Мариуш Щигел - Готтленд

• Название: Готтленд
• Автор: Мариуш Щигел
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-742-3

«Готтленд» польского журналиста и одного из лучших современных репортеров Мариуша Щигела (р. 1966) — не только прекрасный «путеводитель» по чешским судьбам XX века, но и высокохудожественная литература. Автор пишет о создателях и разрушителях «самого большого на всем земном шаре» памятника Сталину в Праге, об обувной империи Бати, о чехословацкой актрисе, ставшей любовницей Геббельса, о племяннице Франца Кафки, о чешском подростке, повторившем поступок Яна Палаха и поджегшем себя на Вацлавской площади, а также о других не столь известных, но не менее интересных фигурах. Собранные в книге репортажи ломают укоренившееся представление о чехах как о мирной нации любителей пива. Социалистическая Чехословакия по Щигелу — отнюдь не мифическая страна добродушных швейков. Это страна многолетнего жестокого режима, пропитанного страхом и ощущением кафкианского абсурда.

---

В рассказе есть такие строки:

«— Молчи, — частенько поучал парня приемный отец. — Есть люди, которые молча со всем соглашаются. И теперь я, как старший друг, советую тебе то же самое, — добавил как-то отец. — Главное — мачта, — продолжал он, — флаг развевается независимо оттого, какого он цвета».

Тайна улыбки со сжатыми губами окружению К. Ф. неизвестна.

И никто тактично не задает вопросов.

Всегда разговорчивый, он не упоминает о том, что гестапо выбило ему все зубы.

Не рассказывает он и о том, что с февраля 1942 года по май 1945-го сидел в нацистской крепости Штраубинг.

Что прошел через девяносто четыре допроса, в том числе сорок два очень жестких.

Что в наказание за какой-то проступок провел шесть недель в карцере, не имея возможности обменяться с кем-нибудь хотя бы словом. Зимой температура в камере не поднималась выше двух градусов.

Что в следующий раз был приговорен к двум неделям голода.

Что, когда его не наказывали лишением пищи, получал восемьдесят граммов хлеба в день и ничего больше.

Что был жертвой операции «Уничтожение работой».

Что при бомбардировках всех заключенных намеренно сгоняли на самый верхний этаж и запирали по нескольку десятков в одной камере. Именно в такие моменты многие сходили с ума.

Что, когда заключенные умирали, трупы специально надолго оставляли среди живых.

Что в Прагу он вернулся со сломанной ногой и разбитыми локтевыми суставами.

Обо всем этом он никогда не упоминает.

Это удивительно: люди с таким прошлым обычно делятся своими переживаниями. У К. Ф. есть козырь — во время оккупации он состоял в подпольной организации. Распространял среди сотрудников страхового общества «Славия» в Праге (где работал после того, как прервал учебу на юридическом факультете) самый значительный конспиративный журнал «В бой», писавший о предателях и печатавший патриотические стихи.

Гестапо только за два месяца арестовало около ста распространителей. Его судили в Берлине и посадили в Штраубинг. Приговор: за подготовку государственной измены — восемь лет в крепости.

— Не упоминай об этом на людях и не уговаривай меня, чтобы я рассказывал, — просит он коллегу из «Кветов». — Я не хочу устраивать из этого подвиг.

Коллега: Карел вовсе не был мучеником.

Вот только:

«В 1942 году, когда меня задержало гестапо, во время чудовищных допросов я выдал тринадцать членов организаций, которым доставлял журнал “В бой”. Все были арестованы, а двое замучены насмерть.

Своим предательством я принес несчастье в четырнадцать семей, поскольку предал еще и свою первую жену и ее родителей.

Вернувшись из Штраубинга на свое бывшее место работы, я написал письмо, в котором умолял простить мою вину.

Вышеупомянутые особы попросили меня покинуть Прагу, если мне не нужны проблемы. Они не желают со мной встречаться.

Я решил скрыться и уехал в Либерец, где устроился секретарем в банке. Потом я начал писать в “Страже севера”».

Все это он рассказывает на одном из допросов после войны.

Не известно, используют ли против него эти сведения органы госбезопасности.

В конце сороковых даже самые популярные писатели не были звездами СМИ. Их фотографии не появлялись на страницах газет и журналов. Если верить этому признанию, Э. К., не устояв перед предложенной Покорным заманчивой возможностью жить и печататься в Праге, после возвращения из Либерца придумывает себе новое имя и фамилию, чтобы старые никому не кололи глаза. И это, скорее всего, служит достаточной защитой от вероятного разоблачения.

С «операцией по изъятию, операцией по замене» это совпадает чисто случайно.

В 1961 году, когда власти сменяют гнев на милость и завершается более чем десятилетний период его принудительного рабочего прошлого, Фабиану разрешено издать роман «Летящий конь». О войне в Южной Корее. Американский офицер приезжает туда, чтобы увидеть последствия массового убийства, в котором сам принимал участие. Он едет в деревню, где из-за него погибли женщины и дети. Его узнают. Внезапно у него начинается лихорадка. Местные жители говорят, что, хотя не желают его видеть, в помощи не откажут. Еду будут ставить ему под дверь, а всю посуду, к которой он прикоснется, разобьют.

В горячке офицер приходит к выводу, что обязан написать книгу, в которой была бы одна только правда: если человек убивает, после этого он не имеет права жить. Может только влачить жалкое существование, ибо мысль, что вся посуда, к которой он прикоснется, будет разбита, — невыносима.

(Следовало бы перечитать неимоверное количество историй, которые Фабиан написал после войны, чтобы убедиться, наделяет ли он всех отрицательных персонажей своим чувством вины.)

На обоих этапах жизни в его подписи есть буква «К».

«К» первого этапа — по словам графолога — крупная, прямая и искренняя.

«К» второго — тоже крупная, но шаткая.

В различных вариантах написания мы видим то лишние черточки, то закорючки, то подпорки — словно буква не в состоянии самостоятельно удержать равновесие.

Kafkárna

1985

В Прагу приезжает Джой Буханан — американская студентка, интересующаяся миром Кафки. Она пишет о нем работу. Говорит по-чешски, ходит по Старому Месту и задает разным людям один-единственный вопрос: «Вы читали Кафку?».[43]

Люди не отвечают. На дворе 1985 год, и первое, что они хотят узнать, — есть ли у нее письменное разрешение.

— На что?

— Какой-нибудь документ, подтверждающий, что вам разрешено задавать такие вопросы.

Панна Бухананова (так ее будут называть в Карловом университете) начинает ходить с чешской переводчицей и магнитофоном. Это должно придать ей официальности. Кафку никто не читал, но прохожие часто загадочно улыбаются и говорят: «Ах да, kafkárna!», а переводчица никогда этого слова не переводит.

В конце концов Джой спрашивает ее, что эго за kafkárna.

— Да так, ничего особенного, — говорит переводчица и замолкает. Но Бухананова не сдается.

— Ну, это просто слово такое, его не следует, а точнее, нельзя употреблять, — признается чешка.

— У вас есть слова, которые нельзя произносить?

— Нет, никаких запрещенных слов у нас нет, можете быть уверены. Просто это слово нигде не фигурирует.

— Но люди его произносят!

— Да, но попробовали бы вы поискать его в печатном виде — ничего б не нашли. А у нас, если слово не напечатано, считай, его не существует. И скажу честно — всех это очень устраивает.

«Kavárna — это место, где можно выпить кофе, — думает американка, — vodárna по-чешски — место, где очищают воду, octárna — где производят уксус. Следовательно, существует место, где что-то делают с Кафкой».

Джой Буханан продолжает расспрашивать самостоятельно. Ее университетский научный руководитель говорит, что kafkárna — это нечто, о чем все знают, но одновременно понимают, что ничего с этим сделать нельзя. Главное — не следует этому удивляться. Просто принять к сведению.

— Но что?

— Это нечто подсознательное. Когда поживете здесь немного, наверняка сами поймете и, совершенно непроизвольно, вдруг скажете: «Ага, kafkárna!»

Люди на Староместской площади отвечают по-разному. «Это нелепица. И если не относиться к этому, как к нелепице, еще неизвестно, что может произойти». Или: «Это что-то очень глупое, но должно существовать». «Вы, вероятно, путаете это со словом švejkárna, что тоже неправильно, поскольку такого слова нет. Есть švejkovina, то есть манера вести себя, так Швейк Только это совсем не то, что kafkárna».

Джой заметила, что люди в Чехословакии часто сравнивают конкретную вещь с чем-то, по общему мнению, вообще не существующим или совершенно им не известным.

Чиновник, отвечая на ее анкету, приводит пример:

— Представьте себе, что вы мужчина. Вы заходите в магазин и спрашиваете, есть ли махровые носки. Продавщица отвечает: «Женские, детских нет». Эта логика бессмысленна, но она работает.

— А в этом есть логика?

— Предполагается, будто покупатель знает или должен знать, что мужских носков не было в продаже уже полгода и, скорее всего, не будет. Так какие же носки может просить мужчина? Определенно: или женские, или детские.

Студентка собрала более ста ответов, среди которых нет ни одного конкретного определения.

Сотрудники Карлова университета, с которыми она имеет дело, проявляют осторожность. Когда на приеме, устроенном в ее честь, почти всем становится известно, о ком она хочет писать, ее перекидывают из рук в руки как горячую картошку.

Большую отвагу, чем ученые, проявляют их жены. Жена завкафедрой чешской литературы признается Буханан, что муж пытается подступиться к Кафке, но пока у него ничего не получается. Он не раз за него брался, но так и не смог дочитать до конца.