отозвалась Настя Певная.

— Один я, развязавши, с ними не справлюсь, ягодка.

— Но это ж небось тошно? Казнить связанных? — гадливо поморщилась Настя Певная.

— Пустое! Безопаснее.

— Даже смотреть на твою морду противно: грязная работа.

— Ого! Они ж сопротивляться будут, кралечка моя писаная.

— А то развязал бы. Иль боишься? — И вдруг Одарка-Настя рассердилась-разгневалась — Тьфу на тебя! Еще и жупан напялил! И смотреть на такую равнодушную работу не хочу! — И шинкарка, что было силы пробивая себе дорогу в толпе, поспешила с базара прочь.

Снова поклонившись пани Роксолане, кроткий и учтивый палач потянул к виселице своего первого в этом городе крестника, перекрестил его, ткнул в зубы золоченый крест и занялся какими-то тонкостями своего ремесла, но все делал не торопясь, спрохвала, рисуясь перед угрюмо притихшей толпой, которая нисколечко не сочувствовала его делу, ни-ни!

Но вдруг пан кат заторопился.

Некий тревожный шум донесся с майдана, и Оникий Бевзь, натура утонченная, в предчувствии какой-то неприятной неожиданности, заспешил, заторопился, чтоб ему, упаси бог, не помешали выполнить служебный долг.

Он заторопился еще больше, когда, оглянувшись, заметил нескольких чумазых мальчишек, которые, запыхавшись, пробивались к помосту и верещали на весь базар:

— Владыка не велел!

Но Оникий Бевзь и не слыхал будто, хотя и понимал, что сей крик должен приостановить казнь чужеземцев.

— Владыка вешать запретил! — охрипшими от бега и волнения голосами закричали ребята.

Кат продолжал свое дело.

А весь базар зашумел, загудел, завыл. Да что за дело особе государственной до толпы неотесанных голодранцев и гречкосеев.

Люди бросились было к помосту, однако три ряда гайдуков Пампушкиных, выхватив сабли, преградили дорогу негодующей толпе, которая уже стала теперь единым целым.

Все это было так занятно, что пани Роксолана, если б ее пустили поближе, влезла бы, верно, и под самую виселицу, чтобы все видеть вблизи, чтоб заглянуть в глаза и кату и его жертве.

Ее притягивали угольно-черные глаза связанного серба, Стояна Богосава, с коим возился Оникий, — она ведь, Параска-Роксолана, в своей животной любви к жизни, никак не могла постичь презрения и безразличия к неотвратимой смерти, которые проявлял этот сербиянин, Стоян Богосав.

Уже петля змеей обвила шею, и Роксолана аж ногтями впилась в ладонь, чтоб не зажмуриться в самый острый миг, — она не отрываясь смотрела и смотрела и уже ничего на свете не знала, кроме этих на диво спокойных глаз приговоренного к смерти серба, в которые ей так хотелось заглянуть поближе.

Но тут стремительный вихрь взбудоражил весь мирославский базар.

30

— Именем владыки! — подбегая, проревел своим басищем Михайлик.

— Остановись, катюга! — вскричала и матинка.

— Гальт! — гаркнул по-немецки и Романюк.

Но Оникий Бевзь неколебимо продолжал свое.

Тогда Михайлик вскочил на крашеный помост, чтоб вырвать Стояна Богосава из петли, но собачьей сворой гайдуки набросились на богатыря, да тут же разлетелись во все стороны, как переспелые груши с ветки.