Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Начиная с этого дня он делал только совсем коротенькие записи, чтобы не забыть все имевшие место случаи.

После обеда он обычно на два часа уходил из дома. Во время своих прогулок он редко посещал город, ему не хотелось ни с кем встречаться. Его тянуло к старой гавани, к морским берегам. По ту сторону моря лежала Далмация, которую он полюбил с давних пор. При ясной погоде он даже воображал, что видит ее побережье, стоит ему только попристальней всмотреться в даль, но ничего не было видно, кроме зелено-голубой воды, сливавшейся на горизонте с небосводом, уходящим в бесконечную высь. Значит, и Далмацию он тоже потерял и, возможно, на долгие годы. Европа становилась для него все меньше и меньше. Ему было только сорок два, а он походил на человека, который живет на свете давным-давно. Уже не было в живых никого, кто был ему близок.

О Неретва, о Неретва,
Скольких мертвых несешь ты на себе в море, —

напевал он тихонько. Вот так однажды услышишь песнь и даже не знаешь, откуда она и чья, — словно чужой пес, прибившийся невзначай к отряду, боязливый и все же старающийся с самого первого момента вести себя так, будто всегда находился тут. Вскоре все в отряде напевали этот припев, и каждый вкладывал в него свой особый смысл. Потом, правда, его сменила слегка фривольная песенка о любви, под нее легко было шагать. А под конец в отряде появилась песня «Пока жива бригада» — печальная, полная торжественного трагизма мелодия, где особенно страстно звучал припев:

Если я не вернусь домой,
пока жива бригада,
значит, я утром пал или ночью убит за свободу.
Пока жива бригада,
ничто не погибло и дело живет,
если только жива бригада.

Здесь, у западных берегов, Адриатика более миролюбива, а там гораздо чаще бывают штормы, так тут говорили. Дойно сел на валун на берегу. Нет, жить совсем недурно — несмотря ни на что. С годами возникает едва заметное внутреннее сближение человека с природой и многим другим. Сознание ассимилирует всё, так, например, море становится внутренним ландшафтом, частью тебя самого. Внутренний ландшафт — несколько расплывчатое выражение. Не составляет труда описать ярко выраженные феномены или конкретные действия. Но все языки бедны на слова, которыми можно было бы выразить душевное состояние. Может, это ему только казалось, поскольку он, несмотря на то что любил поговорить, все же никогда не испытывал потребности рассказать кому-нибудь о своих внутренних ландшафтах — словно они были той единственной тайной его являемой миру жизни, тайной, которую надлежало охранять. Море, небо — эти голубые своды каждого совсем раннего зимнего утра, с таким трудом вырывающегося из объятий ночи, словно ребенок из чрева умершей во время родов матери; эти тихие холмы, превращенные цветущими нарциссами в белые ковры; эти луговины в пастельных тонах безвременников; листва деревьев в тот день, когда мягкая осень сменяется вдруг внезапно наступившей суровой зимой; черные горы в Черногории, поднимающиеся в голубое небо плохо обтесанными квадрами, в те дни едва начавшегося лета, когда смерть, словно сверкая золотыми латами, прошлась по рядам не ведающих устали борцов — сколько ландшафтов пронес он в себе по жизни!

Он поднялся опять на шоссе и присел на придорожный камень. Дождь пошел сильнее, стало холоднее. Он подумал о том, как часто им приходилось спать на дожде, который заставал их там, где они, валясь с ног от усталости, устраивались на короткий отдых.

Непогода набирала силу, на сей раз она шла с суши, медленно наползала на море, уходя на восток. Она оставляла после себя сплошные серые завесы, погружавшиеся в пучины морских вод. Дойно продолжал сидеть, он ждал, что горизонт опять прояснится. Он ждал напрасно. Домой он вернулся насквозь промерзший. Синьора Бьянка отругала его, потому что он ничего не стал есть. Вскоре она увидела, что его бьет озноб, и отправила его в постель. Но когда и на третий день температура все лезла вверх, она вызвала врача, тот почти был уверен, что речь идет о воспалении легких.

Дойно не знал, часто ли он просыпался, но только каждый раз ему казалось, что он наконец-то отлично выспался, однако через несколько минут он вновь закрывал глаза, чтобы отдохнуть от изматывающего его бодрствования. Он хотел только еще чуть-чуть вздремнуть, но быстро окунался в приятный теплый поток, уносивший его отсюда. То было не море, но то же безбрежие вокруг.

Как-то раз, когда его опять разбудили, чтобы дать ему лекарство, он вдруг заметил, что сесть в постели ему помогает не синьора Бьянка.

— Я не знаю вас. Вы могли бы быть Любой, но она мертва.

— Меня зовут Мила Душич, я тоже беженка. Я всего лишь подменяю синьору Бьянку, — сказала она по-хорватски.

— Не придавайте значения моим словам, я просто болен, — ответил он и с любопытством посмотрел на нее. — Впрочем, Люба умерла больше года тому назад. Простите меня, пожалуйста, это все жар, и я опять хочу спать.

В другой раз, когда его разбудила синьора Бьянка, перед его постелью стоял высокорослый широкоплечий молодой человек в летной форме. Дневной свет, проникавший в комнату через оба окна, падал на его смущенное лицо и превращал стекла его очков в два полуслепых зеркала.

— Привет! — в третий раз повторил юноша. — Я Дик, то есть Ричард. А вы — мой дядя. Мамина телеграмма где-то застряла, я получил ее только через девять дней, а потом мне пришлось еще целую неделю ждать, прежде чем я получил отпуск. Я — летчик, штурман, — надеюсь, вы не очень серьезно больны. Я так рад, что вы наконец меня видите, то есть я хочу сказать, что я вас вижу, что вы живы. Мама…

— Ханна, моя сестра Ханна, — прервал его Дойно, тут же умолк и повернулся лицом к стене.

— Да, мама всегда рассказывала нам про вас. И мы всегда получали от вас подарки на день рождения, они были самыми лучшими. И только несколько лет назад я выяснил, что они приходили не совсем от вас, так сказать, не непосредственно от вас. Я все привез: и деньги, и продукты, и сигареты. Но вы должны поехать к нам в Филадельфию, это будет лучше всего. Мы всегда ждали вас. Вот, у меня есть ваша фотография, мне ее дала мама, прежде чем я отправился за океан, я должен был найти вас.

Дик все время прерывал себя и напрасно ждал, что дядя опять повернется к нему и что-нибудь скажет. Он стоял совершенно беспомощный, держа в руках фотографию с запечатленным на ней молодым человеком, победоносный взгляд которого бросал вызов всем возможным препятствиям на своем пути. Наконец он сунул рюкзак и пакет под кровать и вышел. Он пришел через два часа и привел с собой английского военного врача.

— Не то чтобы очень вовремя, но, возможно, еще и не совсем поздно. Инъекции делать каждые четыре часа. Ночью я приду опять. Но кто будет делать инъекции? Кроме того, продолжать давать сульфаниламиды, но только двойную дозу. Вы медицинская сестра? — обратился врач к Миле. Дойно пришлось перевести. Да, она умеет делать инъекции. Доктор, успокоенный, передал ей в руки ампулы.

Дик с Милой всю ночь провели у постели больного и вместе будили его каждые четыре часа. Порой он даже становился разговорчивым, и это успокаивало племянника. На другой день, самое позднее вечером, Дик должен был покинуть Бари. Но как быть, если дяде до того времени не станет лучше? И кому доверить деньги? Он засыпал на стуле, просыпался от голода и не знал, что делать. Испытывая угрызения совести, он достал из пакета, предназначенного для дяди, печенье и шоколад. Он хотел взять оттуда совсем немного, но не смог сдержаться, у него всегда был могучий аппетит.

Встречу с братом своей матери он представлял себе иначе. Что он должен написать домой, как описать дядю? Озабоченный этими вопросами, он опять заснул.

— Опасность миновала, — сказал врач, обследуя под вечер больного. — Но он должен чертовски серьезно следить за собой. Кроме того, у него слабое сердце, не то чтобы больное, но нужно облегчить ему его работу. Выздоровление будет долгим и трудным.

Дик — счастливый, что все прошло без осложнений, сел к постели больного. Наконец-то они были одни, хорватка пошла домой выспаться и должна была вернуться только вечером. Возможно, дядя был совсем другим, чем его постоянно изображала мать, и было бы интересно послушать его, что он делал все эти годы. Но так как состояние его все еще продолжало оставаться тяжелым, юноша решил заговорить сам, рассказать о себе, о матери, об отце и о сестрах. Ему было чуть больше двадцати одного года, и он уже повидал на свете много интересного, как он считал. Все происходящее еще живо представлялось в деталях, каждая из которых выделялась среди остальных, и именно она и казалась ему самой значительной из всех. Ни одна из них еще не поблекла в его душе, и ни одну не съел уксус жизни.