Эрих Хакль - Две повести о любви

• Название: Две повести о любви
• Автор: Эрих Хакль
• Издательство: АСТ-Пресс Книга
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-462-00335-8

Повести Эриха Хакля — это виртуозное объединение документальной и авторской прозы. Первая из них — история необыкновенной любви, рассказанная удивительно ясным и выразительным языком, она способна потрясти до глубины души. Вторая повесть — многоголосие очевидцев и близких, из которого рождается удивительная книга надежд и отчаяния, подлинное свидетельство нашей недавней истории. За написание этой повести автор был удостоен Литературной премии г. Вены.

---

Потом партия поменяла свои взгляды. Может, в связи с германо-советским пактом она надеялась, что нацисты не тронут коммунистов. Во всяком случае, снаружи пришло указание спасать кадры: во Франции все погибнут, нет никаких перспектив. Нужно настраиваться на то, что рано или поздно все равно придется возвращаться на родину. Это было не лишено смысла. Чешские и югославские интербригадовцы, сражавшиеся в Испании, еще раньше изъявили согласие нести трудовую повинность[29] и сотнями уехали в Германию. И в самом деле нашли работу. Нам это было известно, поскольку мы получали от них письма. Они писали нам, что работают на том или ином заводе и что в Германии им лучше, чем в этих поганых французских лагерях.

Через две недели я снова навестила сестру, чтобы помочь ей с малышом. И тут Руди рассказал мне, что собирается вернуться в Австрию, причем с Маргой и малюткой Эди. Представляете себе! Ну зятек! Сначала он бежал из Австрии, где оказывал сопротивление нацистам. Потом боролся с фашистами в Испании. И теперь этот человек надумал добровольно сдаться немцам. Я думала, меня удар хватит.

Ты с ума сошел! Непременно хочешь сдохнуть! Уж коль на то пошло, поезжай тайком, замаскировавшись под иностранного рабочего, с фальшивыми документами. Но только не официально!

Мы ругались так, что клочья летели. Я ему кричу: как тебе только такое в голову могло прийти — тащить с собой жену и новорожденного ребенка! Ты хочешь, чтобы они всех вас укокошили? А он, в полной ярости: Маргарита, ты можешь выбирать: или твоя сестра, или я. Прекрасно, говорю, я прямо сейчас забираю сестру. Но она, конечно, выбрала его. Была влюблена в него, как кошка. Он был отцом ее ребенка. Я была готова удавить его. Удавить или поцеловать. Останься, пожалуйста, вот как мне надо было сказать.

Оставаться дольше было бессмысленно. Поэтому мы приучали себя к мысли о возвращении домой. Впрочем, партия выдвинула следующий лозунг: тот, кто подпадает под «Нюрнбергские законы о гражданстве и расе»[30], не должен ехать. Но один из наших, который был наполовину евреем и кого касались эти законы, все же подал прошение. Партийный деятель, не буду называть его фамилию, поскольку его уже нет в живых, а о мертвых плохо не говорят. Так или иначе, мы его из членов исключили, потому что он не подчинился решению партии. Итак, ни один из тех, кого затрагивают «нюрнбергские законы» и кому нацисты будут мстить, не должен ехать. У нас, например, был один интербригадовец, который был замешан в перестрелке с ними в Верхней Австрии, в районе Хаусрук, там даже было несколько убитых. Он тоже не записался. Так это было. Каждый должен был решить для себя, остается он во Франции или изъявляет желание быть отправленным назад. Но однозначного приказа не было. Каждому был предоставлен выбор — ехать домой или нет. Причем, я еще раз подчеркиваю, подавляющее большинство решило ехать. Не все. А те, кто сказал: да, я еду, написали потом в Германскую комиссию по перемирию в Тулузе и подали прошение о репатриации в Германию. Каждый за себя. Да или нет. Но некоторые не написали.

Я до сих пор не могу понять, почему он поехал назад в Германию. Просто в голове не укладывается. Конечно, он не один был такой, многие записались, был, например, некий Ганс. Красавчик огромного роста, метр девяносто, что-то в этом роде. Он хотел затащить меня в загс, а оттуда прямиком дальше, в Германию. Я сказала: без меня. Хоть свяжите меня, все равно не поеду. В итоге я, конечно, тоже вернулась, но в Испанию, добровольно поехала в страну с диктаторским режимом. Я тоже вернулась со своим сыном. Я себе сказала, если они захотят меня расстрелять — пусть расстреливают. Но моего сыночка они не получат, Хулиано уж как-нибудь пробьется. Черт с ними, пусть они меня расстреливают, эти фашисты. Меня не расстреляли лишь потому, что я была осуждена только в сорок пятом. Германия тогда была уже побеждена, и Франко дрейфил перед союзниками. Тем не менее суд хотел дать мне вышку. Я специально делаю акцент на том, что тоже поехала добровольно, но в Германию меня даже на аркане никто б не затащил. Ну ладно тот, кому фашисты ничего вменить не могут, куда ни шло. Но такой, как Руди, с его красным прошлым, кого преследовали, объявляли в розыск, кто бежал из Вены… Нет, нет и еще раз нет. Не знаю, известно ли об этом его сыну, я, во всяком случае, ни словечка ему ни проронила. Я была твердо убеждена, что он спятил.

Конечно, мы много об этом спорили. Выдвигались и весьма весомые контраргументы. Во-первых, ты едешь в неизвестность. Во-вторых, никогда нельзя доверять нацистам, они наобещают тебе с три короба и никогда не сдержат слово. В-третьих, тебя посадят в концлагерь или сгноят в тюрьме. Такие мысли были у каждого из нас: стоит ли рисковать? Да или нет? Но была еще и надежда: а вдруг мы получим работу, как югославы. И вообще, что с нами будет во Франции? Что нам, погибать здесь, сдохнуть с голоду? Или залечь на дно? Это ведь тоже не выход или, во всяком случае, не для всех. Потому что немцы все равно бы нас выследили, а если не они, так французы, проводившие политику коллаборационизма. Тех, кто не объявился добровольно, гестапо прибирало к рукам другими методами.

Не буду утверждать, что я не понимала его решения. Многие нелегально возвращались в Испанию, или в Германию, или в Австрию, которой тогда не существовало. Я прекрасно понимала, почему они это делают. Я бы также поняла, если б он тайком поехал в Германию, чтобы с оружием в руках сражаться в рядах Сопротивления. Так мы рассуждали в то время. Мы рисковали своей жизнью, своим счастьем, своим здоровьем, и все ради свободы. Я тоже рисковала. И не раскаивалась потом. Но я не была такой наивной, как Руди. Ведь он официально просился назад, с женой и ребенком.

Фримель подал прошение. Я уверен, что он по возможности занижал свою роль в борьбе против национал-социализма, как и многие из нас. Мы, к примеру, выпячивали свою враждебность к режиму Дольфуса, который был ненавистен и нацистам, и подчеркивали, что именно поэтому поехали в Испанию и потому что не нашли работы в Австрии. Фримель, кажется, также написал, что долго оттягивал репатриацию, поскольку не хотел оставлять жену одну. И что он надеется найти в Германии работу по своей профессии. Но при этом он не лгал. Клятву верности немецкому рейху, я думаю, он все-таки не приносил. Свое прошение он подал 1 июня 1941 года.

Кажется, через неделю он получил ответное послание от уполномоченного по репатриации Германской комиссии по перемирию в Тулузе: «Господину Рудольфу Фримелю, проживающему на Place de l’Eglise 9, Arthès (Tarn). Сегодня я отдал приказ французским властям о передаче Вас немецким инстанциям на демаркационной линии. Передача будет осуществлена сотрудниками французской жандармерии в штатском. Одновременно Вам высылается репатриационное удостоверение (один экземпляр) для предъявления органам всех властей, свидетельствующее, что Вы являетесь имперским немцем или фольксдойче[31] и передаетесь мною, уполномоченным по репатриации Германской комиссии по перемирию, назад. Это удостоверение не дает Вам, однако, права самовольно покидать Ваше теперешнее местопребывание и самостоятельно пересекать демаркационную линию. При передаче прошу Вас отделить отрывной талон, поставить Вашу подпись и дату передачи и, используя прилагаемый конверт с оплаченным почтовым сбором, немедленно отправить его мне назад. Это необходимое условие. Лутц. ГРК[32]-фельдфюрер».

Говорят, Фримель выполнил все распоряжения.

Руди отстаивал свое решение. Я должен бороться, сказал он. Я ему: как ты собираешься бороться, когда они тебя как раз и поджидают. Ты прямо на ловца бежишь.

— Пусть даже так, но я должен помочь освободить мою страну.

Тут я рассвирепела. Если уж ты лезешь на рожон, то, пожалуйста, один. Делай то, что считаешь нужным. Это твоя жизнь. Но оставь мальчика и мою сестру здесь. А он мне в ответ: это моя семья. Мы одно целое. Больше у меня никого нет. Я буду заботиться о них.

— Они останутся!

— Они поедут со мной!

Потом он говорит: Маргарита, решайся. Либо твоя сестра, либо я.

Вот как все было. Он вышвырнул меня. Ясное дело, я опровергала его доводы. Маргарита уже колебалась. Он это заметил и пришел в ярость. Позже сестра как-то призналась мне: ты была права, Марина. Мне надо было слушаться тебя.

Он был одержим идеей освободить Австрию от фашизма. Я это прекрасно понимала. Но почему не поехать одному, на разведку? Если бы с ним ничего не случилось, он мог бы выписать Маргариту. Тогда многого удалось бы избежать. Это твоя вина, Руди, при том, что ты для меня значишь. Ты сошел тогда с ума. Если у тебя есть ребенок, нужно продумывать и взвешивать каждый свой шаг. На первом месте ребенок, я считаю. Я так им и сказала: вы что, рехнулись, крошке ведь всего три месяца. Я была готова задушить его, чтобы спасти Маргу и малыша. При этом я любила Руди, очень даже любила. Но тогда меня охватила бешеная ярость из-за малыша, в первую очередь именно из-за ребенка. Потому что сестра была молодой, здоровой, сильной, а малютка Эди? Бедная козявочка. Только на свет появился.