Генрих Жомини - Политическая и военная жизнь Наполеона

• Название: Политическая и военная жизнь Наполеона
• Автор: Генрих Жомини
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-54881-1

Русский перевод сочинения «Политическая и военная жизнь Наполеона» был сделан со знаменитой работы Жомини, изданной в Париже в 1827 г., — «Vie politique et militaire de Napoléon, racontée par lui-même au tribunal de César, d’Alexandre et de Frédéric» («Политическая и военная жизнь Наполеона, рассказанная им перед судом Цезаря, Александра и Фридриха»). Для данного труда Жомини избрал форму рассказа, который Наполеон ведет о своих походах. В основу этого повествования от первого лица лег, без сомнения, труд Э. О. де Лас Каза — секретаря Наполеона, записывавшего его мысли и воспоминания на острове Св. Елены, изданный в 1822–1823 гг. под названием «Mémorial de Sainte-Hélène» («Мемориал Святой Елены»).

---

Я только и ждал этой минуты, чтобы отмстить за множество перенесенных мною обид. Между тем Луциан, желая придать моему поведению по возможности законный вид, произнес речь к войскам, в которой объявил им, что представителям народа угрожают кинжалы бунтовщиков, и что он в качестве председателя, просить их содействия, для изгнания непокорных из совета.

На эту речь, которую он заключил обыкновенным восклицанием: «Да здравствует республика!» Солдаты отвечали криком: «Да здравствует Бонапарт!» Двадцать гренадер вошли в залу, и командовавший им и штаб-офицер предложил депутатам выйти вон. Прюдон, Бигонне и генерал Журдан сослались на конституцию, и, обратившись к гренадерам, стали упрекать их в неисполнении своего долга; солдаты, узнав Журдана, который еще незадолго перед тем водил их к победам, изумились и остановились в бездействии. Безделица могла уничтожить наше предприятие. Но тут Мюрат все кончил, объявив, что законодательный корпус распущен. Загремели барабаны, показались новые войска, и в одно мгновение зала, в которую ворвался целый батальон, была оставлена депутатами.

Старейшины узнали о случившемся от убежавших. Совету не было еще известно, чем кончится этот день, когда некоторые из числа пятисот явились и объявили о насилии, против них употребленном. Не беспокоясь об их участи, комиссия, едва за несколько минут составленная, только и ожидала этого известия, чтобы потребовать отсрочки законодательного собрания и образования временного консульского правления. Этот поступок был противозаконен: подобная мера должна была быть предложена советом пятисот. И потому закрыто было заседание на несколько часов, чтоб отыскать членов этого совета.

В 9 часов собралось в оранжерее достаточное число депутатов, и Луциан, объявив совет довольно полным, открыл заседание, Членов оппозиции почти вовсе не было, а малое число находившихся тут республиканцев было объято таким страхом, что ни один из них не осмелился произнести ни слова против различных сделанных тут предложений. Вскоре Шазаль предложил проект закона, составленного с согласия старейшин, который был поддержан всеми зачинщиками заговора, и единодушно принятого. Главные его статьи состояли в уничтожении Директории, в ссылке объявленных демагогами депутатов (в числе 61), в поручении исполнительной власти мне, Cийecy и Рожеру Дюко в звании консулов республики, в отсрочке законодательного собрания на три месяца и составлении двух временных комиссий из обоих советов, чтобы без замедления произвести в одной из них перемены, которые предполагалось сделать в органических, основных постановлениях конституции, а другой образовать гражданское уложение. Этот закон тотчас был утвержден старейшинами, и оба совета закрыли в 5 часов утра это долгое и бурное заседание, приняв клятву в верности от новых правителей Франции. В продолжение этой двухдневной борьбы жители столицы были совершенно спокойны. Привыкнув к политическим бурям и мало доверяя обещаниям свободы, которыми осыпали их демагоги, они радовались происшествию, обещавшему лучшее будущее. Никто не заботился о судьбе конституционной хартии, столько раз уже нарушенной и слишком слабой для обуздания духа партий, никто не сожалел о членах высших государственных мест, потерявших всю доверенность и любовь народа, и каждый напротив, казалось, ждал наступления лучших, счастливейших дней. Дворянство и духовенство, эти естественные приверженцы всякого правительства, приближающегося более к монархическому, видели в новом образе правления конец своим бедствиям; купцы — восстановление кредита; покупщики народных имений — обеспечение своей собственности; войско — конец поражениям; словом, все народонаселение ожидало нового века благоденствия и безопасности. Уничтожение ненавистных законов аманатства и вынужденного займа вскоре оправдали отчасти эти счастливые ожидания, и с этого времени во всех классах народа начала мало-помалу восстановляться доверенность, которая, казалось, навсегда была потеряна.

Моро удовольствовался в этот день тем, что под моим главным начальством командовал батальоном, с которым он и был направлен к Люксембургскому дворцу; эта роль согласовалась также дурно с ролью республиканца, которым выставлял он себя во многих случаях, как и с предложениями восстановления королевского престола, которые Бурбонам угодно было приписать ему в 1843 году.

По уничтожении советов они были замещены законодательной комиссией; сверх того, особенному комитету было поручено составить новую конституцию. Сийес одарил нас своим проектом великого избирателя, который имел бы право выбирать двух консулов и сменять их, в случае, если они дерзнут употребить во зло данную им власть. Один из этих консулов должен был управлять политикою и военным ведомством, другой внутренними делами. В самом этом подчинения общественного управления двум независимым друг от друга консулам заключалась уже нелепость: как будто внутреннее управление не имеет влияния на мир или войну, а победы, или выгодные договоры не касаются внутреннего управления государства? Но забавней всего был этот избиратель без власти и силы, имевший право руководствовать и сменять консула, командовавшего армией в полмиллиона.

Очевидно, что Cийес готовил для себя эти постановления; он полагал, наверно, быть этим всемогущим избирателем и управлять всем, без труда и ответственности со спокойствием каноника. Этот род далай-ламы не приличествовал такому воинственному народу, как французы; и еще менее народу, глубоко погрузившемуся во все бедствия неслыханной революции и внешней и внутренней войны, беспримерной в летописях истории.

Я выставил эти недостатки, и предложил избрать первого консула как верховного правителя и двух других, как совещательных членов. Предложение это было одобрено к большой досаде нового Ликурга, обманувшегося в расчете. По всей справедливости, первая роль принадлежала мне; и для избегания всякого соперничества я старался, чтобы товарищи мои были избраны не из военных и не из честолюбцев; мне удалось заставить выбрать Камбасереса и Лебрена(4). Первый из них был известный ученостью законовед, а другой просвещенный административный человек: оба люди деловые, но без сильной воли, словом точно такие, каких мне было надобно.

Министерство получило следующий состав: военным министром сделан был Бертье [в апреле этот портфель получил Карно, сдавший его обратно Бертье, по возвращении сего последнего из Италии]; министром иностранных дел Талейран, который был однако же назначен целым месяцем позже; я с ним еще не помирился за то, что он не хотел ехать в Константинополь, чтобы оправдать нашу египетскую экспедицию. Финансы поручил я Барбе-Марбуа и Годеню; морским министерством управляли попеременно Бурдон, Форфе и Декре; министерством юстиции Абриаль, а после Ренье; министерством внутренних дел сначала правил Лаплас, потом брат мой Луциан, сдавший его Шапталю(5); полиция не могла миновать неизбежного Фуше; важное место государственного секретаря, бывшее некоторым образом средоточием всех ветвей управления, было отдано Маре, соединявшему в себе способности государственного человека с познаниями дипломата, прошедшего революцию безукоризненно. Общий голос дал мне первое место в государстве. Сопротивление, которое мне противопоставляли, не беспокоило меня, потому что происходило от людей, не имевших веса в общественном мнении. Роялисты не показывались, видя, что их предупредили. Масса народа, убежденная в том, что революция нашла во мне надежнейшую поруку, имела ко мне доверенность. Я был могуч только тем, что сделался первым защитником созданных ей выгод; заставив ее идти назад, я бы поставил себя в положение Бурбонов.

В образовании моей власти все должно было быть новым, чтобы всякий род честолюбия мог найти для себя пищу; однако ж, в этом образовании не было ничего определенного. Теоретики, которые во всем ищут определительности, скажут, что это была ошибка; но, напротив, в этом то и было главное достоинство нового образа правления, который был не что иное, как диктаторство, скрытое под иными формами, и более всякого другого соответствовал времени перелома и переворота в порядке вещей. Быть может, я сделал бы лучше, если бы прямо присвоил себе звание диктатора; тогда каждый мог бы оценить мою власть, и это было бы лучше. Диктаторство имело ту выгоду, что не допускало делать предложений на счет будущего, могло остановить волнение мнений и устрашить неприятеля, показав ему твердую решимость Франции; но самое название оскорбляло еще слух и время для учреждения определительного порядка вещей еще не приспело.

Но, если я, по уставу конституции, был только первым чиновником республики, зато мой жезл был меч, страшнее сабли Скандербека(6). Трудно было согласить мои конституционные права с тем влиянием, которое давали мне сила моего характера и моя слава. Просвещенная часть народа, чувствовала это так же как и я; и потому дела не могли оставаться в прежнем положении; все само собой готовилось к переменам, которые должны были иметь целью силу и твердость государства.