Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

• Название: Тайна дразнит разум
• Автор: Глеб Алёхин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Главный герой обоих романов — самобытный философ, преданный делу революции большевик Калугин. Он участвует в борьбе чекистов против церковников и контрреволюционеров в Старой Руссе («Белая тьма»), в бескомпромиссной идейной борьбе в 20-е годы отстаивает памятник «Тысячелетие России» в Новгороде («Тайна Тысячелетия»). Калугинская «логика открытия» помогает чекистам в их работе.

---

То была эпоха разнообразных полемик. А где масштабность разноречий, там и спрос на ораторское искусство. Вот этим гребнем и вскинуло на трибуну Новгорода Александра Пучежского. Блестящий лектор совпартшколы, популярный докладчик, он верил, что страстностью и силой убеждения можно покорить любую аудиторию и достичь желанной цели.

Мысль эта укоренилась в нем с юношества. Бабка подарила ему книгу «Златоструй», которая очень повлияла на Сашу. Прослыть Златоустом, очаровывать людей мощью ораторского слова — предел мечтаний!

И первая же речь принесла удачу: вития уговорил молоденькую служанку, с иконкой на груди, закрыться с ним в темном чулане.

А утром солдаты разгромили соседний винный склад и пьяно рвали глотки под городскими окнами:

Николашку в каталажку,
А царицу за косицу
Да в воронку, как шпионку!

Отец, урядник, сбежал из дому с юной прислугой. Мать повесилась на чердаке. Александр покинул родные места и обосновался в далеком Мурманске.

Портовым грузчиком вступил в комсомол и надел красную рубаху. На молодежных собраниях — первый оратор. А ночами готовился в Комвуз, куда и попал, имея билет кандидата партии большевиков.

Учился прилежно, но жил двойником: с одной стороны — сын урядника, а с другой — активный марксист, особенно на лекциях Зиновьева. Тот сразу его приметил. Александру не забыть, как он в числе лучших выпускников Комвуза был на приеме у шефа, как сам Григорий Евсеевич вручил ему направление и дал наказ: «Расчистить Красный Новгород от всего буржуазного, дворянского и мракобесного».

Новый начальник губполитпросвета начал с того, что запретил профессору Передольскому, «буржуазному ученому», водить экскурсии по городу. Затем изъял из библиотек «дворянских» писателей: Пушкина, Лермонтова, Тургенева и графа Толстого, а сочинения Достоевского приказал губархиву опечатать. Потом распорядился ликвидировать все церковные архивы и убедил музейщиков отдать строителям на кирпичи храм Лазаря XV века.

А как только Зиновьев санкционировал список памятников, обреченных на снос, Пучежский мигом нажал на местных горсоветчиков. Сначала свалили обелиск «Народным ополченцам», следом в Юрьеве ликвидировали Музей дворянского быта; часть старинной обстановки передали Дому инвалидов, другую спас музейщик Порфиридов.

Теперь очередь за памятником царской России. И поначалу все складывалось удачно: местная газета поддержала Александра в развенчании Передольского и Микешина.

И вдруг успехи на работе, зажигательные лекции, любовные победы — все поблекло: Пискун, будь он проклят, навел справку на родине урядника Михаила Пучежского. А тут еще Берегиня не только отвергла его любовь, но еще залепила ему пощечину — заступилась за Веру Чарскую. Мало того, из Старой Руссы перевелся старый большевик Калугин.

Нет, Калугин — честный, чуткий — не вынес жалобу актрисы на партийный суд, но старик — гнилой интеллигент: хватается за прошлое как за светлое будущее. Завтра ему крышка: теперь губком возглавляет не его дружок Соме, теперь председатель комиссии по увековечению памяти Ленина не исполкомовец Миронов, а он, новгородский Марат. Правда, Калугин — серьезный спорщик: умен, но недооценивает силу зиновьевцев.

Если завтра Воркун и Семенов примкнут к Калугину, то все равно они будут биты: большинство за Кремлевскую площадь без новгородского «Пугала». Однако готовиться к бою надо. А сегодня, как назло, премьера: «Мораль пани Дульской». В главной роли — Вера. Она не простит ему, если он не придет в театр. Да и положение начальника просвещения обязывает. Одна надежда — пораньше удрать домой: для него крепкий сон — залог победы.

Толпа одобрительно гудела. Трибун в красном призывал взорвать рекламу Романовых. Его ораторский голос, летящий с башни Кремля, жег сердца слушателей. Эффект потрясающий. Участники митинга подрылись под фундамент памятника, заложили динамит и разбежались. Черный фитиль дымил, извивался. И вот… качнуло крепость. Осколки монумента загрохотали о ближайшие крыши музея, театра, губкома и редакции газеты…

Александр проснулся от дробного стука в дверь. Дежурная по коммуне, выполняя просьбу, разбудила его раньше обычного. Вчера он задержался у Веры Чарской и решил наверстать — понадежнее подготовиться к диспуту.

Позавтракал наскоро и мигом к себе на работу. В служебном кабинете, стены которого оклеены афишами кино, театра, эстрады и клубных лекций, начальник содрал портрет «Вечернего соловья», исклочковал его и бросил в мусорную корзинку.

За рабочим столом Александр подписал репертуарный список и распечатал серый конверт, оставленный архивариусом. Опять резанула мысль избавиться от монаха, но тот, шельма, не носит при себе справку, да еще намекнул, что оставил завещание: «Вскрыть пакет в день моей смерти». Поймал черт на крючок!

Просматривая справки о памятнике России, Александр забраковал лишь одну — критическое высказывание Достоевского: тот считал, что деньги, собранные на памятник, надо было отдать бедным людям. «Довод явно не по существу, да и ссылаться на реакционного писателя негоже», — взвесил он и выделил как решающие аргументы рассуждения Герцена и Стасова, бичующие рекламу самодержавия.

Лучший оратор города не сомневался, что сейчас опрокинет Калугина с его идеализацией царской России, а тем самым ускорит выдворение из Новгорода антизиновьевца. Но Александра смущали два неприятных типа: архивариус и начальник ГПУ. Пискун пишет биографию Зиновьева, однако этот флюгер может в любую минуту переметнуться к Калугину, не случайно называет себя калугинским учеником; а Воркун всегда смотрит на него, Пучежского, хмуро, словно угадывает в нем сына урядника.

Он распахнул створки южного окна, взглянул на микешинский памятник, освещенный полуденным солнцем, и обомлел: к бронзовой решетке монумента подошел здоровенный мужчина в форме гепеушника. Воркун — член комиссии, приятель Калугина: его приход вполне объясним, и все же Александру показалось, что монах уже предал его и что чекист явился сюда арестовать Пучежского за обман партии. Впрочем, за ложь в анкете не арестовывают, а лишь исключают из партии: есть возможность искупить вину. И он вышел из кабинета с поднятой головой…

ГОРЯЧИЙ СПОР

Вот ведь как бывает: Иван увидел бронзовую Русь, а встревожен не тем, ради чего спешил в Кремль. Он думал: как бы жену без него не отправили в роддом. По всем расчетам, ей надо рожать. Но в городе все сроки спотыкаются. Тут даже природа блажит: то Волхов вспять прет, то лягушки с неба падают.

То ли дело в Родниковке: речка так речка, лес так лес, все на месте и все в свой час. Там и люди лучше: зря тебя не охают, а тут что ни день, то подвох. Надо же! Деревню покинул в четырнадцатом году, а вспоминает ее каждый день. Вот и сейчас микешинская громада воскресила в памяти искусницу Агафью.

Благовещенские просвиры она пекла своим манером: на толстый бублик клала саечный колобок, а сверху дыбком крестик. Микешин не иначе как подглядел бабкино таинство. Ведь его работа точь-в-точь как у Агафьи — на круглой основе колобок-держава, а сверху крест. И до чего же этот памятник русский! Смотришь на него — аж мед по сердцу разливается: все-то здесь нашенское, окропленное слезами и согретое радостью!

Все члены комиссии в сборе. Опаздывал Клявс-Клявин. Без руководителя неудобно начинать, но Пучежский расстегнул ворот косоворотки и самоуверенным взглядом задел Калугина. Тот спиной прижался к ограде монумента, словно загораживал его.

— Товарищи! — начал говорун напористо, широким жестом привлекая к себе внимание. — Только что отгремели пушки! У вас еще болят раны! (Увидел Клявс-Клявина и Робэне.) Латышские стрелки вместе с русскими били царских прислужников! А здесь кто?.. (Брезгливый жест в сторону пьедестала.) Они же! Офицеры! Генералы! Адмиралы! Не зря сей парад изображен на сотенной Деникина! Это же эмблема белой армии! Это же издевка над нами! Это же открытый призыв: «Боже, царя храни!» Позор!

— Вон из Кремля! — выкрикнула Творилова из группы зиновьевцев. У нее короткая стрижка и кожаный пиджачок нараспашку.

— Брехня! — басисто возразил Воркун, еще не зная, как доказать свою мысль.

Его выручил Калугин:

— Представьте агитатора перед бойцами, идущими в бой. В руке оратора сотенная. Деникина. «Белые генералы, — говорит он, — по частям запродали Россию англичанам, французам, американцам, японцам. А наши прославленные полководцы, поднятые на пьедестал Тысячелетия, Александр Невский, Дмитрий Донской, Суворов, Кутузов не торговали Родиной, защищали ее от захватчиков! И мы постоим за нашу Отчизну!» И рота захватила мост. Здесь свидетель! — Он обратился к секретарю губкома: — Александр Яковлевич, было такое в нашем полку? Нуте?