Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

• Название: Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
• Автор: Антон Макаренко
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-88010-305-8

В настоящее издание включены художественно-педагогические произведения автора, отражающие его взгляды на проблемы социума, на формирование социально зрелой личности, а также побуждающие читателей следовать социально одобряемым моделям поведения.

Произведения А. С. Макаренко неоднократно издавались с 1934 года, были переведены на многие языки народов мира.

Составителем – доктором педагогических наук С. С. Невской, которая принимала участие в издании восьмитомного собрания сочинений автора, вышедшего еще в 1985 году, – внесены дополнения в ранее опубликованные работы автора на основе архивных материалов и исследований, и в полном объеме настоящее издание выпускается впервые.

* * *

Свидетельством международного признания А. С. Макаренко стало известное решение ЮНЕСКО (1988), касающееся всего четырех педагогов, определивших способ педагогического мышления в XX веке.

Это – Джон Дьюи, Георг Кершенштейнер, Мария Монтессори и Антон Макаренко.

---

Алексей Степанович не обратил внимания на ответ Игоря. Он начал перелистывать книгу, помолчал, протянул скучновато:

– Та-ак… Днепрострой, что это такое?

– Как?

– Днепрострой… ты знаешь, что такое Днепрострой?

– Днепрострой? Это… это станция.

– Какая станция?

– Станция… мост и… там станция.

Бегунок восторженно пискнул в ладошки, которыми прикрыл рот…

– Виноват… там, кажется, нет моста.

Игорь видел, с каким трудом Бегунок прикрывает ладонями губы, чтобы не засмеяться. На лице Воленко не было улыбки, но еле заметно вздрагивала нижняя губа.

Алексей Степанович кивнул головой над книгой:

– Стыдно! Просто стыдно! Культурный человек! Окончил семь классов – говорит такие глупости. Надо себя больше уважать, товарищ Чернявин.

– Я забыл, товарищ заведующий…

– Что забыл?

– Забыл… вот… Днепрострой.

– Днепрострой – такая вещь, о которой нельзя забывать. Понимаешь, нельзя! А кроме того… ты сказал… старшие классы не для всех. Это тоже… не блещет остроумием.

– Я в том смысле сказал…

– Смысла мало. Такое количество смысла меня не устраивает. Мало смысла, понимаешь?

Алексей Степанович глянул Игорю в глаза, и Игорь увидел, что у заведующего нет ничего холодного, ничего скучноватого: у него было живое, требовательное лицо. Игорь ответил:

– Да, понимаю, товарищ заведующий.

– Ага! Это уже лучше. Это гораздо умнее сказано. Теперь еще один вопрос: ты хороший товарищ?

Глаза Алексея Степановича смотрели сейчас иронически, как будто в его вопросе был нескрываемый подвох. И поэтому Игорь переспросил:

– Хороший ли я товарищ?

– Да. Хороший товарищ или… так себе?

Этот вопрос, в сущности, был для Игоря легким вопросом, он ответил уверенно и охотно:

– Да, я могу сказать: товарищ я неплохой.

Алексей Степанович улыбнулся вдруг просто и дружески, и в его улыбке было что-то такое задорное, почти мальчишеское, только у детей так свободно, беззастенчиво открываются губы, у них не остается никаких узких щелей и углов.

– Молодец! Нет, знаешь, ты далеко не глупый человек, это очень приятно. Ну… хорошо. Ты познакомишься с нами ближе. Витя, у нас где место?

– Есть место в восьмой бригаде.

– Хорошо. Будешь в восьмой бригаде. Бригадир Нестеренко – человек основательный. Ты немного зубоскал, правда?

Игорь чуть-чуть покраснел.

– Немножко.

– Это ничего, а то в восьмой бригаде много серьезных. Отдохни, а там и за дело. Бежать не будешь?

Почему-то Игорь не захотелось сказать «там будет видно», но он помнил свой ответ Вите и посмотрел на него. Свободно, просто и уверенно Витя ответил за Игоря, чуть-чуть улыбаясь одними глазами:

– Нет, Алексей Степанович, он бежать не собирается.

– Добре. Значит… Воленко, действуй.

Воленко вытянулся.

– Есть!

12 Полное недоверие

Все вышли из кабинета, кроме Володи Бегунка. Володя снял локти со стола:

– Алексей Степанович!

– Ну?

– До зарезу нужно тридцать копеек на мазь.

– Тридцать копеек? Хорошо, я скажу завхозу.

Все в Володе оставалось в положении «смирно», только шея вытянулась и в глазах появилось обиженно-убедительное, страстное выражение.

– Да он не купит! Честное слово, он не купит… Он будет говорить…

– Ладно. Вот тебе тридцать копеек на мазь, а это двадцать на трамвай.

– Сейчас можно?

– Можно… до четырех часов.

Очень радостно, громко, с молниеносным салютом Бегунок сказал:

– Есть, Алексей Степанович!

Он выскочил из комнаты, потом приоткрыл дверь, просунул голову.

– Спасибо!

По коридору мимо часового Володя пролетел с предельно скоростью, но и пришлось с такой же скоростью возвратиться, чтобы спросить у часового:

– Куда дежурный пошел? Воленко?

Часовой, опираясь на свою винтовку, нахмурил брови:

– Воленко? А он туда пошел, с этим чудаком… туда.

Часовой показал направление.

Володя побежал догонять. По плиточному тротуару он повернул за угол и выбежал на широкий двор, обставленный хозяйственными постройками. В самом центре двора он увидел Воленко и Чернявина, направляющихся к кладовой. Володя, запыхавшись, обогнул их и пошатнулся, останавливаясь перед дежурным:

– Товарищ дежурный бригадир! Товарищ Захаров разрешил в город до четырех.

Воленко удивился:

– В этом костюме?

– Нет, не в этом. Я только говорю. А я надену парадный. Я сейчас надену.

Воленко отправился дальше:

– Ты переоденься и приди показаться.

У Бегунка на этот раз даже руки вышли из положения «смирно».

– Так, Воленко! Я же не какой-нибудь новенький. Другие дежурные всегда отпускают и то… доверяют. Я хорошо оденусь.

– Я посмотрю.

Володя несколько увял, опустил плечи, неохотно и сумрачно сказал «есть» и уступил дорогу. Игорь Чернявин смотрел на дежурного с уважением.

Через пятнадцать минут, когда Воленко вел Игоря в баню, Володя стал перед дежурным:

– Товарищ дежурный бригадир! Я могу идти?

Воленко уже занес ногу на ступеньку, но оглянулся, внимательно осмотрел Володю, тронул его пояс, бросил взгляд на ботинки, поправил белый воротник. Румяное личико Бегунка над белым воротником сияло совершенно неизъяснимой красотой. Большие карие глаза ходили по следам взглядов дежурного и постепенно меняли выражение, переходя от смущенного опасения к победоносной гордости. Тюбетейки Воленко не тронул, но сказал возмущенно:

– Я не понимаю, что это за мода! Почему у тебя всегда тюбетейка набекрень?

Рука Володи быстро поправила тюбетейку, и глаза потеряли некоторую часть гордости.

– Зеркало у вас есть? Надо в зеркало смотреть, когда уходишь. Деньги на трамвай имеются?

– Деньги есть.

– Покажи.

– Да есть! Вот еще, Воленко, какое у тебя недоверие!

– Показывай!

Маленькая ладонь Володи расправилась у пояса, и над ней склонились две головы в золотых тюбетейках.

– Это тридцать копеек на мазь, а это двадцать копеек на трамвай.

– Только смотри, все равно узнаю: нужно покупать билет, а без билета нечего кататься. А то я знаю: все экономию загоняете!

– Да когда же я, Воленко, загонял экономию? У тебя всегда… такое недоверие.

– Знаю вас… Можешь идти!

– Есть!

На этот раз «есть» было сказано без всякой обиды.

13 «Исплотация»[120]

Город был большой, и самая лучшая улица в городе – улица Ленина. На этой улице, на горке, стоит белое здание с колоннами, в здании помещается театр. На улице много прекрасных витрин, но Ваня Гальченко бредет между людьми и витринами грустный. Чулки у него исчезли, голова заросла грязной, слежавшейся порослью, ботинки порыжели. Личико у Вани побледневшее, немытое, только большие серые глаза оставались прежними – над ними нахмурились бровки.

Ваня пережил плохой месяц. Тогда, у стога соломы, ограбленный и обиженный, он недолго плакал, но долго думал и не придумал ничего. Продолжал думать и потом, когда, перебравшись через переезд, прошел по «своей» улице; со стесненным сердцем посмотрел на крыльцо[121], на котором вчера чистил людям ботинки. На этом месте у него в глазах снова появились слезы, и он нарочно остановился перед афишей и читал ее, чтобы никто не увидел слез.

Так начались его трудные дни. Ночевал он в той же соломе, и в первые две ночи его никто в ней не заметил. После третьей ночи он проснулся ослабевшим от двухдневного голода, вставать ему не хотелось. И тогда он увидел над собой удивленное лицо старой женщины.

– Кто это здесь? А?

– Что?

– Мальчик какой-то, что ли? Беспризорный?

– Нет, я не беспризорный…

– Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так. Где твои родные?

– Родные? Это кто, отец, да?

– Отец, мать… Где они?

– Они уехали.

– Уехали? А тебя бросили?

– Они уехали, а только они не отец и мать.

– Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?

Ваня просто поправил ее.

– Нет, не больной, а только… голодный очень.

И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.

– Голодный… – старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:

– Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?

Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязаным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.