Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

— Нет, — говорила она, — не дал мне бог своих детей, отнял и чужого, которого я взяла: видно, мне не следует их брать. Мне подальше от них надо быть...

Но это она говорила так, а на самом деле, как я сказал, она, когда приезжала, была постоянно окружена детьми.

Так продолжалось довольно долго. Но вдруг однажды кто-то из родственников из нашей стороны, возвратись от нее, привез известие, что у бабушки опять явилась питомка, сирота какого-то дальнего и бедного родственника ее мужа, девочка лет четырнадцати или пятнадцати, и замечательной притом красоты.

Это время я уж помню и помню даже разговор по поводу этого.

— Да, и опять-таки из мужниной родни. Точно она не могла взять какую из своей родни. Вот хоть бы такую-то или такую-то, — перечисляли они при этом, — нет, да что тут говорить...

Весной следующего года мы увидали все эту девочку. Бабушка навещать родных «нашей стороны» приехала вместе с ней. К первым она приехала, по обыкновению, к нам, как к жившим ближе всех к ней и притом по дороге ко всем остальным. Она всегда так делала, приедет к нам первым, погостит у нас, затем поедет дальше и, когда всех объедет, на возвратном пути, отправляясь домой уже, опять к нам заедет, «отдохнуть», как она говорила, и прогостит у нас еще дня два или три.

— А вот я вам привезла и мою Лидочку, — указывая на свою питомку и улыбаясь своей тихой и ясной улыбкой, говорила она, — вы не стесняйтесь с ней, возитесь, бегайте, играйте: это ничего, что она кажется такой большой: она такая же глупая, как и вы. И ты, Лидочка, можешь тут не стесняться. Ну, отправляйтесь, показывайте ей все...

Мы приняли эту Лидочку с радостью, и она нам сразу же понравилась. Она, действительно, была сравнительно с нами большою совсем почти. Я как сейчас гляжу на нее. То серьезная и сосредоточенная, почти нелюдимая, рассеянная в своей задумчивой сосредоточенности, а то вдруг разыграется так, что ей и удержу нет, кажется. Возится c нами, пристает, хохочет.

А бабушка глядит и только улыбается на нее и на нас.

— Ну что ж, не правда разве — совсем ведь глупая такая же, как и вы, — скажет только.

Но это видно было, что она любит ее безгранично, привязалась к ней душою, и она стала за это время все для нее.

Так прожила она у нас с этой питомкой своей, по обыкновению, дня три или четыре и поехала дальше к следующим родственникам.

Я помню, как нам не хотелось расставаться с ней и мы упрашивали, чтобы нам оставили Лидочку.

Но бабушка, улыбаясь и покачивая отрицательно головой, говорила, что этого нельзя сделать, а вот когда она назад домой поедет и заедет к нам по пути «отдохнуть», мы опять будем несколько дней вместе с Лидочкой. «А потом вы ко мне приедете...»

Гувернантки у Лидочки не было. Оказалось, как мы узнали это, бабушка сама с ней занимается. По-французски и по-английски Лидочка говорила не хуже нисколько нас, у которых были и гувернантки и прежде бонны.

— Как же бабушка с тобой занимается?

— А очень просто: читает, говорит, диктует.

— И когда же она с тобой занимается?

— Зимой, осенью.

— А летом?

— Летом она только говорит со мной по-французски и по-английски, чтобы я не забыла.

— А уж ты летом совсем не учишься?

— Совсем.

— И давно ты уж перестала учиться?

— Давно. Как трава показалась и стало тепло, можно в одном платье выходить.

— Ты любишь бабушку?

— Очень.

— Она тебя в прошлом году к себе взяла?

— В прошлом году, осенью.

— Как твой папа умер?

— Да...

— А он отчего умер?

— Он пил...

— У тебя, Лидочка, ведь нет ни братьев, ни сестер?

— Нет.

И всегда она отвечала так коротко, отрывочно, сжато, точно и определенно.

Бабушка одевала ее просто, очень даже просто, но на ней все сидело ловко, сшито было все отлично.

В ее отношениях к бабушке бросалась в глаза прежде всего какая-то равность с ней. Она говорила с ней, рассказывала ей, спрашивала ее как равная с равной, хотя это нисколько не стесняло бабушку называть ее иногда глупой.

— Ну, какая же ты глупая, как же ты этого не понимаешь?

— Теперь вот понимаю, — отвечала Лидочка, смотрела на нее и улыбалась.

А бабушка уж едва-едва удерживалась, чтобы ее не обнять, не расцеловать.

И это всем было понятно, потому что это было всем сейчас же видно.

А то она серьезно, и совсем как большая, подойдет к бабушке и поправит на ней что-нибудь — поправит и отойдет, не говоря ни слова, точно как равная с равной и даже как какая-то попечительница ее, которая за ней, за бабушкой, смотрит и наблюдает, а не бабушка ее попечительница.

Потом она была у бабушки еще и для такого дела:

— Лидочка, я забуду и ты забудешь — запиши-ка лучше.

— Что такое?

Бабушка говорила, что записать, а Лидочка вынимала из кармана книжечку в красном сафьянном переплете и карандашиком записывала в ней, что говорила ей бабушка.

— Это секретарь мой, — улыбаясь на нее, говорила бабушка.

— Лидочка, покажи книжечку, — просили мы.

— На, посмотри, только не читай. Никогда не следует читать чужих писем.

И все это она говорила как опытная, совсем уж большая, которая все испытала уже и все знает, что можно и что нет.

Она была очень красивая: черные глаза, большая, тяжелая черная коса, хотя и короткая еще, здоровые, красные, как кровь, губы, которые она, совсем еще с детской привычкой, облизывала.

— Лидочка! — скажет ей бабушка и покачает при этом головой.

А она улыбнется или вовсе расхохочется:

— Бабушка, да они сохнут у меня.

— Они всегда у тебя будут сохнуть, если ты их лизать будешь.

— Вот как к детям передаются привычки, — говорила при этом бабушка, — ее мать, которую она едва ли даже и помнит, все облизывала губы.

Такою эта Лидочка нам представилась в этом году, когда бабушка в первый раз к нам приехала, и такой же точно, только еще больше полюбили, подружились с ней, мы нашли ее и через месяц, когда, объехав всех родных, бабушка завернула на обратном пути «отдохнуть» к нам.

Бабушка с Лидочкой уехали, и когда начали после этого приезжать к нам родственники, эта Лидочка не сходила у них с языка.

— Ну, Аграфена Ниловна успокоилась теперь, кажется: нашла себе наследницу.

— Непонятно только, зачем она ее всюду с собою таскает? Это вызов с ее стороны...

— Она, погодите, задаст еще ей...

— Аграфена Ниловна, вот вы увидите, не только Большой Бор, а и, свое здешнее имение ей же отдаст.

И все в этом роде. И опять начинались бесконечные пересуды и доказательства того, что настоящих родственных чувств у бабушки ни к кому из своих родных нет.

Осенью мы, по обыкновению, с матушкой отправились на неделю к бабушке в Большой Бор, но тоже, по обыкновению, прожили там не одну неделю, а целых две, если не больше. Опять мы целыми днями проводили время с Лидочкой, бегали, она нас всюду водила, где мы прежде и не были, угощала нас, объясняла нам, чего мы не понимали или не знали в их отличном от нашего домашнем быту.

Короче, Лидочка сделалась таким нашим другом, что когда потом пришлось нам при отъезде расставаться, мы расплакались все, и в том числе и сама Лидочка. Я как сейчас гляжу на нее: стоит, смотрит; большие-большие сделала глаза и все старается сморгнуть с ресниц слезы, а они у нее всё набегают и капают ей на щеки, крупные, большие...

Мы так и расстались, повторяя все и ей и бабушке, чтобы они раньше приезжали на будущий год к нам и дольше у нас прогостили...

IV

В эту зиму у нас по какому-то случаю собралось много родственников, — кажется, это был день именин отца, — жили, угощались несколько дней, и так как никаких развлечений, кроме карт, еды и тому подобного, не было, то не играющие дамы и мужчины посвящали досуги длинных зимних вечеров обсуждению чужих дел, оценивая достоинства и недостатки в отсутствующих, — одним словом, занимались обычными своими делами. В один из таких вечеров кто-то из родственников, так, как бы между прочим, заметил, что вот хорошо бы женить дядю Яшу на бабушкиной Лидочке. У дяди Яши, как ни противен он был, однако же, особенно между родственницами, были и защитники и покровительницы, которые ухитрялись видеть в нем какую-то угнетенную невинность, жертву чуть не общей к нему несправедливости, и проч., и проч.

— В самом деле, я совсем не понимаю, отчего ему на ней и не жениться?

Другие возражали, что на это никогда и ни в каком случае не согласится бабушка, что об этом и думать нечего.

— Почему это?

— Ну как почему?

— То-то: почему? — настаивала одна родственница, особенно ненавидевшая и всегда злословившая про бабушку. — Прежде всего, кто это такая эта Лидочка? Какая-то Петрова, а Яков Дмитриевич все-таки хорошей фамилии.

— Все равно об этом и речи не может быть, бабушка ни за что не согласится за него выдать ее.

— А может, ее согласия никто и не спросит?.. Увидит эта Лидочка Якова Дмитриевича как следует, в приличном виде, — разве не может он этого сделать? — и влюбится в него.