Йозеф Рот - Берлин и его окрестности (сборник)

• Название: Берлин и его окрестности (сборник)
• Автор: Йозеф Рот
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-91103-164-0

В сборник очерков и статей австрийского писателя и журналиста, составленный известным переводчиком-германистом М.Л. Рудницким, вошли тексты, написанные Йозефом Ротом для берлинских газет в 1920–1930-е годы. Во времена Веймарской республики Берлин оказался местом, где рождался новый урбанистический ландшафт послевоенной Европы. С одной стороны, город активно перестраивался и расширялся, с другой – война, уличная политика и экономическая стагнация как бы перестраивали изнутри его жителей и невольных гостей-иммигрантов. Динамическая картина этого бурлящего мегаполиса, набросанная в газетных колонках Йозефа Рота, и сегодня читается как живой репортаж о жизни города, который опять стал местом сопряжения различных культур. Писатель создает галерею городских типов и уличных сценок, чем-то напоминающих булгаковскую Москву, где место фантастики занимают наблюдательность и уникальный берлинский стиль. Издание сопровождается архивными фотографиями.

---

Тем не менее даже в наши дни европейские нации, по крайней мере по различным политическим поводам, выказывают столь ревностное внимание к вопросам национального достоинства, что остается только изумляться единодушному энтузиазму, с каким по обыкновению выборы очередной королевы красоты освещаются газетами всех политических направлений. Как будто это всего лишь очередное «событие общественной жизни», а не симптом чудовищного варварства, когда любое, кем и как угодно организованное сборище швейников, модельеров и обозревателей светской хроники присваивает себе право, во-первых, судить и даже определять первенство в вопросах женской красоты, а во-вторых, выявлять те или иные «национальные типы» этой красоты и даже экспортировать их в Америку! После чего бедные избранницы в кадрах еженедельной кинохроники всех стран мира с жалкой улыбкой демонстрируют себя, «представляя», чтобы не сказать «посрамляя» свои народы.

А в огромном кабинете, обставленном с подчеркнутой – теперь это снова в моде – деловитостью, восседает директор, конечно же, «совместной», конечно же, «международной» американо-европейской кинокомпании, этакий король киноиндустрии, причем король самый взаправдашний, рядом с которым любая королева красоты просто пигалица, ноль без палочки, и, прищурив один глаз, другим лениво, но придирчиво изучает россыпь национальных «королев», услужливо разложенную перед ним из объемистой картотеки.

– Вот эту как звать? – спросит он внезапно, ткнув пухлым пальцем в номер P.II.767.

– Мицци Моосхубер! – выпалит секретарь. (Ибо волей случая эта королева родом из Корнойбурга под Веной.)

– Ну и имечко! – буркнет директор. – Вызовите ее, только имя поменяйте. – Аделина Грей[40].

– Ну, пусть хоть так. И новоиспеченная Аделина Грей получает шанс – возможно, ее теперь «сделают».

Не то чтобы я считаю, будто стать кинодивой зазорнее, нежели продавщицей в магазине. Постыдна сама эта современная вариация классического предания, позволяющая киноагенту разыгрывать из себя Париса, прельщая несмышленых девушек божественным уделом будущей Афродиты. Постыдна сама эта машинерия, где перемешаны мифология и мода и где сотни королев, словно мухи, обречены погибнуть в полной безвестности, чтобы одна «подошла» на какую-нибудь роль. Из всех королев красоты, выбранных за последние три года, слава ни одной не продержалось дольше нескольких недель. А из всех борзописцев, что после каждого конкурса сочиняют о победительнице чуть ли не романы, суля ей блистательный взлет из анонимной «нищеты предместий» к вершинам славы, хоть один удосужился поинтересоваться дальнейшей судьбой своей героини? Сумела ли хоть одна из этих королев сделать карьеру? Или все так и остались бедными статистками? Променяв анонимную «нищету предместий» на анонимную заурядность в «коллективе»? Заняты ли хотя бы в эпизодах? Вышли замуж? Или статистками кордебалета танцуют в ревю? Красивы ли еще? Живут ли в Голливуде? Или вернулись к своим отцам-ремесленникам? Увы, ни об одной мы никогда не прочтем больше ни строчки, они канули в безвестность, утонули в сонме других, столь же ладно сложенных красавиц, которых с одинаковым успехом производят на свет все нации и коронуют лишь затем, чтобы потом не отличать одну от другой…

Мюнхнер Нойесте Нахрихтен, 14.02.1930

Гёрлз

Гёрлз выступали между двумя «полными» номерами, так сказать, в полуантракте, во время которого иные из зрителей – очевидно, те, кто уже в прошлые визиты успел пресытиться их плясками – отправились либо в буфет на втором этаже, либо на улицу выкурить сигаретку. Хотя гёрлз уже начали демонстрировать свое искусство, продавщица шоколада, ничуть не смущаясь, оглашала зал своими зычными посулами – для нее, похоже, эти шестнадцать полуголых девушек просто заменяли занавес. Даже сидя в первом ряду партера, невозможно было отличить эти шестнадцать созданий одно от другого, а различные оттенки в цвете их волос или кожи казались режиссерской задумкой, торопливо исполненной за кулисами рукой гримера перед самым выходом на сцену – и вовсе не для того, допустим, чтобы девушек, не дай бог, можно было друг от дружки отличать, а лишь ради придания всему зрелищу оптического разнообразия и, так сказать, эффекта большей жизненности. Шестнадцать танцующих грудничков и то легче было бы различать, чем этих «гёрлиц», чей возраст, кстати, тоже даже приблизительному определению не поддается. Казалось, все они в равной мере наделены беззаботным нравом хорошеньких девчушек и телесными статями отборных особей женского пола. Природе не пришлось особенно трудиться, производя их на свет: достаточно было взять из своего необъятного резервуара некоторое количество мальчиково-девичьего очарования (тип «американская амазонка»), разделить их на шестнадцать равных частей – и гёрлз были готовы. Потом они с самого раннего детства, пританцовывая, прямым, как беговая дорожка, путем продвигались к совершенству силы и красоты, а у финиша уже стояло наше жизнерадостное столетие, дабы принять в свои объятия гигантскую армию мускулов и конечностей, заряженных поистине всесокрушающим оптимизмом. Там, куда вступит эта армия, уже не растут сорняки скепсиса – только витамины. Питаемые ими, эти шестнадцать девушек вступают в ту как бы вовсе без возраста пору юности, которая, должно быть, и именуется «герлячеством». Взрослеть они уже точно больше не будут. Свои годы они будут откладывать в некую далеко упрятанную копилку, так что время, само тем временем разительно преображенное, ничего с этими гёрлз поделать не в силах, если потребует мода, они будут танцевать хоть тысячу лет – и все только ради заполнения пауз.

По тридцать две штуки, по шестнадцать пар абсолютно одинаковых ног и рук вскидываются в воздух, как одна, – девушки словно исполняют парадный марш нашей славной мирной послевоенной эпохи. А кроме этого ровным счетом ничего и не происходит, девушки иногда берутся за руки, как в хороводе, но круг не образуют, остаются в шеренге. Потом руки размыкаются, и юницы с новой силой продолжают выстукивать каблучками по подмосткам сцены. По краям их цепи, там, где широкий серебристый луч прожектора обрезает полотнище тьмы, на самой границе черноты и света можно видеть белую клубистую круговерть пылинок – на самом деле это пудра, крохотными танцующими молекулами отделившаяся от девичьих тел, это отколовшиеся частицы их танцующей красоты. Но отнюдь не только красоты! Ибо иной раз кажется, что зрителю, дабы убедиться в реальности девушек, обязательно нужны подобные, хоть самые ничтожные доказательства их телесности, пусть даже в виде пылинок пудры, которые в сопоставлении с неправдоподобной, нечеловеческой синхронностью их дрессировки все-таки выглядят крохотными проявлениями человечности. Познание того, что так называемое подспорье красоты вроде пудры всего лишь косметическая добавка, а не сущностная часть их самих, позволяет нам надеяться, что сами девушки, возможно, все же сотворены из некоей женственной субстанции.

Ханс Робертсон. «Negro revue» в Театре Нельсона. 1932 г.

Хотя поневоле закрадывается мысль, что они всего лишь своего рода нимфы для варьете, порожденные американским политеизмом – будто специально созданные для конкурсов красоты дочери Артемиды (обитающей, разумеется, в Голливуде), пышущие здоровьем и дважды в неделю проходящие осмотр у дантиста. Позже, уже после представления, волею благоприятно подвернувшегося случая я встретился с девушками еще раз. Они возвращались домой, строем, попарно, как ученицы лицея, отправляющиеся на торжества по случаю национального праздника. За ними на низких, так называемых гигиеничных каблуках, какими беспощадно вытаптывается реакционные мужские иллюзии относительно грациозности женской походки, вышагивала танцмейстер, строгая дама в роговых очках. Они выглядели невероятно благопристойно, эти гёрлз, числом шестнадцать, уже в одиннадцать вечера отправляющиеся в свои гостиничные кроватки. И бравый пуританизм, осенявший их благочинное возвращение, был кровным братом той бесполой муштры, результаты которой они, полуголые, одинаковые, неразличимые, в два притопа три прихлопа без тени женской прелести демонстрировали из антракта в антракт, являя собой образец той нравственной чистоты, какой одержимы девушки в американских фильмах и американские законодатели в пылу борьбы за сухой закон. Довольно жуткое это было зрелище: созерцать добродетель в точно такой же наготе, в какой обычно, покуда еще был жив, представал только порок. Но теперь порок мертв! Бездыханный, лежит он на путях победного марша красоты и силы, растоптанный целомудрием, которое, впрочем, тоже давно уже не считается добродетелью.

Дас Тагебух, 05.04.1930

Берлинская индустрия развлечений

Иногда, в приступе нещадной меланхолии, я захожу наугад в любое берлинское ночное заведение, не то чтобы с целью поразвлечься, но скорее чтобы насладиться чувством злорадства, какое вызывает у меня зрелище этого поставленного на конвейер веселья. Моим малодушным опасениям, что испытывать тоску при виде увеселительных заведений меня заставляет всего лишь груз прожитых лет, противостоит объективное познание несказанно унылого однообразия международной ночной жизни. И в самом деле, сам механизм, посредством которого в наши дни производится и потребляется радость, упрощен и очевиден настолько, насколько человеческой натуре стала свойственна привычка волей-неволей искать пищу для удовольствий не в себе, а вовне, жадно ее притягивая и заглатывая. Иной раз кажется, что грубая эта тяга, добывающая и перерабатывающая себе пищу буквально из всего и из ничего, завладевает и всеми нашими душевными силами, цинично наживая капитал на потребности и необходимости человека хоть изредка веселиться. Больше того, создается впечатление, что эта огрубленная и усредненная индустрия увеселений мало-помалу породила единый для всех городов мира тип ночного гуляки со строго стандартными, в высшей степени незамысловатыми потребностями, удовлетворяемыми по одинаковым и простым правилам. Так что к двум часам ночи картина, открывающаяся нам в баре, танц-баре или в кафе-люкс в Берлине, Париже, Марселе или Каире будет всегда примерно одна и та же: ароматизированный дым интернациональных «эксклюзивных» сигарет стоит сизой пеленой, образуя под потолком своего рода газообразную завесу. Чем-то красным задрапированные лампы не столько распространяют, сколько скрывают свой свет. По интернациональным рецептам взбитые коктейли, химической пестротой напоминающие жидкие самоцветы, мерцают в одинаково недолитых и одинаково выпуклых стаканах объемом примерно в половину кокосового ореха. Пучки коктейльных соломок, желтых, надменных ломак, торчат в нарочито аляповатых металлических бочонках – этом единственном снисходительном напоминании о давно преодоленном, грубом и неотесанном периоде человеческой истории.