Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

• Название: Заре навстречу
• Автор: Дмитрий Щербинин
• Жанр: Историческая проза

В романе рассказывается о последних месяцах героической жизни комиссара «Молодой гвардии» Виктора Третьякевича. Именно он, а не Олег Кошевой, был комиссаром комсомольской подпольной организации Краснодона. Но его судьба вдвойне трагична: он не только принял мученическую смерть, но и был посмертно оклеветан — назван предателем. Эта книга призвана восстановить славное имя Виктора Третьякевича.

---

Подруги крепко обнялись, и Майя, едва сдерживая слёзы, говорила:

— Ты бы поосторожней, Шура, ходила. Сейчас на улицу лучше и не выглядывать. Ведь ты знаешь, что в городе творится: сплошные аресты…

И вот они прошли в комнату к Майе. Так как чая не было, то просто нагрели воду, и медленно пили её, закусывая чёрствым хлебом. Это и был их ужин, но они не обращали внимания на пустоту своих желудков, довольствуясь обществом друг друга.

А за окнами, в чернеющем сумраке, был ужас; где-то там таилась тюрьма; где-то там расхаживали посланцы смерти — полицаи; и не известно было, за кем они придут в следующий раз. Зато девушки знали, что полицаи усиленно ворошили все попавшие к ним записи от довоенного времени; вновь и вновь вели «внушительные» беседы с местными жителями, да и сами припоминали былое; выявляя таким образом наиболее активных юных активистов от Ленинской партии; арестовывали их, и редко ошибались — это действительно оказывались молодогвардейцы.

И за Майей, секретарем школьной комсомольской организации, могли придти в любую минуту; и даже удивительным было, что до сих пор не арестовали её…

Итак, девушки сидели в этой маленькой комнатке, и разговаривали о том, о чём, больше всего хотели. Учившаяся в Харьковском университете Шура превосходно знала культуру разных народов, не менее её была просвещена и Майя…

И Шура шептала, глядя в красивые, чёрные очи Майи:

— Я так хочу любить! До сих пор ещё не встретила своего единственного, и… любовь моя, она хочет раскинуться на всех-всех людей. Мне всех очень жалко, Майенька. Вот скажи, отчего люди так страдают?

Майя вздохнула, и тоже шепнула:

— Потому что есть низменные люди; которые отвержены от культуры, от красоты; ты знаешь, о ком я говорю.

— Да-да, об полицаях. И знаешь, Майя, ведь я знаю, какие это страшные люди. Тот же Соликовский…

— Лучше и не вспоминать его.

— Но всё же, Майенька. Ведь все они, и Соликовский и Захаров были когда-то детьми невинными.

— Зачем думать о том, что было и не вернётся? — вздохнула Майя, а в глазах её блистали слёзы.

— Я их не смогу простить, — прошептала Саша, скорбно, — Но Бог…

— Бог… — шёпотом повторила Майя.

— Да, Бог или какая-то высшая сила. А ведь, если жизнь такая прекрасная, так не спроста всё это — значит есть и смысл во всём этом, и что-то неведомое…

— Да, да, конечно, — в согласии кивала Майя.

— Так вот. Если есть эта высшая сила, Бог, так он должен простить всех-всех. И пусть все-все, и даже этот Соликовский прощён будет. Пусть он вновь младенцем невинным станет. Сколько ему таким вот младенцем, с душою незапятнанной пожить удалось?.. Недолго, наверное. Но пусть он вновь им станет — свечой ясной, да бессмертной… Майя, Майечка, что я такою говорю? Господи! — Шура разрыдалась. — Но ведь я только хочу, чтобы больше не было этого мрака, этого страдания; чтобы везде и для всех-всех только счастье и любовь были; и это навсегда!

А Майя вторила своей подруге любимой:

— Пусть каждый найдёт свой синий цветок. Помнишь, как у Новалиса?

— Да-да. И пусть созерцает среди лепестков лик любимой, лик Божества… свой небесный лик…

И долго говорили они о прекрасном, а потом улеглись друг напротив друга, и погрузились в чистые и невинные сны, где их души возносились вверх и вверх, навстречу ласкающему их лазоревому сиянию живого, любящего их Солнца; и прекрасно было чувство бессмертия, и того творческого бытия, уготованного им в вечности.

* * *

Все эти дни, как начались аресты, Ульяна Громова жила с несвойственной ей мрачностью. В темнице оказался и Ваня Земнухов, к которому она испытывала самые нежные чувства и которого, как ей самой казалось — любила. И её сосед Толя Попов был арестован. И теперь, вспоминая Толеньку, Ульяне казалось, что она так чувствует и понимает его светлую, добрую и творческую душу. Ей даже казалось, что Толя Попов — это какая-то прекрасная частица её души, и его она любит не меньше, чем Ваню.

Заходила она в дом к Поповым. Встретила её Толина мама, Таисья Петровна — несчастная и заплаканная, взяла она Улю за руку и говорила:

— Мужа сестры моей из тюрьмы выпустили недавно. Ведь не могут они, окаянные, всех в тюрьме держать — уже места всем не хватает; и скоро одни деточки наши там останутся! Так, говорит, муж то её, — видел он Толю. Только вот не шёл, соколик мой миленький! Нет! Несли Толеньку! Кровавый он весь был… Весь в крови, сыночек мой…

А Ульяна смотрела своими огромными, сияющими очами на Таисью Петровну и говорила:

— Ну что же, а вы вот знайте, что с каждым днём наши приближаются. Да! Всё ближе и ближе фронт; и ничто эту силу светлую не остановит! Знайте, Таисья Петровна, что будет вас сын милый освобождён! А, может, ещё и до прихода наших освободят… мы его освободим!..

Под словом «мы» Ульяна подразумевала тех молодогвардейцев, которые ещё не были схвачены. А на Первомайке оставались на свободе, в основном, девушки. И вот они собирались вместе. И, понимая, что слезами горю не поможешь, всё же плакали — так болели их души.

Но что они могли сделать, когда и оружия у них не осталось, так как Почепцов выдал и место хранения оружия и боеприпасов, расположенных в гундоровской шахте № 18. А некоторые из них, например, Нина Герасимова, даже подходили к тюрьме. Видели издали Соликовского и Захарова, которые следовали неизменно в окружении усиленного караула.

И вообще, — в эти дни Краснодонская тюрьма усиленно охранялась. Охрану осуществляли, в основном полицаи, но также и немцы — из тех битых, голодных и злых частей, которые во множестве отступали в эти дни через город…

* * *

После коротенького серого дня стремительно сомкнулась чёрная ночь… Ветер затих, но не полностью, а подвывал скорбно, и так вкрадчиво, что, казалось, в самоё сердце хотел забраться…

А в доме Андросовых, Лида стояла перед своей мамой Дарьей Кузьминичной; стояла в простом, голубом платьице, и смотрела своими огромными, васильковыми глазами в вечность…

— Доченька, всё о Коле думаешь? — спросила Дарья Кузьминична.

А Лида продекламировала очень приятным, светлым голосом:

Его уж нет, недвижно тело,
Жизнь догорела, как свеча,
Но не умрет живое дело,
Бессмертно имя Ильича.

А потом произнесла:

— Да, я всё о Коленьке думаю. Но ничего, скоро мы встретимся, и никто нас не разлучит…

Легли спать, но среди ночи в дверь раздался сильный стук. И уже слышен был бабий, взвизгивающий голос Изварина:

— Ну, открывайте! Открывайте или дверь выломаем!

Слышна была и ругань полицаев.

Дарья Кузьминична всплеснула руками и бросилась открывать. И вот уже ворвались в затененную избу четыре врага, и среди них — Изварин…

Изварин обо что-то споткнулся. Он отвратительно выругался, и крикнул на Дарью Кузьминичну:

— Чего встала то?! Лампочка есть?!

— Есть «шахтёрка»…

— Ну так и зажигай скорее!

Скудный свет «шахтёрки» высветил коричневатым, похожим на последний умирающий отблеск дня, нутро избушки; полицаи начали копошиться в вещах Андросовых, которых, после всех прошедших за месяцы оккупации грабежей, осталось совсем немного.

Потом все четверо — громадные, воняющие тленом, подошли к кровати, на которой лежала маленькая, хрупкая Лида. Дарья Кузьминична, сжав ладонями подбородок, стояла за их спинами.

Изварин присел на корточки возле стоявшей около кровати тумбочки. Начал выдвигать ящики, некоторые из которых пустовали, а в некоторых лежало кое-что из Лидиного белья. Он морщился, сопел, бормотал нечто неразборчивое…

Но вот Лида дерзко посмотрела прямо в его глаза, и насмешливо произнесла:

— Всё же трудно делать обыск при таком неважном свете.

Лютой злобой полыхнули свиные глазки Изварина; весь он задрожал, захрипел, затем выругался, и, казалось, сейчас вот ударит эту хрупкую, маленькую Лиду.

И Дарья Кузьминична знала, что, если он только посмеет к её доченьке притронуться, так она его, ненавистного, треснет чем-нибудь тяжёлым по лысине.

Но Изварин только рявкнул:

— Собирайся, пойдёшь с нами. А в полиции мы тебе так посветим, что ты надолго запомнишь.

Полицаи заканчивали безрезультатный обыск, а собравшаяся Лида уже стояла возле двери, облокотившись о притолоку. Дарья Кузьминична подошла к дочери и тут заметила брошку, прикреплённую у Лиды на груди. Там, в простом ободке, была закреплена фотография Коли Сумского.

Молящими глазами смотрела Дарья Кузьминична на свою дочь: и Лида понимала её: мать просила отдать брошку, которая могла стать лишней уликой. И Лида, незаметно от полицаев, отдала ей брошь, затем только, чтобы мать сохранила образ милого Коли. Но ведь у Лиды был ещё и медальон с фотографией Коли, и вот с этим то медальоном она решила не расставаться до самой смерти.