Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

• Название: Последняя поэма
• Автор: Дмитрий Щербинин
• Жанр: Фанфик

Свой роман я посвятил 9 кольценосцам — тем самым ужас вызывающим темным призракам, с которыми довелось столкнуться Фродо в конце 3 эпохи.

Однако действие разворачивается за 5 тысячелетий до падения Властелина Колец — в середине 2 эпохи. В те времена, когда еще сиял над морем Нуменор — блаженная земля, дар Валаров людям; когда разбросанные по лику Среднеземья варварские королевства, сворой голодных псов грызлись между собою, не ведая ни мудрости, ни любви; когда маленький, миролюбивый народец хоббитов обитал, пристроившись у берегов Андуина-великого, и даже не подозревал, как легко может быть разрушено их благополучие…

Да, до падения Саурона было еще 5 тысячелетий, и только появились в разных частях Среднеземья 9 младенцев. На этих страницах их трагическая история: детство, юность… Они любили, страдали, ненавидели, боролись — многие испытания ждали их в жизни не столь уж долгой, подобно буре пролетевшей…

---

— Ты должен был помнить, что все это волшебство… Этот «пузырь» только подхватывает и воплощает образы, которые у тебя в голове — ты вспомнил Веронику — и вот Вероника; ты вспомнил, что должен кормить дракончиков, и вот, конечно же появилась еда. И ты не должен бояться этой еды — ведь не Вероника в еду превратилась, а просто мысль твоя к еде переметнулась, вот, стало быть, и все… Но какая же она была живая! Да, да — именно живая, ничем не отличная от той настоящей. Нет — ведь ты же даже чувствовал, что — это не подделка, я же восторгался, я же слезы лил! Но надо помнить, что — это только воспоминание…

Тут он немного разжал уши, и тут же пришли голоса дракончиков, которые все молили, чтобы он их накормил, и чувствовалось, что они действительно уж очень голодны. И Робин вскочил тогда на ноги, обнаружил, что пузырь вновь пуст, и по стенам его пробегают радужные полосы, представил еду, и, конечно же, еда появилась. Он старался действовать решительно, и, все-таки, пришлось пережить ему некий душевный надлом, когда он подхватил эти блюда, и понес их дракончикам — все-таки не мог он забыть, что совсем недавно, и на этом же самом месте, произошла его встреча с прекрасной Вероникой. Но, все-таки, он бросился к выходу, согнувшись под тяжестью этих восхитительных запеканок, пирогов, да всяких мясных блюд — протолкнул все это в проход, а там уж дракончик одним махом вобрал в себя все эти яства, и даже в «пузыре» отчетливо стало слышно его довольное урчанье. Тот дракончик насытился и на место его пришел следующий, и вновь Робину пришлось представлять кушанья, и вновь пропихивал их в проход, потом это же повторилось для третьего, и тут и первый вновь голод почувствовал — в общем, в течении последующего часа Робин все представлял различные аппетитные кушанья, и по мере того, как она появилась просовывал их в питание дракончиков. Наконец, они совершенно насытились и, судя по голосам, были очень довольны. Теперь они звали Робина, чтобы он выбрался и рассказал им какую-нибудь сказку для сна.

— Нет, нет… Вы меня извините, но я сейчас не могу никаких сказок рассказывать. Дайте мне немного в одиночестве побыть….

Дракончики поворчали немного, но вскоре раздался их дружный храп, и тогда Робин неожиданно представил какое-то блюдо, и, не заметив, съел его — это скорее даже не разум, а желудок его впалый представил. Потом он отошел от стены, опустился на колени…

По стенам плыли, и тут же разлетались какие-то едва приметные образы, то страшные, то пугающие, и он молитвенно опустил голову и шептал:

— Вероника, Вероника… Пусть это колдовство, но… такое прекрасное колдовство! Вероника разве же не ты живая была предо мною совсем недавно?!.. Разве же… но как же жутко, что это, святое, обратилось в еду для желудка, в какие-то дымящиеся пироги… Как же душу мою давит, в клочья рвет! Как же это так… и прекрасное и жуткое колдовство! Зала — я уже очарован тобою… здесь я могу видеть Веронику как живую, и не хочу возвращаться в тот мир, где тебя нет! Вероника!..

И сильнее тогда всколыхнулись тогда стены, и заструились, вновь складываясь в облик милый, светлые потоки. А Робин взвыл, и образ этот разлетелся, и сияющие обломки тут же были унесены куда-то прочь.

— Пусть будет ветер! Да — пусть будет ветер! Больно то как! Бо-о-ольно мне! — взвыл Робин, и из единственно его ока потекли сияющие, раскаленные слезы.

Взвыл и стал усиливаться, наполняться все большей мощью ветер, он гудел, он выл, он проносился вокруг, он стремительно менял свое направление, в нем вспыхивали и тут же гасли мириады свечей, еще какие-то светляки едва приметные носились.

О, как же все выло! Словно бы стаи голодных волков проносились в этом мраке перед Робиным — и он уж действительно мог различить движенье — вот они — проносятся стремительные, с пылающим голодным вожделеньем очами, щелкают их клыки.

— Да! Пускай еще усиливается ветер! Еще, еще сильнее! О ветрило! Дуй же! Дуй же, как и боль моя, как и душа истерзанная, в боли по тебе, единственная, светоносная!.. К тебе, к тебе одной взываю из этого темного мира! Приди, приди же ко мне, но не колдовством из меня поднявшимися, не образом, который как живой, но который в еду может обратиться, но ты, живая, но ты, вся Святая — ты, та самая Вероника, которая двадцать лет назад с нами была… О, дуй же, буря великая, дуй же с такой силой, чтобы весь мир этот разрушился! Ну, что же так слабо — еще сильнее! Реви!!!

А кругом творилось нечто уже совершенно невообразимое! Проносились сотни, тысячи переплетенных волчьих тел, щелкали их клыки, глаза как искры мелькали, все быстрее и быстрее — наконец, все они слились в один туннель, который вокруг него проносился столь стремительно, что ничего уже нельзя было в нем различить. И иногда из глубин этого туннеля всплывали облики Вероники, была же она точно как живая, и каждый раз начинала говорить что-то, и каждый раз Робин начинал выть, и хватался за голову, и орал постоянно, и разбивался в клочья, и тут же прочь уносился этот, ничем от живого не отличный образ. А он отдергивался назад, и тут же обратно, вперед вытягивался, и руки дрожащие то жаром, то холодом исходящие вытягивал навстречу этим бьющимся, изгибающимся, с оглушительным воем проносящимся клубам, и он заходился в вопле:

— В-е-р-о-н-и-к-а!!! А-а-а-а-а!!!!

Это был такой вопль, от которого у любого бы в ушах заложило — и многие бы испытали страх, понимая, что не может с такой силой человек надрываться, что — это дух могучий, но обезумившей орет так… Однако — это был Робин, и он все сильнее, и сильнее, выплескивая изо рта капли крови, расходился.

— Да будут же ветры еще сильнее! Вероника! Вот я! Вот я — стою на коленях и молю, чтобы ты, Святая, пришла и вырвала бы меня из этого мрака! О-о-о!!! Приди же!!! Приди!!! — и вновь этот дивный образ, а вокруг него стала распахиваться волшебная страна детства, и вновь сжал голову Робин, и вновь отдернулся, и вновь образ этот был разбит в клочья. — Не-е-ет!!! Все не то!!! Это же обман, это же в еду может превратиться!!! Приди же настоящая!!! При-и-иди!!! Молю!!!

И тут распахнулось огромное пространство, и тут же собралось в исполинскую волну рокочущего мрака — это был вал на многие версты простирающийся, это был какой-то космический образ, и вот образ этот, с воплем, от которого у иных бы барабанные попонки лопнули — вал этот в мгновенье нахлынул на Робина, закружил его, завихрил, понес куда-то, но тут же и оставил, и стоял он на прежнем месте, на коленях, и все в том же исступленье, надрываясь, подобно стихиям, кричал ее имя.

— Святая!!! Милая!!! Прийди!!!

И вновь, и вновь поднимались образы которые он один за другим разбивал, потому что это было все не настоящее, и, в то же время, живые образы! Он все ждал, когда же придет некий дух который нельзя будет обратить ни в еду, ни в искры, и раз ему показалось, что, действительно, пришел такой образ, и он не прочь его разорвать в клочья. И эта Вероника, звездному небу подобная, подплыла к нему, и буря усмирилась, однако, тут он понял, что сам себя настроил так, будто — это настоящая Вероника, и действительно — тут же она рассыпалась в клочья, и вновь, и в еще большем исступленье, взревела тогда буря.

И вновь он вопил, и вновь вытягивал руки, и чувствовал, что изгорает в этой страстной борьбе, и тогда захрипел:

— Но я клянусь, что не отступлю до тех пор, пока не одолею… Пока не одолею этот мир! Безразличны мне всякие глупые законы! Безразличны и ненавистны!.. Будь ты проклята — смерть разлучница! Я ненавижу законы бытия! Да будь ты проклят, Манвэ, вместе со своим Иллуватором! Пусть же будет разрушен этот мир, пусть в ничто, в пепел обратится!.. О — теперь я понимаю этого Мелькора — да как же можно смириться с этими глупыми, кем-то, почему-то установленными законами?! Мелькор! Моргот! Ты мне помоги!!!..

И он лихорадочно стал представлять, каким он был, сильнейшим из порождений Иллуватора, когда он, в одиночестве, отверженный единственной любимой, странствовал по бесконечным просторам мирозданья, когда в бессчетных веках видел далекие миры, видел темные глубины космоса. И представлялся ему мрачный исполин, сотканный из темной, но непредставимо раскаленной пелены — у исполина того было два ока, которые зияли такой непереносимой болью, что… она была сродни боли Робина. И вот представился простор, который не сотнями, и даже не миллионами верст было исчислять. И в этой бездне, величественные и они сталкивались, перемешивались, закручивались вихрями, и каких только цветов там не было, какие яркие глубокие, так красочно друг в друга переходящие соцветия. Какое многочисленное, со всех сторон протекающее движение! Но по этим исполинским, исполинскими же силами приводящимися в движение просторам. Робин лишь мельком метнулся по этим просторам взором и все внимание удили Мелькору, который плыл, погруженный в свою тягостную, вековечную думу.

И Робин тут же устремился к нему, словно комар оказался перед этим переливающимся раскаленной мглою ликом, и закричал: