Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

• Название: Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
• Автор: Антон Макаренко
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-88010-305-8

В настоящее издание включены художественно-педагогические произведения автора, отражающие его взгляды на проблемы социума, на формирование социально зрелой личности, а также побуждающие читателей следовать социально одобряемым моделям поведения.

Произведения А. С. Макаренко неоднократно издавались с 1934 года, были переведены на многие языки народов мира.

Составителем – доктором педагогических наук С. С. Невской, которая принимала участие в издании восьмитомного собрания сочинений автора, вышедшего еще в 1985 году, – внесены дополнения в ранее опубликованные работы автора на основе архивных материалов и исследований, и в полном объеме настоящее издание выпускается впервые.

* * *

Свидетельством международного признания А. С. Макаренко стало известное решение ЮНЕСКО (1988), касающееся всего четырех педагогов, определивших способ педагогического мышления в XX веке.

Это – Джон Дьюи, Георг Кершенштейнер, Мария Монтессори и Антон Макаренко.

---

Игорь склонился к тарелке.

– Убегу. Ну, его к черту! Уйду[200].

Нестеренко откинулся на спинку стула, задумчиво закатал под пальцем крошку хлеба:

– Нет, не уйдешь[201]. Алексей знает: если бы ты мог уйти[202], он бы тебе письма не писал, а затребовал бы с дежурным бригадиром.

Гонтарь сказал с прежним презрением:

– Да и кто тебе даст убежать? Думаешь, бригада? Ты об этом забудь.

После завтрака Игорь в тоске бродил по парку, по двору, наконец, по коридору. Он рассчитывал, что Захаров будет проходить мимо, и он с ним поговорит. Но Захаров не выходил из кабинета, а к нему все проходили и проходили люди: то Соломон Давидович, то бухгалтер, то Маленький, то какие-то из города, то Клава. Клава не замечала его.

По дорожкам цветника гуляет Ваня. Володя Бегунок сзади набежал на него, обхватил руками. Повозились немного, и Володя зашептал:

– А ты знаешь? Чернявина в кабинет… Алексей… вечером в кабинет. Ой, и попадет же. Он эту… Оксана там такая… поцеловал.

– Поцеловал?

– Три раза, в саду!

– Прямо так поцеловал? И все?

– А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поцеловать и то попадет. А по три раза!

– И что же ему будет?

– Алла! Я к нему в долю не иду!

Мимо них проходил Рыжиков. Угрюмо-подозрительно посмотрел, толкнул:

– Чего стали на дороге?

Володя закричал на него:

– Эй ты, новенький! Ты не очень толкайся!

Рыжиков профессиональным движением повернул к нему плечо:

– А то что?

– Страшно сказать!

Володя вчерашним вечерним басом прогудел:

– Рыжиков, выходи на середину.

Рыжиков внимательно заморгал, потом с угрозой надвинулся на него. Володя стал перед ним, заложив руки за спину:

– Ударишь? Пожалуйста! Ну, что же ты? Ты не бойся, мальчик!

Ваня громко засмеялся. Рыжиков перевел на Ваню уничтожающий взгляд:

– Легавые, сволочи…

Рыжиков ушел с деланной развалкой, с руками в карманах.

В коридоре главного здания Игорь таки дождался Захарова. Алексей Степанович проходил не спеша, очевидно, отдыхал. Он приветливо ответил на салют Игоря:

– Здравствуй, Чернявин.

Но не остановился, ничем не показал, что он состоит некоторым образом в переписке с Игорем.

– Алексей Степанович, я получил записку. Нельзя ли сейчас.

Лицо у Захарова, как у ребенка:

– Нет, почему же… Я просил вечером…

– Для меня, видите ли… удобнее сейчас.

Захаров улыбнулся открыто, почти по-детски:

– А для меня удобнее вечером.

И снова Игорь бродит по парку, по двору, по «тихому» клубу. Бежать ему не хочется. Бежать будет неблагородно: получить такое вежливое письмо и бежать. Успокоительные мысли приходят в голову: что с ним сделает Захаров? Под арест посадить не посадит, под арестом сидят только колонисты. Наряды? Пожалуйста, хоть десять нарядов. Чепуха! Успокоительные мысли приходили охотно и были убедительны, но почему-то не успокаивали. До сигнала «спать» оставался еще обед, потом работа в сборочном цехе, потом ужин, потом два часа свободных, потом рапорты бригадиров, потом уже сигнал «спать». Это сигнал, спокойный, умиротворенно-красивый, сейчас предчувствовался, как нечто ужасное. И слова сигнала, которые колонисты часто напевали, услышав трубу:

Спать пора, спать пора, ко-ло-нис-ты,
День закончен, день закончен трудовой…

эти слова не подходили к тому, что ожидало Игоря после сигнала.

За обедом колонисты не говорили с Игорем, и он даже был благодарен им за это[203]; яснее становилось положение, у него уже не было охоты оправдываться и защищаться. Хотелось только, чтобы скорее все окончилось.

Но после работы в спальне в обсуждении положения приняла участие вся бригада. Самое длинное слово сказал Рогов. Его слово в особенности звучало веско, потому что к своим словам он ничего не прибавил мимического, в нем не было ни злобы, ни презрения:

– Попадет тебе здорово. Это и правильно. Оксана – батрачка, надо это понимать, а ты сидишь здесь на всем готовом, да еще и целоваться лезешь… конечно, свинья!

Вечером, когда уже забылся ужин, когда уже возвратился Нестеренко с рапортов и Бегунок прогуливался во дворе со своей трубой, отношение к Игорю стало душевнее и мягче. Наконец пропел сигнал.

Зорин подошел к Игорю:

– Ну, Чернявин, собирайся.

Нестеренко сказал медленно, похлопывая по столу ладонью:

– Я так надеюсь, что ты все обдумал как следует.

Игорь грустно молчал. Зорин взял его за пояс:

– Ты, дружок, духом не падай. Алексей – он такой человек, после него, как после бани.

– Мы, Санчо, его проводим, ладно? – сказал Нестеренко.

Они спустились вниз. В вестибюле сидел Ваня Гальченко. Он улыбнулся. Посмотрел, как они направились по коридору в кабинет, и побежал за ними. В комнате совета бригадиров никого не было. Из кабинета открылась дверь, вышли Блюм и Володя Бегунок.

Володя сказал:

– Никого нет, иди сейчас, Чернявин.

Игорь двинулся к дверям:

– Бегунок, он очень злой?

– О! Такой, честное слово, из носа огонь, из ушей дым идет!

Володя сделал страшное лицо, топнул на Игоря ногой. И Блюм и Зорин рассмеялись, Ваня, напротив, готов был принять это сообщение с полной серьезностью. Нестеренко поднял руку:

– Иди, сын мой. Давай я тебя благословлю.

Игорь рванулся к дверям.[204]

Захаров сидел за столом. Увидев Игоря, кивнул на стул:

– Садись.

Игорь сел и перестал дышать. Захаров оставил бумаги, потер одной рукой лоб:

– Я тебе должен что-нибудь говорить, или ты сам все понимаешь?

Игорь вскочил, положил руку на сердце, но ему стало стыдно этого движения, бросил руку вниз:

– Алексей Степанович, все понимаю… Простите!

Захаров посмотрел Игорю в глаза, посмотрел внимательно, спокойно. И сказал медленно, немного сурово:

– Все понимаешь? Это хорошо. Я так и думал, что ты человек с честью. Значит, завтра ты сделаешь все, что нужно?

Игорь ответил тихо:

– Сделаю.

– Как же ты сделаешь?

– Как. Я… не знаю. Я буду говорить, просить, чтобы простила… Оксана.

– Так… Ну, что же… правильно. До свидания. Можешь идти.

Игорь, легкий от радости, с какой-то сладкой слезой в душе, улыбнулся, салютнул, пошел к дверям, но у дверей остановился:

– Вам потом… доложить, Алексей Степанович?

– Нет, зачем же… Я и так знаю, что ты это сделаешь. Зачем же докладывать.

Игорь забросил руку на затылок и скинул ее вниз уже тогда, когда очутился в комнате совета бригадиров. Все смотрели на него выжидательно, а он как будто никого и не видел.

Ваня крикнул:

– Ну что? Ну что?

Нестеренко присмотрелся к Игорю:

– Перевернул?

Игорь тряхнул головой:

– Ну и человек! Ну его к черту!

Он остановился, удивленный, посреди комнаты:

– Понимаете, он мне ничего не говорил!

– А ты сам все говорил?

– А я сам все говорил.

– Хорошо, если ты умное говорил.

– Представьте, я говорил довольно умное.

Зорин сверкнул глазами:

– Это он правильно! Почему это так, товарищи? Я и сам замечал: живешь так… обыкновенно, а попадаешь в кабинет, как будто сразу поумнеешь. Стены, что ли, такие?

– Наверное, стены – согласился Нестеренко добродушно-лукаво.

14 Филька

Пришел август: прозрачные вечера и яблоки на третье по выходным дням. Колонисты перебрались в новые спальни, стали говорить, что скоро начнут прибывать новенькие – в новых спальнях места больше. В новой спальне кровать Вани стоит рядом с кроватью Фильки Шария, нового Ваниного друга. Сдружились они на работе в литейном цехе, но характеры у них разные.

Филька Шарий очень боевой человек, знающий себе цену, уверенный, что со временем он будет киноактером. В сущности, он был очень проказлив. Он был убежден в том, что суть жизни состоит в приключениях, сложных и смелых. Но Филька целых пять лет, с восьмилетнего возраста, жил в колонии, был одним из немногих старожилов и шел одиннадцатым номером по списку старых колонистов. Только сам Захаров был старше Фильки по колонистскому стажу. Это обстоятельство, бывшее для Фильки постоянным источником гордости, одновременно мешало Фильке отдаваться своим естественным склонностям и проказам. Он не мог представить себе, что он стоит «на середине» и отдувается перед какими-то новичками, которые, в сущности, ничего и не видели в жизни: не видели и пустого поля на месте нынешней колонии, не жили в деревянном бараке, не работали на картошке и не присутствовали при организации оркестра, в котором Филька играет на первом корнете.

По всем этим причинам Филька проказить-то проказил, но очень хорошо ощущал ту границу, где оканчивались проказы допустимые и начинались, так сказать, «серединные». Филька боялся только «середины», Захарова он не очень боялся. Любил поговорить с ним, всегда вступал в спор, оправдывался до последнего изнеможения и сдавался только тогда, когда Захаров говорил: