Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

• Название: Она (Новая японская проза)
• Автор: Каору Такамура
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2003
• ISBN: 5-94145-164-4

...Сейчас в Японии разворачивается настоящей ренессанс «женской» культуры, так долго пребывавшей в подавленном состоянии. Литература как самое чуткое из искусств первой отразило эту тенденцию. Свидетельство тому — наша антология в целом и данный том в особенности.

«Женский» сборник прежде всего поражает стилистическим и жанровым разнообразием, вы не найдете здесь двух сходных текстов, а это верный признак динамичного и разновекторного развития всего литературного направления в целом.

В томе «Она» вы обнаружите:

Традиционные женские откровения о том, что мужчины — сволочи и что понять их невозможно (Анна Огино);

Экшн с пальбой и захватом заложников (Миюки Миябэ);

Социально-психологическую драму о «маленьком человеке» (Каору Такамура);

Лирическую новеллу о смерти и вечной жизни (Ёко Огава);

Добрый рассказ о мире детстве (Эми Ямада);

Безжалостный рассказ о мире детства (Ю Мири);

Веселый римейк сказки про Мэри Поппинс (Ёко Тавада);

Философскую притчу в истинно японском духе с истинно японским названием (Киёко Мурата);

Дань времени: бездумную, нерефлексирующую и почти бессюжетную молодежную прозу (Банана Ёсимото);

Японскую вариацию магического реализма (Ёрико Сёно);

Легкий сюр (Хироми Каваками);

Тяжелый «технокомикс», он же кибергротеск (Марико Охара).

(из предисловия)

---

Ответа не последовало. Вскоре послышалось ее

сонное дыхание.

Той ночью я видел сон. А может быть, это и нельзя назвать сном. Явившееся мне было гораздо более живым и свежим. Утром у меня даже было такое чувство, словно я не спал совсем. Тогда, ночью, я ощущал все — малейшее движение ветра, звуки, смену эмоций. И в то же время почему-то в моем сознании маячил темный потолок больничной палаты, я слышал скрип кровати и мамины разговоры во сне. В картинах же моего «сновидения» не было ни малейших искажений действительности, что сохранилась в памяти.

Мы с ней на террасе. Не у нее дома, у нас. Это абсолютно точно, потому что в саду висят качели, которые отец привез из-за границы. Они изрядно заржавели, так как братишка уже давно перестал на них качаться.

Я выполняю летнее задание — рисую с натуры. Рядом она, конечно с вышиванием.

— Каждый год это задание здесь делаю. Все время одно и то же. Рисуешь рощу, небо, потом, как положено, скворечник добавишь — и порядок.

Я выдавил на палитру остатки зеленой краски.

— А ты уже летние задания все сделала?

— Сочинение о прочитанном написала, свободную тему тоже. Осталось половину упражнений доделать.

Даже во время разговора руки ее не останавливались.

— Да обойдется. Если сказать, что из-за астмы не смогла, то в общем-то прощается.

На ней легкое платье в клетку. Без рукавов, широкий подол лежит полукругом. Правый карман немного оттопырен. В нем ингалятор. По плечам вьют волосы. Непринужденно вытянутые белые ноги очень тонкие, но чем-то неуловимо трогательные. Рисовать мне давно наскучило, но ведь если бросить, то как тогда сидеть с ней вдвоем? Поэтому я продолжаю постукивать кистью по бумаге и время от времени — так, чтоб это выглядело естественно, — поглядываю на нее.

Из комнат появляется мама, приносит лимонад и кастеллу.

— Большое спасибо.

Девочка тут же по-взрослому делает легкий поклон.

— Захотите добавки — говорите, не стесняйтесь.

Мама еще молодая. Красивая, вся в чудесных украшениях. Под блузкой угадывается высокая грудь. У нее сейчас есть все то, что моя нынешняя мама уже утратила. Мама кашляет. Кашель такой, Словно что-то осыпается внутри ее маленького увядшего тела. Как бы не проснулась, тревожусь я, и настороженно прислушиваюсь в темноте.

— Что ты вышиваешь?

— Девочку, мельницу и цветы. Будет сумка для музыкальных занятий.

— А что это у тебя на пальце — вроде колечка в шишечках?

— Это наперсток. Им не больно иголку проталкивать.

— Неужели вышивать так интересно?

— Я и сама не знаю, интересно или нет. Просто занимаюсь этим, когда хочется побыть совсем одной.

Тогда я вижу только свои пальцы и кончик иголки. И чувствую себя свободной.

Ее пальцы проворно двигались по полотну. Чего они только не делали! Распутывали нитки, разглаживали материю, втыкали иголку и опять ловили ее за кончик…

— Хочешь тоже попробовать? — Она неожиданно подняла лицо.

Смутившись от внезапного предложения, я проглотил весь оставшийся лимонад. Кивнул я, конечно, не потому, что меня интересовало вышивание, мне хотелось хоть немного приблизиться к ее рукам.

— Пяльцы держи ровно. Попробуй вышить здесь, бантик в волосах. Иголку протягиваешь вот так, снизу. Смотри, должен получиться крестик. Нитку сильно натягивать не надо, вот так примерно.

Она расстелила вышивку у меня на коленях. Наши пальцы оказались совсем рядом, и мной овладело ощущение, будто я держу ее за руку.

— Так, теперь сюда… А дальше вот сюда…

Я не смотрел ни на какой бантик. Я видел только ее. Лишь чуть подвинуть руку, и можно было бы прикоснуться к ней. Но даже вот так, совсем рядом, ее хрупкие пальцы ускользали от меня.

— А ведь недурно. Смотри, как получилось — миленькая вещь.

На ней дрожал солнечный свет, просачивающийся сквозь деревья.

Она безмятежно улыбалась, но казалось, что радость в ее взгляде в любой момент может смениться печалью. Откуда-то непрестанно доносился птичий гомон.

Сейчас эта картина исчезнет. «Сон» кончится. Я это предчувствую. Напрягаю изо всех сил зрение. Между мальчиком и девочкой чуть в стороне стоит красная корзинка для рукоделия вроде тех, с которыми ездят на пикник. Где-то я ее видел. Ах да. Она была у нее в комнате для волонтеров.

Как-то незаметно девочку сменяет Она сегодняшняя. Глядящая со мной в саду на море, смущенно поправляющая подол платья. Стоит мигнуть — и вновь возвращается двенадцатилетняя девочка. Какая же из них сейчас передо мной? Я чуть не произнес это вслух, но тут же понял собственную глупость. Это ведь одно и то же. Никакой разницы…

Мама постепенно слабела. Все меньше могла есть, все короче становились прогулки, все медленнее речь. Напротив, болеутоляющих требовалось все больше и больше. Мы уже не менялись с ней десертом. Мама настаивала, чтобы я съедал обе порции. Каждый раз при этом мы вспоминали ее давнюю приговорку: «Не будешь много есть — большим не вырастешь».

Вторую половину дня я всегда проводил с Ней. После обеда начинали действовать инъекции, и маму клонило в сон. Я тихонько выскальзывал из палаты и направлялся в комнату волонтеров. Она оставляла там свое рукоделие и шла со мной прогуляться по территории хосписа. Иногда мы проходили через автостоянку к лабораторному корпусу и бродили вокруг него, иногда заходили в теплицу на заднем дворе, а порой просто тихо сидели на диване в комнате отдыха.

Дымка времени, окутывающая мальчика, незаметно таяла, и он начинал с живостью крутиться около нас. Вслед за этим и Она мало-помалу становилась бесстрашной жизнерадостной двенадцатилетней девочкой.

Рядом с ней я всегда находился в плену воспоминаний. Даже если мы заговаривали о чем-то другом — о погоде, политике или модном фильме, — это длилось недолго, и мы быстро возвращались в прежние места. В летний особняк детства.

— Как-то раз меня пригласили к вам на ужин, — убирая со щеки прядь волос, сказала она. и выражение лица у нее при этом было такое, словно ей вспомнилось нечто важное.

Мы сидели на веранде, пристроившись в углу, чтобы не мешать больным.

— Была жареная курица. Лето, а получалось как Рождество. Я впервые ела такое изысканное угощение и страшно волновалась.

— Когда к нам на дачу приглашали гостей, всегда подавалась жареная курица. Покупали у соседских крестьян и зажаривали в духовке. Это было единственное, что могла приготовить мама.

Почему ее в тот день пригласили к нам на ужин, я, конечно, забыл. Со мной такое всегда. Конкретные причины, обстоятельства помню очень смутно. В памяти всплывают только картины с ее присутствием.

У мамы прекрасное настроение, она все время улыбается. «Вот было б радости, будь у нас такая девочка, как ты», — беспрестанно приговаривает она одно и то же. Отец, как всегда, пьет виски. Брат еще совсем маленький, даже с куриными косточками сам справляться не умеет.

— У тебя волосы золотым светятся, — вдруг говорит он девочке.

— Да?

Голос ее звучит безразлично, Очень хочется одарить братца неприязненным взглядом. Странное раздражение охватывает меня. Сам-то я уже давно заметил, что на солнце ее волосы изменяют цвет и кажутся светлее. Такие мгновения были до того прекрасны, что в них нельзя было вторгаться, и я боялся произнести это вслух. Братишка же взял и выпалил, а теперь сидит себе да облизывает жир с пальцев.

— Все дело в лекарстве от астмы. От него цвет волос ослабевает, — произносит она.

Больше никто об этом не заговаривает.

Мимо тихонько проходит медсестра. Раскинувшийся на складном кресле больной широко зевает. Из трубы над кухней поднимается тонкая струйка дыма.

Из-за деревьев появилась кошка. Остановилась у наших ног, словно заранее присмотрела себе место. Улеглась. Та самая кошка, которая чересчур растолстела и теперь у нее сахар в моче. Жира на животе в избытке, лапы еле сгибаются, пристроила их кое-как. Черные кружочки на брюхе растянулись в овальные пятна.

Она вынула из кармана платья виниловый пакет, достала печенье и положила перед самым носом кошки. Та жалобно мяукнула, приподнялась и, ухватив печенье передними лапами, съела. Довольно заурчала.

— Это печенье — наше любимое лакомство… — Произнесла Она, как бы разговаривая сама с собой.

Я промолчал о том, что кошка на диете.

— Мой Пим в то лето на даче умер.

— Да, я тоже сейчас про него вспомнил.

Ее любимый кот умер внезапно. Это был породистый степенный перс. Кажется, у него было что-то вирусное. Я вырыл для него могилу под финиковой пальмой.

— Мальчику ведь под силу большую могилу вырыть, глубокую. А то бродячие собаки раскопают. И не сможет бедный Пим, как положено, гнить себе глубоко в земле.

Пока я работал лопатой, она держала тельце Лима на руках. Сейчас расплачется, тревожился я, но она укладывала Пима на дно ямы, укрывала его одеяльцем, пристраивала любимое печенье, засыпала сверху землей, а слез у нее не было. Даже не моргнула ни разу. Когда могила была засыпана, Она плотно утоптала землю, словно хотела этим помочь Пиму как положено гнить глубоко а яме. Натоптавшись, она в конце концов сказала «спасибо».