Добрица Чосич - Время смерти

• Название: Время смерти
• Автор: Добрица Чосич
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

Роман-эпопея Добрицы Чосича, посвященный трагическим событиям первой мировой войны, относится к наиболее значительным произведениям современной югославской литературы.

На историческом фоне воюющей Европы развернута широкая социальная панорама жизни Сербии, сербского народа.

---

— Ах, вот ты какой, гад! — Данило перезарядил винтовку.

Офицер сделал еще один выстрел, который ошеломил и напугал Данилу. Он прицелился в голову; офицер бросил в снег револьвер и встал, придерживая левую руку.

— До последней пули дрался, негодяй! — по-немецки крикнул Данило, стремительно поднявшись на ноги.

— Я императорский офицер, грязный влах!

— А, значит, ты мой брат, что кладет свою жизнь за Вену? Бедняжка!

— Я домобран!

— А я, господин лейтенант, сербский доброволец из Бачки! Из Нови-Сада, если тебя занимает место моего рождения. Куда я тебя ранил?

— Я обер-лейтенант, господин унтер-офицер. И вас не касается, куда я ранен.

Данило растерялся от ненависти, прозвучавшей в голосе офицера. Сжав винтовку, поднял дуло на уровень живота пленного; по рукаву у того текла кровь.

Данило опустил винтовку.

— Мы с тобой братья. Давай перевяжу. 

— Я требую, чтоб ты немедленно доставил меня к командиру полка!

— Почему именно к командиру полка?

— Это мой ранг, взводный.

— Твой ранг имеет значение только в твоей империи. А на сербском Сувоборе ты мой, унтер-офицера, пленный. Марш вперед!

Придерживая раненую руку, обер-лейтенант пошел вперед. Данило, оскорбленный и раздраженный, шел за ним. Вверху, на гребне, стрельба прекратилась. Оттуда доносились приглушенные, хриплые звуки песни, Данило никогда не слыхал такой. Редкие снаряды, пущенные наугад, разрывались в горах, словно для того, чтобы напугать ночь, подступавшую из оврагов, кустарника, выплывавшую из леса. Солдаты второго отделения вели пленных, по пути обыскивая их ранцы и досадуя, что там не оказалось ни табака, ни хлеба.

— Да ведь эти швабы вконец оголодали, господин взводный! — крикнул ему капрал Марко.

Данило не ответил; он смотрел на окровавленную руку обер-лейтенанта и слушал песню.

Большая группа первыми сдавшихся в плен солдат, сидя на снегу, обалдело, словно во хмелю, пела:

Сербы и боснийцы, поспешите быстро,
У нас одна доля в это время грозное…

Заметив обер-лейтенанта, они оборвали песню.

— Вот он! Попался и ты, гад! Когда мы наступали на Сувобор, он стрелял в затылок тем, кто не хотел против своих братьев идти, против вас, значит!

Боснийцы кинулись на офицера. Данило заслонил его собою.

— Это не ваше право! Сесть!

— У кого ж право судить наших кровопийц?

Данило молчал; обер-лейтенант презрительно повернулся спиной к своим бывшим солдатам.

В сопровождении вестового подошел Евтич, с неизменной своей улыбкой.

— Браво, Протич! Ты целый батальон в плен взял!

— Скорее роту! Эти сами сдались, — он махнул рукой на пленных.

— Это ж мои земляки! Здорово, братья боснийцы. Я из Приедора, учитель Евтич. Перебрался через Дрину, когда прикончили Фердинанда.

— Благо тебе, учитель, что ты смог убежать. А нам вот до сих пор не удавалось. Так и подыхали за Франца Иосифа. Слава богу, кончилось! Теперь мы у братьев.

— Верно. И останемся навсегда. Каково сейчас у швабов в армии?

— Как вам сказать, господин офицер. Голодные мы. В пятый раз после Шабаца пополнение поступает. Прежние офицеры погибли, теперь нас новые, молодые да с придурью, револьверами в затылок гнали. Обозы застряли. И стынем мы на этой горе, как бабья задница в богоявленский мороз. Хуже быть не может. Если пойдете, как начали, да навалитесь на швабов, то загоните их в Дрину. Верно я говорю, братья?

— Точно! Правильно. И нас к себе в армию берите. Вместе их и погоним. Это нам и по дороге, как раз к дому.

Евтич улыбался, не возражал, оделяя их куревом.

А Даниле опять вспомнился Воя. Темнело. Бой утихал, распадаясь на отдельные стычки, и только на западе, в стороне Равна-Горы, полыхало пламя атаки.

С вершины бежал Бора Валет и звал Данилу.

9

Рота Ивана Катича и Саввы Марича вступила в бой в сумерках минувшего дня и после двух неудачных атак, потеряв нескольких человек, не сумела выбить противника с его хорошо укрепленных позиций. Отступали в темноте, подавленные; солдаты не могли примириться с крушением последней надежды:

— Куда ж мы назад? Генерал Мишич приказал вперед! Надо наверх идти, хотя б всем пришлось голову сложить.

— Завтра до свету пойдем наверх, — успокаивал товарищей Савва Марич, а Иван Катич чувствовал себя так же, как после своего первого боя и поражения на Бачинаце. Ему казались грезами, забытым сном мгновения, когда из хлопьев тумана вдруг возникли горы и снежная белизна сверкнула в голубых небесах, а Савва Марич ему крикнул: «Взгляните на небо, взводный! Вон оно, солнышко! Вы, ученые, в бога не веруете, но ответьте мне, почему именно сегодня выдался такой денек? Ведь целый месяц не было солнца!»

Иван словно завороженный осматривался вокруг: свет и голубизна, беспредельность и покой царили на Овчаре и Кабларе, Сувоборе и Малене с их ослепительными снежными вершинами. Война, бой велись в тумане, у подножий, где-то в глубине. У него заслезились глаза от обилия света и голубизны, и он снял очки: война кончится в тумане, в пропастях оврагов и лощин. Нельзя сражаться под такими голубыми небесами. Нельзя убивать людей в ослепительном сиянии. Свет в Свете — третий тезис его воображаемой диссертации. Небольшую, психологического характера, главу на темы ратного опыта можно было бы назвать: Свет в Свете. Да, именно так. Он вытер глаза и опустил взгляд в сухую траву и колючий кустарник. Над головой пролетали снаряды, разрываясь в лесу. Савва Марич бормотал что-то, продолжая разговор, начатый на рассвете того дня, когда они спустились в село:

— Война мучениями обезобразила нашу землю. Скверными дорогами, господин Катич. Нашими тропами по крутизне и голодом на склонах. Я вам говорю, нищетой и страхом изуродован наш народ. Знаете ли вы, сколько прекрасных людей живет в этих горах?

Он не совсем понимал Савву, как и при первом разговоре, и потому молчал; по дороге тянулись телеги, увозя раненых.

Рота заночевала на сельском кладбище: солдаты раздобыли где-то соломы и устлали ею каменные плиты и упавшие памятники, спали, дремали, томились, тревожились и уповали только на генерала Живоина Мишича. Иван слушал их разговоры и удивлялся будничности чувств и потребности в вере командующему. Никто не вспоминал об отечестве, о Сербии, о целях войны; все говорили о войне как о великом зле, от которого может избавить только хороший начальник и их собственное терпение и самопожертвование.

Иван как сел вечером на упавший крест, прислонясь к надгробию, так и просидел до самого рассвета, погруженный в забытье, какую-то странную смесь усталости, грез, недобрых предчувствий. Он то широко раскрывал глаза, то снова их крепко зажмуривал. Занимался день, опять затянутый туманом, правда, более редким, более легким, чем вчера в этот час. На склоне горы по ту сторону лощины виднелись изгороди — там проходили неприятельские позиции. Их надо занять, когда совсем рассветет. Занять любой ценой, приказано в штабе полка. Они задержали продвижение всей дивизии. Ждали, пока откроют огонь пушки. «Сперва пускай артиллерия, а затем уж мы в штыки», — говорил вчера ротный, говорил весело, с той бездумной легкостью и равнодушием к жертвам, свойственным всем командирам и начальникам, чего не было лишь у майора Гаврилы Станковича. За всю ночь я ни разу не подумал о Богдане! Неужели это возможно? Во мне угасли все человеческие чувства. И о Милене я позабыл! Невероятно! Не будь рядом Саввы Марича, который напоминает мне о человеческом, я бы стал или просто трусом, или ожесточился, как Лука Бог.

— Скоро нам, взводный? — спросил кто-то из солдат, выглядывая из-за памятника.

Иван взглянул на часы: без десяти семь.

— Скоро.

— Скорей бы уж. Холодно.

— И меня дрожь колотит.

Над их головами провыли снаряды и бухнулись где-то на склоне; по оврагу прокатилось эхо. Сидя на могилах, солдаты радовались началу артиллерийского огня, крестились, желая успеха канонирам. Противник отвечал огнем двух орудий: снаряды пролетали над кладбищем, разрывались в сливовых садах и на полях. Ивану чудилось, что артиллерийская канонада сломает утро, и он поудобнее устроился на оплывшем холмике.

На самый высокий памятник взобрался ротный; вестовой держал его внизу за ноги; в бинокль тот осматривал местность.

— Перелет. Вот опять, слепые. Мать их кривую! А этот хорошо. И этот ладно. А теперь не туда. Заволновались, дьяволы!

Совсем рассвело. Артиллерийская дуэль продолжалась. Приказа начинать атаку штаб батальона пока не давал. Иван Катич принялся разбирать эпитафии на памятниках: «Здесь увядает усталая плоть Крсте и Миольки. Раденко Плякич, знаменитый косец. Живодарка с руками золотыми и неутомимыми. У Милорада Белича для животного и для человека всегда находилось доброе слово».