Джованни Джерманетто - Записки цирюльника

• Название: Записки цирюльника
• Автор: Джованни Джерманетто
• Издательство: Госполитиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1959

Автор книги «Записки цирюльника» Джованни Джерманетто является одним из старейших деятелей итальянского рабочего движения, членом Итальянской коммунистической партии со дня ее основания.

Предлагаемая вниманию читателей в новом, просмотренном автором издании книга «Записки цирюльника» представляет собой автобиографическую повесть; читатель найдет в ней яркую реалистическую картину итальянского общества того времени и, в особенности, положения трудящихся масс Италии и их борьбы за свое социальное и политическое раскрепощение. Описываемые в книге события охватывают период с начала XX столетия до 1927 г. Джерманетто с тонким юмором, в образной и увлекательной форме, не уступающей лучшим образцам художественной литературы, показывает борьбу рабочего класса Италии против светской и церковной реакции, историю образования Итальянской коммунистической партии и ее героическую борьбу против фашистской диктатуры.

---

— Задохнется моя бедная пичужка!

Другой, тоже старик, дрожал за белую мышь. Это были старые каторжники, которым разрешается держать при себе животных. Преступники этого типа обычно нежно относятся к своим питомцам. Как-то в Анконе в тюрьме я знавал каторжника, тоже старика, который плакал, как ребенок, потому что его скворец сломал себе лапку. Как он за ним ухаживал! И действительно вылечил его.

Наконец мы добрались до вокзала. Некоторое время мы, выстроившись, ждали, пока подадут поезд. Затем нас разъединили и поодиночке ввели в тюремный вагон. Это длинный вагон, разделенный пополам коридором. По обеим сторонам коридора расположены крохотные камеры, в которых только один человек может сидеть. Летом в них задыхаешься, зимой мерзнешь. В дверях этих камер проделаны маленькие отверстия, выходящие в коридор. В наружных стенах окон нет. Наверху, в потолке, вставлены небольшие стекла двенадцати сантиметров в поперечнике. Но от пыли и дождей они загрязнены так, что ничего не видно.

Когда поезд тронулся, в мою камеру вошел начальник.

— Теперь вам не надо ходить, — злорадно сказал он и собственноручно закрепил мне наручники на обеих руках.

После этого нам роздали еду. Во время путешествия похлебки не дают. Арестанты получают только хлеб. Кандалов не снимают ни на время еды, ни при каких-либо других обстоятельствах. При отправлении естественных нужд карабинер помогает арестанту.

Обычно тюремные вагоны прицепляются к товаро-пассажирским поездам. Часто их отцепляют на узловых станциях, и на самые короткие переезды тратится неимоверное количество времени. От Турина до Александрии (шестьдесят километров) мы ехали десять часов. В Александрии мы высадились из вагона и уселись в фургон, отвезший нас в местную тюрьму. Здесь снова повторилась знакомая церемония: запись, личный обыск, отпечатки пальцев, путешествие в склад для сдачи вещей и наконец камера. Это так называемая пересыльная камера, где мы увидели необыкновенную грязь и запустение. «Все равно — завтра уйду отсюда», думает каждый вступающий в эту камеру.

В камере, в которую ввели нас, все стекла оказались выбитыми. Дело было зимой. Александрия — город северный, и погода стояла сырая и холодная. Всю ночь мы дрожали от холода, лежа на каменном полу, на разорванных соломенных тюфяках, еле прикрытые рваными одеялами, кишевшими насекомыми.

Так провели мы три дня. Затем снова подъем в два часа ночи, кандалы, фургон, путешествие по комиссариатам за другими арестованными, вокзал.

Когда, выстроившись на перроне, мы ожидали посадки, к начальнику нашего отряда подбежал тюремный сторож с преувеличенно-взволнованным видом.

— Синьор бригадир! — закричал он. — Знаете, что эти мерзавцы наделали? Они выбили все стекла в камере!

Арестанты запротестовали.

— В окнах не было ни одного стекла, когда мы прибыли, — заявил я.

— Молчать! — заорал бригадир и, обратившись к сторожу, спросил: — Сколько придется заплатить, чтобы вставить стекла?

— Не меньше пятидесяти лир, — ответил сторож.

Несмотря на наши протесты, бригадир заплатил эту сумму из наших денег, находившихся у него на хранении.

Позже, в 1926 г., я встретился в миланской тюрьме с арестантом, прибывшим из Александрии. Он рассказал мне, что ему и его товарищам также пришлось платить за отсутствовавшие в камере стекла…

Пьяченца. Четыре дня пересыльной камеры со всеми ее атрибутами. Здесь я нашел нескольких политических заключенных, осужденных за организацию вооруженных отрядов.

В грязной, заплеванной камере, при тусклом свете тюремной коптилки я четыре ночи напролет рассказывал о русской революции. Все заключенные, не только политические, но и уголовные, внимательно слушали. Задавали вопросы, иногда прекурьезные:

— А воры есть в России?

— Церкви там открыты?

— Ты видел большевиков?

— А ты не боялся там?

— В России можно поесть?

При звуке шагов стражи, обходившей каждые три часа камеры, чтобы проверить целость решеток, мои слушатели расходились по своим местам, но, как только стража удалялась, они снова окружали меня.

Глава ХХХ Тюремные встречи

Утром в день отъезда из Пьяченцы на вокзале в ожидании запоздавшего на несколько часов поезда нас поместили в один из станционных складов. Мы купили кое-что перекусить и разговаривали между собой. Старик с зябликом, несмотря на скованные руки, пытался вычистить клетку своего питомца. Я помогал ему свободной рукой, как помогал и другим: кому прикурить, кому разломить хлеб. Начальник партии, старшина, высокий белокурый парень, держался очень прилично: не запрещал маленьких вольностей, переходил от одного арестованного к другому, расспрашивал, откуда, на сколько «августовских лун»[82] приговорен, и так далее.

Почти все объявляли себя жертвой судебной ошибки или мести.

Подойдя ко мне, старшина спросил:

— А вы что сделали?

— Я? Тяжкое преступление: меня обвиняют в заговоре против государства, — ответил я.

— А вы коммунист? Может быть, из тех, которые были арестованы по возвращении из России? — На мой утвердительный кивок он тихонько добавил: — Расскажите что-нибудь о России.

Я начал говорить. Арестанты обступили меня. Карабинеры присоединились к ним. Все они слушали меня внимательно. Я говорил долго. Один из слушателей, осужденный за грабеж и нанесение ран, заметил, повторяя излюбленную фразу буржуазной печати:

— Большевики совершили ужасные злодеяния, весь цивилизованный мир против этих варваров.

Другой арестант обрушился на него:

— Что ты можешь знать? Веришь тому, что в газетах печатают? Заткнись лучше! Он был в России!

— Ну, на сегодня хватит, — прекратил диспут старшина.

К вечеру мы прибыли в Болонью. Нигде я не видел пересыльной камеры такого размера. В ней свободно помещалось семьдесят человек, настолько свободно, что молодежь, чтобы размяться после мучительного переезда, принялась бегать. Это была длинная и широкая комната с низким потолком, опиравшимся на несколько грубых колонн. Сырой свод и узкие щели окон, расположенных высоко под потолком, говорили о том, что это подвал.

Нас встретили возгласами и расспросами прибывшие раньше арестанты. Все нары были уже заняты, нам достались только соломенные тюфяки, лежавшие на полу. Когда я устраивался в углу, молодой парень, лежавший на соседних нарах и читавший «Рокамболя»[83], встал и предложил мне:

— Иди на мое место. Никто не смеет сказать, что Рыжий оставил лежать на полу больного. Ложись! Я молод, а ты хоть и не стар, но у тебя больная нога.

И он чуть ли не силой усадил меня на нары. Мы разговорились.

— Я убил в драке. Защищаясь. Меня закатали на восемь лет, потому что я не мог нанять хорошего адвоката. Бедняки всегда виноваты… Мне жалко только несчастную мать. — И он снова погрузился в «Рокамболя».

На соседних нарах двое тоже говорили об адвокатах:

— Я сам виноват. Пожалел мальчика: он только что университет окончил и напросился защищать меня. Он меня растрогал, сердце у меня слабое, я и позволил ему. А он спутал статьи закона, растерялся перед судьями, ну, меня, конечно, и закатали… Вот и делай добро людям!

— Я никогда не поддаюсь на эти просьбы, — гордо заявил его собеседник. — Однажды такой вот начинающий предлагал мне сто лир, чтобы я позволил ему защищать меня. Можешь себе представить! С моим-то именем и с моим прошлым! Я, разумеется, отказал.

На следующих нарах немолодой уже арестант рассказывал собравшейся вокруг него публике, как он ограбил банк. На полу двое играли в шашки.

Доской служил пол, разлинованный углем, шашками были пуговицы. Дальше элегантно одетый человек декламировал Кардуччи[84]. Несколько человек прогуливались по камере. Некоторые спали.

— А ты что делаешь, бородач? — спросил меня тот, кто «пожалел» адвоката.

— Я? Курю трубку, как видишь.

— Я уже давно на тебя поглядываю и никак не могу понять, к какой категории тебя отнести.

— ??

— Конечно! На взломщика ты не похож, на карманника — еще меньше, на грабителя — и подавно. Может быть, ты прикончил любовницу или ошибочно обсчитал твоего хозяина?

Я молчал.

— Дубина! — сказал его приятель. — Не видишь разве, что это политический? Не правда ли? — обратился он ко мне.

Я, не вынимая трубки изо рта, кивнул в знак согласия.

Громадный парень, настоящий Геркулес, до сих пор читавший обрывок газеты, вскочил с нар и бросился ко мне.

— Ты кто: анархист, социалист, коммунист?

— Коммунист.

Геркулес чуть не задушил меня в объятиях.

— Я тоже коммунист! Я из Масса. Знаю Биболотти[85] и других… Ты их знаешь?

— Знаю всех, — ответил я.

Обрадованный, с сияющими детскими глазами, он уселся рядом со мной. Он закидал меня вопросами, когда узнал, что я обвиняюсь по «Римскому процессу». По характеру его вопросов чувствовался настоящий товарищ. Я рассказал ему о России, о Ленине, о Советах, о фабриках, о Красной Армии. Последняя больше всего его интересовала. Потом он рассказал о себе: