Вера Крыжановская - Светочи Чехии

• Название: Светочи Чехии
• Автор: Вера Крыжановская
• Жанр: Историческая проза
• ISBN: 978-5-906-13770-8

Власть, нарушающая заповеди Бога, не может быть Им признана.

Европа, средневековье, начало XV века. Рыцари и знать Богемии и Моравии, восстали против папства и германского засилья в Чехии. Терпение лопнуло после сожжения заживо в 1415 году священника Яна Гуса и Иеронима Пражского, народных любимцев Праги и истинных рыцарей христианской веры.

Захватывающая книга Веры Крыжановской насыщена многими интересными подробностями эпохи, не зря ведь говорят, что все романы Крыжановская писала в состоянии транса, под диктовку душ, живших во времена героев ее исторических хроник. Не поэтому ли историки отмечали удивительную правдивость в книгах автора, никогда не изучавшего историю? Еще Российская Императорская академия наук высоко оценила роман «Светочи Чехии», отметив его почетным отзывом. В наши дни проза Веры Крыжановской актуальна как никогда ранее, ведь многое в истории Европы и России нам предстоит пересмотреть заново…

---

Вечером, когда Ружена легла и супруги остались одни, Вок сел в кресло у изголовья и, нагнувшись к ней, неожиданно спросил:

— Хотела ли бы ты, Ружена, повидаться еще раз с Иеронимом, если его приговорят к смертной казни, так как ты-то выздоровеешь, несомненно, в этом я уверен? Ты напрасно настраиваешь себя на мрачные мысли.

Она удивленно подняла на него глаза, и грустная улыбка озарила ее лицо.

— Будем надеяться, что я ошибаюсь насчет своего здоровья, но Иеронима я не хочу видеть, — тебе это будет тяжело! Благодарю за твое великодушное предложение, но я не хочу туманить нашего счастья, которое, боюсь, будет и так слишком кратко.

Видя, что глаза мужа наполнились слезами и губы задрожали, Ружена ласково притянула его к себе и поцеловала.

— Не будем говорить о прошлом, которого я стыжусь, — прошептала она.

— Стыдиться прошлого надо мне, а не тебе! Не думай, Ружена, чтобы я питал пошлую ревность к несчастному Иерониму. Будет вполне естественно, если ты пожелаешь видеть и сказать сочувственное слово этому выдающемуся человеку, который был героем твоих детских грез, и великодушное отречение которого от тебя, внушает мне только уважение и благодарность.

— Правда, Иероним играл в моей жизни роль великого испытания, и да будет благословен мистр Ян, отеческой рукой помешавший этому испытанию обратиться в преступление! Хотя он уже давно не внушает мне более преступного чувства, но я все-же не отрицаю, что судьба Иеронима живо интересует меня, и будь он на свободе, я охотно сказала бы ему слово на прощанье. Но его суровое заточение делает это невозможным, и я умоляю тебя, Вок, если ты меня любишь, отказаться от этого безумства, которое безо всякой нужды могло бы повредить вам обоим.

Граф ничего на это не ответил, но в душе решил повидаться с Иеронимом и, если то в силах человеческих, привести его на час, другой к ним в дом; он, во что бы то ни стало, хотел дать жене это доказательство величайшего своего доверия и любви.

Дня два спустя после этого разговора, Вок, закутавшись в темный плащ и нахлобучив на лицо шляпу, отправился ночью на кладбище св. Павла, около которого, в башне, был заключен Иероним. Щедро рассыпанное золото расчистило графу дорогу; тюремщик уже ждал его и тотчас повел внутрь.

Лишь только распахнулась дверь, порыв холодного, промозглого, вонючего воздуха ударил ему в лицо, и по телу Вока пробежала дрожь отвращения; но когда они вступили в темный зараженный миазмами каземат, в котором уже около шести месяцев, томился его несчастный друг, невыразимая жалость охватила душу Вока.

Разбуженный, внезапно направленным на него светом фонаря, Иероним привстал на своем логовище и удивленно взглянул на неожиданного посетителя, которого с первого взгляда не узнал.

По знаку графа тюремщик удалился. Тогда Вок скинул плащ и протянул обе руки заключенному, который с радостью схватил их.

— Вок! Каким чудом добрался ты до меня? Меня зорко стерегут, как опаснейшего преступника, — взволнованно сказал он.

— С доброй волей и золотом можно открыть все замки, ответил Вок, пододвигая скамью и садясь. — Но как ты можешь жить в этой клоаке? Бедный Иероним! Я здесь всего каких-нибудь десять минут и то задыхаюсь!

— О! Человек — животное выносливое! Буйвол на моем месте давно бы издох, а я, как видишь, еще жив, хотя ноги покрылись язвами, которые, я думаю, уже неизлечимы… я гнию заживо, — глубокая горечь послышалась в голосе Иеронима.

Он рассказал затем, каким страшным мукам подвергли его в самом начале заключения; он думал тогда, что сойдет с ума, да и то, несмотря на крепкое здоровье, был сломлен в каких-нибудь несколько дней и очутился на волосок от смерти. Разговор перешел на жестокий и несправедливый процесс, который вели против него, и непримиримую ненависть Стефана Палеча и Михаила de Causis'a, надеявшихся уничтожить Иеронима, как они уничтожили уже Гуса.

— Ну, довольно обо мне, — сказал Иероним, помолчав. — Расскажи мне новости извне, из того мира, от которого я отрезан. Что делают твой отец и графиня?

— Ружена умирает, — сказал Вок, хмурясь и опуская голову. — Я и пришел сказать тебе об этом.

Глухой крик вырвался у Иеронима, и он с ужасом взглянул на графа.

— Вок! Ты не… шутишь? Молодое, прекрасное существо, полное жизни, умирает!.. Но от чего, великий Боже? — пробормотал он.

— Это печальная истина, — ответил граф и в голосе его зазвучали горе и гнев, когда он стал подробно рассказывать преступление Бранкассиса, последствие которого не могло остановить никакое лечение.

Иероним слушал его, тяжело дыша и дрожа всем телом.

— Боже мой! Когда же, наконец, положен будет предел злодеяниям этого мерзавца и рука Твоя, Господи, поразит его? — в негодовании простонал он.

— Да, долготерпение это иногда даже заставляет усомниться в правосудии небесном, — горько усмехнулся Вок. — Но не в этом дело! Главная цель моего прихода, — условиться, каким путем освободить тебя как-нибудь ночью, хоть на час времени. Ружене, я знаю, хотелось бы повидать тебя и проститься, — а чего я не сделаю, чтобы доставить ей минуту радости? Теперь, увидав, в каком ты положении, и переговорив с твоим тюремщиком, я вижу, что мечты мои разлетелись, как дым.

Иероним молчал. Сжав голову руками, он углубился в свои мысли, по видимому бурные, так как его бледное, истощенное лицо зарделось лихорадочным румянцем, — а в усталых, потухших глазах вспыхнули блестевшие в них когда-то твердая воля и удаль.

— Этот час драгоценнейшего для меня свидания, которое ты великодушно мне предложил, я сумею себе добыть какой бы то ни было ценой, — решительно сказал он. — И средство найдено: я отрекусь и подчинюсь собору.

— Сумасшедший! Ты, Иероним, друг и сподвижник Гуса, откажешься от истин, которые он проповедал? Ты покроешь стыдом свое имя и подашь пагубный пример отступничества? — в негодовании вскричал Вок.

Загадочная усмешка мелькнула на лице узника и глаза его заблестели. В этот миг он был снова прежним Иеронимом, смелым, предприимчивым, ни перед чем не останавливающимся.

— Успокойся, Вок! Я сумею потом искупить эту слабость и за час свободы заплачу моей жизнью, но я хочу видеть Ружену! Ты поймешь и, надеюсь, простишь, если я сознаюсь тебе, что любил ее так, как никакую женщину на свете, совсем иным чувством, которое она одна могла мне внушить…

— Мне нечего тебе прощать. Увы, я слишком поздно оценил, какое сокровище послал мне Бог, и от которого у тебя хватило мужества отказаться! Не у смертного же одра бедного ангела, которого мы оба любим, стану я ревновать, — с убитым видом, грустно ответил Вок. — Делай, как подскажет тебе твое сердце. Я верю в тебя, Иероним, и знаю, что ты сумеешь оградить свою честь! Брода и Светомир войдут в сношение с твоим сторожем и, если ты можешь, хоть на несколько часов вырваться на свободу, прежде, чем Ружена скончается, а она уже крайне слаба, — один из них явится за тобой.

Условившись еще о кое-каких подробностях, друзья расстались, оба взволнованные и грустные.

Прошло несколько дней, как вдруг по городу разнеслась весть о том, что Иероним Пражский, уступая убеждениям кардиналов, отрекся от всех исповедуемых заблуждений и даже подписал акт, в котором признавал все решение собора и подчинялся ему. Но и осуждая проповедывавшиеся Гусом статьи Виклефа, Иероним сделал некоторые оговорки, которые доказывают, что стоило несчастному его решение. Так, он продолжал утверждать, что оба они проповедовали много святых истин, что же касается Гуса, то он всегда любил его и, осуждая его заблуждение, сохранил чистосердечное уважение к его личности.

Несмотря, однако, на эти отступление, собор, казалось был вполне удовлетворен победой и подчинением себе знаменитого ученого; когда 23 сентября, в публичном заседании, Иероним торжественно повторил свое отречение и объявил, что никогда впредь не будет исповедовать того, от чего только что отказался, ему несколько облегчили его положение: надзор за ним ослабили и даже пронесся слух, что ему возвратят свободу.

Для Иеронима это было тяжелое время. Не только его гордая душа мучилась и изнывала под гнетом унижения — публичного отречения от дела всей его жизни, но сердце его страдало от проволочек и нескончаемых затруднений, чтобы получить те несколько часов свободы, за которую он так дорого платил… Его грызли опасения и отчаяние при мысли что его жертва может оказаться напрасной, что глаза, в которых он однажды прочел столько любви, и обожаемые уста, опьянявшие его своими речами, — сомкнутся на веки раньше, чем ему удастся в последний раз заглянуть в те лазоревые очи и услышать последнее „прости”.

Светомир и Брода побывали у него и говорили, что Ружена быстро угасает, и душевная мука несчастного достигла своего апогея, как однажды ночью в последних числах сентября, к нему вошел Светомир, в сопровождении тюремщика, несшего за ними сверток.