Александр Панченко - Русский спиритизм: культурная практика и литературная репрезентация

• Название: Русский спиритизм: культурная практика и литературная репрезентация
• Автор: Александр Панченко
• Издательство: Новое издательство
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-98379-049-8

Рассуждения о концептах болезни и здоровья, нормы и патологии, диагностики и терапии применительно к истории культуры вообще и русской культуры в частности неизбежно подразумевают выход за пределы сугубо естественно-научного подхода к истории медицины. Здесь возникает несколько взаимосвязанных вопросов методологического характера.

В этой статье речь пойдет о русском спиритизме и его довольно своеобразном соотношении с русской же литературной традицией. Культурная практика спиритизма, получившая в XIX веке широкое распространение на Западе и в России, может быть соотнесена с историей медицины и генетически, и типологически.

---

Thompson 1955–1958 / Thompson St. Motif-Index of Folk Literature. Bloomington, 1955–1958. Vol. 1–6.

Примечания

1

Об истории и культурной специфике спиритизма см.: [Конан Дойль 1998], [Nelson 1969], [Oppenheim 1985], [Barrow 1986], [Owen 1989].

2

Номера мотивов приводятся по указателю [Thompson 1955–1958].

3

Подробнее о Месмере и его последователях см.: [Шерток/Соссюр 1991: з9–72].

4

Цит. по: [Goodman 1988: 29].

5

Об увлечении «животным магнетизмом» в пушкинскую эпоху см.: [Тромбах 1989: 133–151]. Ср. также: [Сакулин 1913:379–381]

6

Ср. собственные воспоминания Глинки о занятиях магнетизмом в 1824 году: [Глинка 2001:19–39].

7

См.: [Одоевский 1887:43–44].

8

См. основные «спиритуалистические» труды Аксакова и Бутлерова: [Аксаков 1893], [Бутлеров 1879], [Бутлеров 1889].

9

Тонкий и проницательный анализ идеологического подтекста антиспиритуалисти-ческих настроений Менделеева см. в работе: [Rawson 1978:1–8]. По справедливому наблюдению Роусона, и Менделеев, и другие противники спиритизма, вошедшие в «медиумическую комиссию», получили высшее образование в Петербурге во второй половине 1850-х — 1860-х годах, тогда как Вагнер и Бутлеров учились в Казанском университете в 1840-х. Таким образом, ученые противники и сторонники спиритизма наследовали очень разным интеллектуальным течениям, обусловленным и хронологическими и географическими факторами. Добавлю, что в юности Бутлеров увлекался месмеризмом, и это увлечение, по-видимому, повлияло на его позднейший интерес к спиритизму.

10

Об истории комиссии см.: [Менделеев 1876], [Аксаков 1883].

11

Финальная часть стихотворения, частично процитированная Менделеевым, звучит следующим образом: «Нет, эти духи, что стучат / Или ворочают столами / Не те, которые грозят / Расстаться с нашими мечтами! / Они — невежды иль шуты, / Родные дети пустоты, / Тоски, неверья, увяданья, — / Они — фантазия без крыл, — / Они — не в силах дать нам знанье, / И дать нам веру нет в них сил…» [Полонский 1896: 61–65].

12

См.: [Достоевский 1986: 65,70–71,127,136, 224, 228], [Белов 1985: 201].

13

На это указывают письма Достоевского Вагнеру. 21 декабря 1875 г. он пишет: «Что у Аксакова? Будут ли, наконец, сеансы?

Я готов обратиться к нему сам…: не допустит ли он меня к себе хоть на один сеанс?» [Достоевский 1986: 68]. В следующем письме — от 2 января 1876 года [Достоевский 1986:70] — Достоевский сообщает, что «с большим удовольствием» прочел известие Вагнера «об интересном госте из Англии» (т. е. о приезде Клайер). Вероятно, о предполагающихся сеансах у Аксакова речь идет и в письме Достоевского от 7 января, однако его полный текст остается неопубликованным [Достоевский 1986: 231].

14

Добавлю, что попытки некоторых исследователей трактовать заочную полемику между Достоевским и Менделеевым как серьезный спор философского или религиозного характера не кажутся мне сколько-нибудь оправданными (см., например: [Волгин/Рабинович 1971:103–115], [Gordin 1999]).

15

Зачастую литературное изображение спиритизма вообще приобретает сугубо комический характер. См., например, юмористический рассказ Чехова «Страшная ночь» (1884), который, судя по всему, основывался на личных впечатлениях автора: «Как-то… я занимался спиритизмом, и вызванный мною Тургенев ответил мне: „Жизнь твоя близится к закату“» [Чехов 1975:139–145,568–569].

16

Толстой также исходил из персональных впечатлений от спиритического сеанса, на котором он присутствовал в Москве в 1870-х годах. Впрочем, этот сеанс, происходивший на квартире Н. А. Львова, оказался неудачным (см.: [Гудзий 1933:647–648]).

17

В начале XX века в России появилось несколько литераторов-спиритуалистов, ориентировавшихся на беллетристическую репрезентацию спиритических опытов (И. А. Карышев, Л.А. фон Нольде, В. И. Крыжановская (Рочестер) и др.).

Особенно плодовитым автором была Крыжановская, опубликовавшая более двадцати романов и повестей на оккультные темы. По ее утверждению, некоторые произведения были продиктованы ей духом графа Рочестера — английского поэта XVII века (отсюда — псевдоним, которым пользовалась Крыжановская). См.: [Карышев 1901], [Нольде 1912], [Нольде 1911], [Крыжановская 1912–1913], [Рейтблат!994:173–174]. Вместе с тем вряд ли стоит переоценивать популярность и общественное влияние русских литераторов-спиритуалистов, как это делает, например, М. Карлсон (см.: [Carlson 1997:138–139]).

18

См., например, вполне типичные мемуарные свидетельства о занятиях спиритизмом, оставленные А. Бенуа [Бенуа 1980: 472–474] и князем Ф. Юсуповым [Юсупов 2000: 98].

19

Некоторые материалы о русском спиритизме 1910–1920-х годов, а также о советских гонениях на спиритизм см. в воспоминаниях религиоведа М. И. Шахновича: [Шахнович 1996: 211–233].

20

Следует оговориться, что объем данных, находящихся в моем распоряжении, не слишком велик, и их репрезентативность может быть поставлена под сомнение. Вместе с тем ряд косвенных свидетельств также указывает на особую значимость образа Пушкина для советской спиритической традиции. Характерно, например, что Пушкин фигурирует даже в практике «вызываний», характерной для школьного фольклора и ритуалистики (проблема генетического соотношения «взрослого» спиритизма и детских «вызываний» дискуссионна). В качестве иллюстрации приведу запись, любезно предоставленную мне А. Л. Топорковым:

«Как вызвать Пушкина?

Надо поставить на стол (на пол, на стул) стакан воды и кусок хлеба. Пушкин придет, хлеба откусит, воды отопьет, уйдет.

Всё будет ночью. Если Пушкин придет — это хорошо, а если нет — то в этот день может случиться несчастье, например, умрет кто-нибудь из родных» (Записано А. Л. Топорковым от Зины Гусевой, 1971 г. р., в 1981 году в Ленинграде).

21

Подобной проблематике отчасти посвящен сборник «Легенды и мифы о Пушкине», вышедший в 1994 году в Санкт-Петербурге под редакцией М. Н. Виролайнен. Однако это издание, согласно аннотации «представляющее собой полный набор легенд и мифов о Пушкине», вызывает двойственное впечатление. Подбор и тематика включенных в него работ довольно хаотичны, а автор единственной статьи, непосредственно посвященной образу Пушкина в советской массовой культуре [Михайлова 1994: 282–287], заботится исключительно о том, кому «угрожает» «пушкинский кич»: самому Пушкину или нашему эстетическому чувству. Большее внимание «советскому мифу о Пушкине» уделяется в работах П. Дебрецени (см.: [Дебрецени 1993:258–283], [Debreczeny 1997]), а также в небольшой статье М. Безродного «К вопросу о культе Пушкина на Руси: Беглые заметки» (цитирую по электронной версии: http://www.ruthenia.ru/document/242352.html), однако и эти исследователи не пытаются сколько-нибудь планомерно систематизировать и анализировать массовую мифологию и ритуалистику, связанные с русским культом Пушкина. Дебрецени ограничивается поиском мало обоснованных параллелей между посмертной «канонизацией» поэта и древнерусской агиографической топикой, а также констатацией родства культов Пушкина и Ленина в Советском Союзе. Что касается работы Безродного, то она вообще сводится к конспективным заметкам, преимущественно критического характера, и содержит лишь ряд частных наблюдений.

22

Более подробный очерк истории советского культа Пушкина см.: [Левитт 1994:181–194].

23

В данном случае уместно вспомнить забавное совпадение, касающееся первоначальной истории Пушкинского Дома (нынешнего Института русской литературы РАН), основанного в 1905 году. В опубликованных накануне Первой мировой войны мемуарах Е. П. Казанович сообщается, что «мысль о Пушкинском музее приняла вид широкой программы „Дома имени Пушкина“ — своего рода литературно го мавзолея (курсив мой. — А.П.), в котором могли бы хранится реликвии не только Пушкина, но и других деятелей русской словесности XIX века» (цит. по: [Баскаков 1988:19]). Таким образом, с некоторой долей шутки можно утверждать, что непосредственным предшественником советского мавзолея Ленина в Москве был дореволюционный мавзолей Пушкина в Петербурге. Стоит оговориться, что вопрос о «фольклоризации», вернее, крестьянской рецепции образа Пушкина (и в советское, и в досоветское время) остается плохо исследованным и дискуссионным. О. Р. Николаев, опубликовавший в упомянутом сборнике «Легенды и мифы о Пушкине» два крестьянских пересказа «Барышни-крестьянки», считает возможным утверждать, что «к началу XX в…. сформировалась народная версия национального культурного мифа о Пушкине» [Николаев 1994: 289]. Это положение подвергает справедливой критике М. Безродный: несмотря на то, что эта версия якобы существует целое столетие, остается неясным, в чем именно она состоит. Неудачной приходится признать и попытку сконструировать особую «народную биографию поэта», предпринятую А. А. Анненковой [Анненкова 1996:185–198]: в работе исследовательницы в основном используются не аутентичные записи крестьянских рассказов, а частичные либо полные фальсификации (например, опубликованная в костромской газете в 1937 году «советская сказка» «Как дядя Иван правду о Пушкине узнал»). Да и сами логические построения Анненковой вызывают серьезные сомнения. Что касается писем «деревенских грамотеев» о Пушкине, полученных редакцией «Сельского вестника» в 1899 году и специально проанализированных Б. С. Мейлахом [Мейлах 1967:61–112],то они, за редкими исключениями, не демонстрируют ни сложения, ни развития какой бы то ни было «народной версии» «пушкинского мифа». Скорее можно говорить об отдельных случаях проникновения городской «мифологической пушкинианы» в крестьянскую среду, причем эти случаи, как правило, демонстрируют взаимную глухоту урбанизированной и деревенской культур.