Мариуш Вильк - Волок

• Название: Волок
• Автор: Мариуш Вильк
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89059-121-0

Объектом многолетнего внимания польского писателя Мариуша Вилька является русский Север. Вильк обживает пространство словом, и разрозненные, казалось бы, страницы его прозы — замечания «по горячим следам», исторические и культурологические экскурсы, рефлексии и комментарии, интервью, письма и эссе — свободно и в то же время внутренне связанно образуют единое течение познающего чувства и переживающей мысли.

---

Дальше тоже, к сожалению, топчемся на джине (то есть на моторе — лексикон Василия), о парусе и мечтать не приходится. Штиль. Солнце просто обезумело, небо, точно выжженное. То и дело кто-нибудь из нас прыгает в воду и волочется за яхтой, уцепившись за канат. Течением с Васи срывает штаны.

Э-эх, портки русского мужика!

Штанов жаль, делаем петлю… Появились слепни, бестии в желтую полоску величиной со шмеля. Кусают до крови. Когда давишь, мерзко трещат. Кокпит[27] моментально заполняется их трупиками.

Из-за Гажьего Наволока показывается Кужостров, на горизонте холмы Медгоры. Они обрамляют северную оконечность Онежского озера.

Медвежья Гора все ближе. Уже виден порт, высокие краны, отвалы угля, вагоны на боковой ветке. Внизу пляж, народ купается, дети визжат.

А над всем высится чудовищная башня, похожая на сторожевую — торчит за деревьями.

Останавливаемся за волнорезом из валунов, отделяющим порт от озера. Семь вечера, а солнце жарит немилосердно, отражаемое водой цвета никеля. На валуне женщина с удочкой, лицо довоенной интеллигентки. Глаза выгоревшие, словно застиранный ситец, голова закутана в белый платок.

33. Медгора

С озера в центр ведет улица Кирова. Потрескавшийся асфальт, деревянные дома. Черемуха цветет.

На пересечении Кирова и Советской скверик: четыре сосны, две клумбы, скамейка и памятник рядовому Фанегину, который 30 июня 1943 года повторил подвиг Матросова. Вернувшись, я спросил Васю, что это был за подвиг. Вася грубо выругался и объяснил, что Матросов — придурок, собственной грудью заслонивший амбразуру, вместо того, чтобы бросить туда гранату. Возле памятника спит на скамейке мужик. Рядом пустая бутылка из-под портвейна.

В конце улицы Кирова вокзал, построенный в 1916 году. Снаружи он напоминает православную церковь. Неудивительно, что зэка, выйдя из вагона, принимались размашисто креститься. Внутри бар, мертвенный свет — как в «Ночных гуляках» Хоппера. Поет Земфира. О-о, есть «Пильзнер» из холодильника. Я подсаживаюсь. Напротив — печальный макияж и остекленевшие глаза… Спрашиваю о поселке Арнольдов. У макияжа делается очень удивленная физиономия — в первый раз слышит.

— А кого ты ищешь, может, я знаю?

— Там когда-то жили Алексей Лосев с женой.

Остекленевшие глаза пусты. Да и откуда ей знать?

Ведь философ Лосев, наследник Серебряного века, жил здесь осенью 1933 года, когда ни ее, ни ее родителей еще на свете не было.

Профессора Алексея Лосева арестовали в 1930 году за «Диалектику мифа»… После семнадцати месяцев Лубянки (из них четыре в одиночке!) он попал сначала в Свирлаг, а затем в Медвежью Гору. После долгих усилий получил разрешение снять комнату в поселке Арнольдов и поселиться там с женой. Днем работал в лагерной «Монографии», в отделе, занимавшемся историей строительства Канала, а ночами писал странные повести (в стиле Эдгара По), где в жанре платоновских диалогов воплощал реалии Белбалтлага. Например, во «Встрече» зэка дискутируют о музыке и ее роли в новом обществе. Сама же структура повести, к сожалению, не оконченной, напоминает бетховенскую Сонату, ор. 106 с ее четырьмя частями — Allegro, Scherzo, Adagio, недописанной фугой и рефреном:

Как мы любим — ой-ой-ой! —
Наш великий Белморстрой!

Еще зимой, обдумывая эту тропу, я перевел фрагмент «Встречи», где Алексей Лосев описал белую ночь в Медгоре. Бродя теперь в опаловой дымке, я могу сравнить описание Лосева с реальностью:

«Была чудная северная белая ночь. Люблю, тайной и тревожной любовью люблю я северную белую ночь. Люблю эту долгую, томительную неразрешенность, этот холодный, гипнотический полусумрак, когда солнце словно вот-вот покажется, но не показывается и не показывается! Что-то смутно-беспокойное, трепетно-надрывное, мягкое и нервное одновременно слышу я в этом усталом и сонном, лиловато-белесоватом небе; и жаль тут чего-то невозвратного, загубленного, — как жалко безмятежных и чистых дней ранней юности.

А закат сливался с восходом, обдавая нас зловещим, но не резким голубым светом — без тени. Одухотворенность и — возбужденность, и при этом совершенно небывалая одухотворенность и очень глубокая, властная и потрясающая возбужденность и нервность, — вот какой слитостью и вот каким объединением живет эта магическая сомнамбула, — вот она, тайна белой северной ночи. Тревожно и безвольно-томительно и думно, беспокойно и безнадежно, — вот она, эта мертвенная маска бытия, этот мистический обморок мира, этот сон бессильно грезящего абсолюта!»

Не успел я оглянуться, как оказался на улице Феликса Дзержинского, перед призраком дома — буквально живой иллюстрацией к «Встрече»: мощные колонны из серого гранита, высокие, в два этажа, слепые окна, омертвевший фасад, боковые крылья во мраке, а венчает все поднебесная галерея в виде сторожевой башенки, которую мы разглядели с озера. В целом — монументальный стиль тридцатых годов (любимый мною). На фоне блочных домов, так называемых «хрущёвок», и довоенных деревянных развалюх напоминает — к примеру — Дом культуры в Сувалках. Парадный вход наглухо забит досками, никакой таблички. Только сбоку на дверях надпись о том, что это… городской музей. Судя по нескольким «живым» окнам, музей занял пару помещений в этом призраке, остальные явно пустуют. Неподалеку, в кустах черемухи стоит, словно прячась, памятничек Кирову. Маленький какой-то.

На обратном пути сквер (там, где улица Советская переходит в Дзержинского), а в нем пивной ларек, круглосуточный, столы под открытым небом и молодежь — местная шпана. Толстый азербайджанец (а может, грузин?) продает шашлыки. Ревет музыка. Неподалеку воняет сортир, в траве валяются одноразовые шприцы.

Чем дальше от сквера, тем музыка глуше, и наконец мне начинает слышаться тот рефрен:

Как мы любим — ой-ой-ой! —
Наш великий Белморстрой!

34. Музей

При дневном свете Медгора проигрывает. Ну, провинциальный городок, сколько я таких повидал в своих скитаниях по русской глубинке. Улицы кривые, дома некрасивые, люди серые, на лицах — усталость… И повсюду грязь, которую путешественники прошлого называли пятой стихией Руси. Растаяли где-то манящие фантомы и ночные призраки, и даже черемуха днем меньше благоухает. Лишь яркие витрины круглосуточного магазина (местной «малины») — реклама пепси и сникерсов — здесь в новинку. А также здание в «новорусском» стиле на улице Советской. Ночью я его не заметил, потому что стоит в стороне, за забором, ни дать ни взять храм — красного кирпича, с крылечками, сводчатыми галереями, не законченный.

— Уж не церковь ли вам тут строят? — обращаюсь я к случайному прохожему.

— Какая церковь, елки-палки! — возмутился тот. — Коммерческий банк хотели открыть. При Гайдаре отгрохали, буквально за пару месяцев, а как Егор Тимурович вылетел из правительства, так и они прогорели. Поставили забор и сбежали.

Кто бы мог подумать, что в 1930-е годы Медгора была столицей Беломорско-Балтийского комбината, созданного в 1933 году, сразу после окончания строительства Канала? ББК занимался колонизацией и эксплуатацией территорий, прилегающих к водной трассе. Его владения простирались от Петрозаводска до Мурманска и охватывали добывающую, энергетическую, лесную и деревообрабатывающую промышленность, а также фабрики, мастерские и цеха, железнодорожные ветки, верфи, порты, судоходство, рыбные ресурсы и лесное зверье. Другими словами, ББК не только поглотил всю Карелию, но и административную власть в ней перехватил. Поистине государство в государстве.

Население этого государства различалось по статусу и привилегиям. Как на Руси, где и рабы были, и смерды, и холопы, так и в ББК жили зэка и спецпоселенцы, административно-ссыльные, вольноссыльные и туземцы… А владели всем этим чекисты, то есть бояре советского образца. При этом зэка жили не так плохо, в худшем положении находились спецпоселенцы, сосланные с семьями под надзор ББК, эти не имели даже лагерного продовольственного пайка. Все мечтали о Медгоре.

Медвежья Гора была наиболее привилегированным местом Белбалтлага, который, в свою очередь, относился к числу наиболее привилегированных лагерей СССР. Вокруг Медгоры, в радиусе двадцати пяти — тридцати километров, разместилось несколько десятков мануфактур различного типа: от швейной мастерской и мебельного цеха до бойни и молочной фермы, где несколько тысяч зэка работало на нужды «столицы» (только оранжереи совхоза Вичка тянулись на два гектара). В самой Медгоре, к югу от железнодорожного вокзала, размещался вольный поселок — там были бар, клуб, базар и магазины с отличным снабжением, «Госспирт» и «Торгсин». Словом, все как полагается. На берегу озера (неподалеку от места нашего пребывания) находился центр «Динамо» и буфет с ценами кооператива ОГПУ (то есть почти даром), лодочная станция и прокат пляжных корзинок. Солоневич описал, как однажды встретился там с тов. Успенским, в то время уже начальником Белбалтлага. Оба голышом на пляже попивали коньяк со льдом под аппетитный хлодник[28] и обсуждали детали лагерной спартакиады, которую было поручено организовать Солоневичу (зэка, статья 58). Как это возможно, скажете — начальник лагеря и зэка на пляже? Голышом? Не может быть!