Вера Крыжановская - Светочи Чехии

• Название: Светочи Чехии
• Автор: Вера Крыжановская
• Жанр: Историческая проза
• ISBN: 978-5-906-13770-8

Власть, нарушающая заповеди Бога, не может быть Им признана.

Европа, средневековье, начало XV века. Рыцари и знать Богемии и Моравии, восстали против папства и германского засилья в Чехии. Терпение лопнуло после сожжения заживо в 1415 году священника Яна Гуса и Иеронима Пражского, народных любимцев Праги и истинных рыцарей христианской веры.

Захватывающая книга Веры Крыжановской насыщена многими интересными подробностями эпохи, не зря ведь говорят, что все романы Крыжановская писала в состоянии транса, под диктовку душ, живших во времена героев ее исторических хроник. Не поэтому ли историки отмечали удивительную правдивость в книгах автора, никогда не изучавшего историю? Еще Российская Императорская академия наук высоко оценила роман «Светочи Чехии», отметив его почетным отзывом. В наши дни проза Веры Крыжановской актуальна как никогда ранее, ведь многое в истории Европы и России нам предстоит пересмотреть заново…

---

— Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, — сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. — А как чувствует себя графиня Ружена; ваш отец сказывал, что она очень больна.

Вок побледнел.

— Ружена пала жертвой дерзкого преступление одного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, — глухо сказал он.

— Как, умерла? — в один голос воскликнула София со своими дамами.

И королева принялась расспрашивать его, желая знать все подробности этого печального события.

Увлеченный своей ненавистью к Бранкассису, Вок описал, не стесняясь, главнейшие злодеяние кардинала, начиная с ночного покушения в Праге и кончая отравлением в Костнице.

— Господи! И такой-то негодяй облечен еще в сан кардинала! Молодая, прекрасная, добродетельная женщина — и погибла! Бедная, несчастная Ружена, — сочувственно сказала королева и перекрестилась.

— Да! Вот какие люди осуждают святых, убивают невинных и, при этом, осмеливаются касаться своими, запятнанными злодейством руками таинств, учрежденных Христом; а если истинные христиане протестуют, то их зовут еретиками, — с горечью заметил Вок.

— Вы говорите, конечно, о причащении под обоими видами? Я должна вам признаться, граф, что этот вопрос мучает и смущает мою душу, — вмешалась Елизавета Розенберг.

— Разве возможны колебания между словом Христа и людскими измышлениями, — возмутился Вок.

— Я очень стою за церковные преобразование, но не решаюсь так смело относиться к постановлениям церкви; поддерживаемым и защищаемым, к тому же, людьми высокой науки и добродетели, которых я очень уважаю, несмотря на несходство наших убеждений, — ответила Елизавета и, порывшись в своем мешочке, достала пергамент, развернула его и продолжала: — У меня в руках послание, которое написал мне мистр Маврикий Рвачек, знающий мою склонность к реформам и опасавшийся, чтобы я не впала в „утраквизм”![72] С позволение ее величества, я прочту то, что он мне пишет.

— Читайте, читайте! Мнение мистра Маврикия заслуживает быть выслушанным, — разрешила королева, державшая себя в этом жгучем вопросе того времени крайне осторожно.

— „Прежде всего, я горячо молюсь за вас”, — прочла пани Розенберг. — „Как ада, бойтесь воспринятия чаши! Райское яблоко тоже, само по себе, было доброе но, как запрещенный плод, — стало отравой. Почитайте предписание церкви и обычаи предков! Я уже разбирал этот вопрос и прилагаю при сем мое писание, одобренное папой и императором и с которым надо согласоваться! Верьте, что причащение чашей — равносильно изгнанию из рая, как была изгнана Ева, и будьте уверены, что это новое установление внушено было людям сатаной. Даже то, что — не грех, грехом становится, как скоро это воспрещено. Оставайтесь же послушной и не будьте Евой; поймите то, что я пишу: лучше умереть, чем приобщиться из чаши”. — Вот главнейшие выдержки из письма. Не правда ли, что они могут вполне смутить совесть верующего, — закончила пани Розенберг.

— Правда! А так как покойный мистр Ян никогда не предписывал мне ослушание церкви, то я и буду следовать ее учению, не принимая участие в новом порядке вещей, — сказала взволнованная разговором София.

В этот миг два пажа подняли портьеру и возвестили приближение короля.

Вошедший Вацлав приветливо поздоровался с дамами.

— Ага! Вот и ты, наконец, — сказал он, дружески протягивая графу руку. — Как же, однако, ты побледнел и исхудал! Что они с тобой проделывали там, в Костнице, что ты вернулся ко мне чуть живым?

— Граф только что сообщил нам такие ужасные вещи, которые вполне объясняют происшедшую в нем перемену, — вскричала королева.

По желанию Вацлава, Вок повторил свое описание смерти жены, вызвавшее взрыв негодования в короле, который принялся затем расспрашивать графа о разных подробностях кончины Гуса и вероятном исходе суда над Иеронимом.

Геройская стойкость мученика и явная несправедливость, проявленная собором относительно него, возмутили короля.

— Бедный, бедный отец Ян; его участь меня глубоко огорчает. Если я иногда и сердился на него за все случившиеся по его вине неприятности, то теперь охотно все ему прощаю. Дорого же он заплатил за свою излишнюю любовь к родине: немцы не простили ему дела о голосах и декрета, изданного мной по проискам чехов. Но со стороны Сигизмунда — изменить данному слову и, невзирая на собственную охранную грамоту, допустить сожжение мистра Яна — это гнусное предательство!

— Король Сигизмунд частенько забывает, что он ближайший наследник короны чешской, — ядовито заметил Вок.

Король поднял палец.

— Придержи язык, Вок, — ты говоришь о моем брате! Если я обвиняю его и собор за Гуса, то относительно Иеронима вполне оправдываю! Духовенство, разумеется, — негодяи, но и Иероним — опасный крикун, который сеял смуту и открыто хвастался своим отступничеством, говоря, что предпочитает проклятых „схизматиков” истинным христианам. Пусть его сожгут, он вполне этого заслужил!

Вок густо покраснел.

— Государь! Иероним — не вероотступник потому только, что считает „схизматиков”, подобно нам, христианами. Впрочем, богословие меня не касается; но я всегда буду защищать в нем доброго чеха, который свято исполнял свой долг, восставая, где только мог, против наглости немцев и того разврата, которым они заразили нашу землю.

— Ого! По части наглости чехам не придется ни в чем упрекать немцев! После смерти Гуса они, словно бешеные собаки, на все скалят зубы. Иногда они, право, становятся мне поперек горла со своими вечными протестами, дерзостями и спорами!

— В эти минуты ваше величество тоже, вероятно, изволите забывать, что вы носите на главе корону св. Вацлава, — иначе интересы чехов никогда не стали бы вам поперек горла!

— Как ты смеешь так со мной разговаривать, негодный повеса! Учить, что ли, хочешь ты меня? — вне себя вскричал король, — Одни упрекают меня в склонности к немцам, — другие — в пристрастии к чехам! Мне, наконец, это надоело, я хочу покоя и всех вас скоро пошлю к черту.

Тут королева и Анна Оусти, которой приписывалось большое влияние на короля, вмешались и стали успокаивать Вацлава, объявившего, под конец, что прощает молодого сумасброда, во внимание к понесенному им горю, которое, должно быть, повредило ему рассудок.

Вок воспользовался этой минутой затишья королевского гнева, чтобы выпросить себе отпуск.

— Поезжай! Такая похоронная рожа, вместо развлечения, способна вызвать у меня лишь колики! — насмешливо ответил король, — Только смотри, не вздумай делать глупости, для утоления своего горя! А когда я тебя призову, то хочу видеть веселым и с запасом забавных рассказов. Всякую женщину довольно было бы оплакивать три месяца; на такую же жемчужину, как графиня Ружена, которая могла соблазнить любого фиваидского отшельника, я даю тебе времени вдвое.

Лицо Вацлава окончательно прояснилось.

Вок откланялся королю с королевой и, счастливый, что может бежать от двора, вернулся в Прагу.

Как и отец, молодой граф вступил в члены образовавшегося в сентябре союза чешских и моравских панов для охраны чистого гуситского вероучения, и первым деянием которого была посылка в Костниц смелого протеста против казни Гуса и заточения Иеронима, а равно и против несправедливых наветов, предметом которых сделалась их родина. Сверх того, под руководством трех избранных вельмож — Ченека из Вартенберга, Лацека из Краваржа и Бочека из Подибрада, — чешско-моравское панство заявляло, что дает свободу проповеди слова Божия в своих владениях, предоставляет богословскому факультету в Праге право решать религиозные вопросы на основании писания, и, в основе, решило подчиняться впредь лишь приказам национальных епископов; все же отлучение и запрещение, произносимые иноземным священством, считать за ничто.

Это было объявлением войны римской церкви и первая закладка церкви национальной. Патриотическое движение выяснялось, сторонники Гуса и чаши становились тем более сильной и опасной партией, что на этот раз и крестьянство шло за панами против короля и католицизма, узкая нетерпимость и жестокость которого все более и более волновали умы.

В Праге царило лихорадочное возбуждение; интердикт применялся с неумолимой строгостью. Ян из Иесениц, отлученный папой в течение шести лет, был изгнан из Праги и католическая партия готовилась к решительной борьбе.

Но времена теперь были иные, долготерпение народное истощилось и число сторонников чаши возрастало.

На закрытие кладбищ, отказ в таинствах и оскорбительные против Чехии проповеди пражане ответили насилием.

С криками: „Кто не работает, — тот не достоин пропитания!” народ накинулся на монастыри и дома духовенства, приостановившего богослужение, изгнал проживавших там священников и заменил их утраквистами (чашники — представители умеренного крыла гуситов).