Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

• Название: Зажечь свечу
• Автор: Юрий Аракчеев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1985

Проблемы, затронутые в повестях и рассказах Юрия Аракчеева, близки всем нам. Разнообразными художественными средствами автор утверждает дорогие для нас принципы: честность, добросовестность, гражданскую активность, чувство Родины, верность человека тому лучшему, что он несет в себе; пишет о красоте и изначальности природы.

---

Он говорил и, по мере того как говорил, чувствовал, что голос его набирает высоту, крепнет. Он уже чувствовал себя как в молодости когда-то, когда все было так просто и ясно, когда не приходилось еще задумываться над тем, сказать или не сказать то, что думаешь, без скидок на обстоятельства и ситуацию. Он говорил и сам удивлялся, как свободно и естественно льется его речь, как легко дышать, как распрямляются плечи.

И вопреки осторожной логике, вопреки жизненному опыту, по мере того как он говорил — а он сказал еще, что в нашей стране, как нигде, важна правда, именно правда, чтобы прийти именно к намеченной цели, а не к какой-нибудь другой! — по мере того как говорил это, он безошибочно чувствовал, уверенно ощущал, что вся маленькая аудитория — даже несговорчивый Нестеренко и унылый Сыпчук — все до одного постепенно склоняются в его сторону, начинают верить ему.

Когда Лев Борисович замолчал, стало тихо. Степан Евгеньевич Сыпчук, которого вопросы такого рода вообще не трогали, вдруг подумал, что дело, которым они заняты, имеет принципиальное значение. Не говоря уже о Пете, который прямо полыхал любовью к справедливости. Вадим Андреевич Старицын наконец полностью пробудился и понял, что зря он так несерьезно отнесся сначала к работе комиссии, а его восторженная, пылкая, правдолюбивая Лиля — просто прелесть. Даже Нестеренко мгновенно вспомнил свои сомнения и слова Хазарова. Этот Гец, которого он так безотчетно уважал, опять пробудил в нем беспокойство. Прах побери этих мыслителей! Только путают и не дают возможности взяться за дело! Знал он, что бесполезно выступление Геца, ни к чему не приведет, все равно победит Хазаров, и злился на Льва Борисовича за порыв. И еще большую путаницу — путаницу и боль! — внес Лев Борисович Гец в голову Нефедова. Стрелка его внутреннего компаса отчаянно завертелась, затыркалась. Что он скажет Хазарову? Как поступит с материалами? Что он будет делать и говорить? И зачем только этот главный инженер вмешивается — что он, маленький, что ли, не понимает?..

Решили воздержаться пока от заключения, тем более что во вторник предстояло еще все обсудить в присутствии Хазарова и некоторых членов бюро. Вот тогда пусть каждый и выскажет свое собственное мнение. Разошлись. Нестеренко ушел сердитым, Нефедов — встревоженным, Гец — растерянным: он вдруг опомнился и начал рассматривать все со стороны… Старицын еще не мог пока привести в порядок свои мысли и думал о том, как он расскажет обо всем Лиле. Петя, пытаясь унять волнение, думал, что есть все-таки честные люди, и представлял, как он теперь перестроит работу институтского «Прожектора», а бухгалтер Сыпчук пытался охватить новые горизонты. Его собственные неурядицы отступили на задний план.

ГЛАВА XVI

Когда Хазаров узнал об этом заседании и о выступлении Геца, он сумел быстро подавить вспыхнувшее раздражение. В потоке текущих дел эпизод с проверкой СУ-17 и так уже занимал неоправданно большое место, а тут еще старик Нестеренко вкупе с Нефедовым не смогли добиться единогласия.

Однако в воскресенье вечером, когда они с женой были на концерте в филармонии, подавая ей в гардеробе пальто, уже после концерта, он вдруг подумал, что ведь этот главный инженер из СУ-15  п р а в…

Он ощутил прилив мерзкой неуверенности, чувство, в последнее время довольно знакомое, которое поселилось где-то в затылке и между лопатками и которое всегда хотелось стряхнуть, сбросить. Но что же, черт побери, сделаешь?! Он ненавидел Бахметьева и Барнгольца, этих жуликов, принесших ему столько беспокойства. Он ненавидел и Ивана Николаевича, стоявшего за всем этим, высившегося, словно глыба, с едкой ненавистью он вспоминал его лицо, его приземистую фигуру, бычью шею. Но что, что поделаешь против него?

Из всех людей, знавших Пантелеймона Севастьяновича, вряд ли кто подозревал об этих колебаниях, о неуверенности, о мучительных периодах слабости, которые, как удушье, парализовали его ум, волю. В такие минуты он ненавидел все и всех, он чувствовал себя, как муха в паутине, к которой со всех сторон приближаются быстрые пауки, ему хотелось бросить все, уехать, скрыться куда-нибудь. Только огромным усилием оставшейся воли держал он себя в рамках, не позволял себе поступить как-нибудь опрометчиво. И действительно, проходили минуты, былое равновесие восстанавливалось, и Пантелеймон Севастьянович опять был деятелен и бодр. Правда, сердце в последние месяцы все чаще пошаливало.

Вышли на воздух, шли в потоке людей к машине, и Пантелеймону Севастьяновичу становилось легче и легче. Свежий воздух всегда придает уверенность. Отпустило и сердце. «Поменьше лирики нужно слушать, поменьше раскисать», — подумал Хазаров. Словно порывами ветра наносило на него затмения — приступы, и казались они весточками, которыми дает знать о себе приближающаяся безвольная старость.

…Во-первых, этот говорун Богоявленский из бюро. Так? Точно! За ним поставить в известность Мазаева, чтобы знал, что и как и каково ему, Хазарову, вести свою линию. Не шутки шутить! Затем побеседовать с их парторгом. Как его?.. Раскатов. Да, с Раскатовым. Тоже олух порядочный. Как допустил? Да ведь Иван же Николаевич сам будет на докладе — пусть-ка сам и разбирается с этим Гецем… Да что это он раскис на самом-то деле! Сколько можно из-за чепухи голову ломать?..

Сергей Петрович Нефедов, уходя в субботу с собрания, чувствовал себя прескверно. Вспомнилось ему все, и представилась вся линия его поведения с самого начала и до последнего момента, когда он выступил совсем в другой, можно сказать, противоположной роли.

Гец попал в самую точку, ударил в больное место, и теперь, когда необходимо было пойти к Хазарову и обо всем проинформировать его, Нефедов подумал, что тем самым он еще раз совершит предательство, и, может быть, более стыдное, чем в первый раз. Ведь Хазарову сразу станет ясно, кто виноват в разногласиях, кто стоит на его пути.

Господи, ведь с жуткой трезвостью, с болью видел Нефедов, что бесполезно выступление Геца, бесцелен пыл. Ничего не сможет добиться этот человек, слаб, очень слаб он перед Хазаровым. А то, что выступил он, только лишний раз подтверждает это: он опрометчиво раскрылся. Не сам Нефедов, так Нестеренко скажет обо всем Хазарову.

И все же, мучаясь, терзаясь, все оттягивал Нефедов момент звонка, переминаясь с ноги на ногу, стоял около автомата, не решаясь снять трубку и набрать номер, и оборачивался все, оглядывался, не идет ли кто, как будто кто-то мог что-нибудь дельное сказать Нефедову, помочь ему, успокоить.

Наконец вошел в темную, освещенную лишь снаружи уличным фонарем будку, постоял там с минуту, вздохнул глубоко, откашлялся и опустил монету…

Трубку сняли сразу, как только раздался первый гудок.

— Пантелеймон Севастьянович?

— Да, слушаю.

— Это… Это я, Нефедов.

Вышел из автомата опустошенный, несчастный, слегка пошатываясь от слабости и от вспыхнувшей опять боли в желудке, когда пришел домой, на нем лица не было.

— Господи, Сергей, что это с тобой? — всплеснула руками жена.

— Ничего, Клава, устал просто. Я не поздно?

— Сережа, ты уж не заболел ли, часом?

— Нет-нет, Клава, просто устал. Извини. Мне бы… прилечь…

Совсем не так воспринял совещание комиссии Нестеренко. Удивленный, рассерженный и опять повергнутый в недоумение Гецем, едва оставшись один, он вдруг увидел себя со стороны, свои сомнения. И — опомнился. Он посетовал на себя, что так легко поддался, не смог уверенно, по-хазаровски провести раз принятую линию. Еще больше укрепился в этом после очередного разговора с Хазаровым, устыдился проявленной слабости и окончательно разозлился на Геца. А ведь совсем недавно он уважал этого человека, думал, что Лев Борисович умнее других! Ах, какая глупость, какая глупость, как же он, Петр Евдокимович, умный человек, мог дать такую промашку? Опять его нахальным образом обошли, обскакали, посягнули на руководящую роль, заставили эти глупые слова сказать: «Делайте, что хотите, не нужно мне это председательство». «Хазаров-то, Пантелеймон Севастьянович, небось уж не допустил бы такого! Стыдно тебе, Петр, стыдно!..» Нестеренко полночи ворочался, не мог уснуть, и было у него горячее желание встать, пойти, навести наконец порядок в своей комиссии, заставить их всех пятерых, к чертовой матери, составить акт такой, какой нужно для дела.

В захолустной голове Сыпчука сквозняк, поднятый Гецем, тоже в общем-то не наделал большого переполоха. В тот же вечер он, Сыпчук, смотрел по телевизору футбол, а в воскресенье выехал за город, в местечко, которое давно присмотрел, — там осушали болото, корчевали пни, и было где поискать замысловатые фигурки, игру природы. И о бумагах не думать.

Молодому отцу Пете вообще было не до рассуждений на высокие темы. Жена его прихворнула, пришлось самому хлопотать по хозяйству, да и от институтской программы никуда не денешься: ведь пока Петя ездит с комиссией, ребята там занимаются, слушают лекции, скоро начнутся контрольные… Короче, Петя как вышел после того совещания, был еще пылок и полон любовью к правде, а как попал домой, так очутился словно в другом мире и опомнился лишь тогда, когда нужно было идти в понедельник на лекции…