Константин Скворцов - Рабочее созвездие

• Название: Рабочее созвездие
• Автор: Константин Скворцов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство, «Донбасс»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

---

Камень

Есть красивые звучные названия: халцедон, сердолик, аметист. Есть прозрачные, как росы, кристаллы — хрусталь, алмаз, топаз… Есть поэмы, написанные об этих граненых графах и принцах Земли. Но как мало отдано чести просто камню, обыкновенному, как чернорабочий в фартуке, прочному, как зерно на ладони, тусклому, как резец в зажиме токарного станка. Гранит — праматерь и праотец глины, песка, слюды… Он встречается в городе почти на каждом шагу, он привычен, как троллейбус, он древен, как Урал, молчалив, как история… Но если в него всмотреться…

Есть в городе, теперь уже почти в центре, трехсотлетний бор. Корабельные бронзовые сосны тянут свои вершины к азиатскому небу. Жесткие ветки прогибаются под пуховиками мокрого, издевающегося над синоптиками снега апреля и даже мая. Не выдерживая совместного напора казахского ветра и творожистого снега, кренятся стволы и со стоном ухают наземь, и тогда, как мускулистые руки, вырастают из-под земли черные корни. Слишком мало они проникли вглубь за три века. Слишком неравна была эта борьба — живого теплого корня и угрюмого холодного камня. Там, под сосновым бором, — гранит, древнее тело земли…

Только человек мог в него проникнуть. Я стою над вертикалью каменоломни, над крутым сколом словно полированного камня. Недвижна веда. В зеленоватой глубине ее видны шлемы кремнистого дна, пирамиды, плиты, на которых играют тени облаков. И чудятся мне руки камнеломщика — изъеденные царапинами и порезами, обмотанные тряпками от ударов, пахнущие щелочью и керосином.

Мой друг получил девятый патент на камнерезную машину. Я видел это нервное чудо двадцатого века — сплетение стальных рычагов, скрежещущих шестерен и жестокой воли электромоторов. Помню, как мой друг мучился, когда победитовые пилы, словно древние старухи, шамкали после ста часов работы, вгрызаясь… в нежную мраморную белизну. На гранит эти пилы ставить не рисковали. Для гранита нужен алмаз.

И потому представляю закушенные от напряжения треснувшие губы предка, бечеву, охватившую взмокшие и пыльные волосы, мускулы, бугрящиеся под почернелой от солнца кожей. Он ищет волосяную трещину в камне, остаток зоны реликтового перепада температур магмы, некогда переплавившей этот панцирь земли. И медленно, вбивая клин за клином тяжелым молотом из пудлингового (не мартеновского!) железа, он расшатывает спайку гранита, рвет мельчайшие и от того сверхпрочные связи кристаллов. Он похож на Микеланджело, что тесал великие изваяния из каррарского мрамора, но он неизвестен, потому что камень пойдет не на Пьеты и Моисеев, а на цоколи домов, на каменные стены амбаров, на противопожарные перемычки провинциального мещанско-купеческого городка…

Города остаются в камне. Лютеране-голландцы освоили глазурованный кирпич, новгородцы — дареные ледниковыми когтями валуны, хетты довольствовались высушенной на солнце глиной. Уральцы, прокопченные пожарами, вгрызались в гранит.

И памятниками не прижимистым владельцам каменных лабазов, а безвестным камнеломам и камнетесам стоят сейчас в городе редкие здания из «дикого», как модно говорить, камня.

Я был в стране, где камень так упорно сопротивлялся человеку, где не триста, а тысячу лет высекали храмы в скалах и даже на могилы ставили каменные доски с тончайшей, кружевной резьбой. Армения (Айастан) — страна камня. Но вулканический туф — не гранит, и дамасские стали зубил — не пудлинговое железо демидовских заводов. Потому мой предок бесконечно дорог мне, когда он, ощерившись, ахает с присвистом пудовой кувалдой по жалкой кочерыжке клина, и камень угрюмо поддается ему, блестя на изломах зернами кварца и слюды.

В наши дни нет такой профессии — каменотес. Уродливы и грубы подпорные стенки, выкладываемые по эскизам архитекторов где-нибудь в новом супержелезобетонном массиве. Толстым слоем кладут строители желтоватый экономный раствор, дабы выровнять неровности ломанного взрывом гранита. А ведь хочется, интуитивно хочется остановиться взглядом на шершавой поверхности дикого камня. И не только веяньем японской моды принесены эти камни, за крепостной стенкой которых так детски доверчиво растут голубые подростки — ели. Это голос предков влечет нас, любовь к первозданному облику земли.

Я прохожу по городу, как по живой истории камня. Вот старинный амбар с чугунными решетками на окнах и угластыми, втопленными в известковый раствор бутовыми глыбами. Вот осел в землю груботесаный лабаз керосиновой лавки — былая крепость кровопивца, ныне магазин скобяных товаров. В сырой мрак полузасыпанного пустого подвала ведут замшелые ступени, а плитой перекрытия над крутым входом служит полутораметровая пластина гнейса без единой трещинки от заезда грузовиков. А еще говорят, что камень плохо работает на изгиб. Видно, не об уральском камне речь в курсах сопромата…

Возле торжественного, как ода, пухлогреческого здания оперного театра, где невиданный в нашей скудной земле акант вьет свой прихотливый узор по карнизам, а дорический завиток суетливо скрывает свою гипсобетонную природу, стоит комплекс из трех скромных домов. Двухэтажные рустованные прямоугольные здания, удивительно мощно звучащие в лучах вечернего солнца. И стоят они так, что попадают на них только вечерние пятичасовые лучи, косо кладущие свои длинные тени на прошивные ровные швы, на крупнорустованную поверхность камня, на изогнутые арки надоконных проемов с крупными призмами замковых клиньев. Что было в этих домах раньше, на былой Тверской улице? Модный галантерейный салон или рыбная лавка, где прямо из Иртыша привозили семгу, а с Яика — осетров? Не знаю, но всегда удивляюсь мастерству людей, сотворивших над входом в каменное могучее здание тончайший чугунный козырек с нехитрым кружевным узором. Не было тогда сварки, кроме кузнечной, и потому железными петлями скреплены завитки и скромностью своей достойно соперничают с именитым трехскульптурным зданием оперы.

Многое можно рассказать о камне в городе. Здания из него понемногу исчезли, и это, как рост человека, неизбежно. Снесут такую домину вместе с добротно обработанным цоколем, а потом станет жалко пота и труда предков, и поспешно построят из нестареющего гранита что-нибудь вроде оградки или постамента, и улыбнутся прохожие: спасибо, уберегли камень…

Камень-то многого упорства требует. И не только густо-зеленый малахит, что согревает стены в палатах Эрмитажа, не только полированный до блеска мрамор, что в московских станциях метро, но и серый, красноватый, зернистый гранит — наш булыга уральский.

Не случайно поэтому в неполированном щербатом граните рублен первый в городе памятник Ильичу. Руки каменотесов, сбитые на ломке угрюмых пород, вытесали это причудливое сочетание уступов, лестничек, цокольных пирамид и таинственных от полутеней арок.

Памятник был ставлен в годы, когда остра и щемяща была боль от утраты, когда памятный облик подкошенного любой болезнью человека вставал перед глазами каждого, и архитектор сумел с необычайной силой передать это чувство. Напоминает восточные мавзолеи, которых немало у нас в области. Скромный выразительный бюст вождя с усталыми глазами словно уводит нас в раздумье о трудном пути народного заступника и учителя. Хочется долго сидеть на ступенях мавзолея, хочется перелистывать его книги в маленькой читальне, что мудро устроил архитектор внизу, хочется просто гладить шероховатые теплые камни, хранящие на себе рубцы и шрамы тех далеких великих времен.

Гранит, гранит. Памятником мысли и духа человеческого высится он в моем городе. Фундаментом прошлых лет…

Дерево

Слова в русском языке, как поводыри. Дерево, деревня, дрова, двор… Сама этимология слова ведет нас в глухие леса Заонежья, Печоры, Пермских земель, куда бежали от реформ и нашествий наши предки, где научились самобытному искусству рубки бревенчатых изб и шатровых храмов. История свидетельствует, что поток переселенцев на Урал первоначально шел с олонецких и печорских краев. Раскольники, беглые крепостные, вольные казаки мощной струей переваливали через Каменный Пояс в низкой его срединной части, что возле Свердловска, и по таежным дебрям двинулись в Сибирь. Тобольск родился в 1587 году, Красноярск — в 1628, Иркутск — в 1661. Поначалу предки наши избегали открытых равнин, что простирались к югу от сосновых и еловых лесов, ниже Исети и Чусовой. Лишь в XVIII веке петровские указы положили начало освоению степной зоны — в 1735 году заложен Оренбург, на год позже — Челябинская крепостца. И все-таки основной поток шел опять мимо города нашего, через степные приволья Яика в Казахстан, Среднюю Азию. Горы гигантским щитом прикрывали город от притока людских масс.

Герб Челябинска был метким: на щите сверху — соболь, обитатель тайги, внизу — верблюд, тягловая сила кайсаков, как называли казахов. Город был между лесом и степью. Он искал свой облик. На севере Екатеринбург распоряжался металлом и лесом чуть не для всей Европы. На юге, вооружаясь до зубов, покорял Азию казачий атаманский Оренбург. Челябинск не дотягивал до немецкого «бург», что только и означало «город»… Зодчество двух веков его было деревянным: в 1870 году в городе было 9 каменных домов. Кто-то метко называл город «Ухабинском».