Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Вечером, то есть так через час или часа через полтора, за нами пришла горничная сверху и позвала чай пить. Раю мы застали сидящею в кресле с повязанной белой мокрой повязкой головой.

Я посмотрел и ничего не спросил.

Сестра Соня посмотрела на нее и спросила:

— Тетя Рая, что это у тебя?

— Голова болит. Разве ты не видишь? — за нее ответила матушка и добавила, обращаясь к гувернантке:

— А вы, Анна Карловна, как они чаю напьются, ведите их спать. Нынче, с дороги, им надо раньше ложиться.

При прощании, когда нас повели спать, тетя Рая улыбнулась нам каждому, как бы желала этим сказать нам: «Это ничего...»

Я был тогда в заведовании одновременно у трех: у Анны Карловны, заведовавшей нами вообще — ученьем, воспитанием, манерами и проч., у няньки, наблюдавшей за тем, чтобы все было на мне чисто, ничего не разорвано, и у лакея, укладывавшего меня спать и потом утром приходившего подать мне умыться, вычистить сапоги, платье и проч. Вечером поэтому Анна Карловна сдала меня Ивану, и я с пим пошел в комнату, в которой мне была приготовлена постель.

Я живо помню, что мне все хотелось спросить его — в чем тут дело, но меня удерживало чувство стыдливости: я догадывался, что тут что-то такое, что мне будет ужасно стыдно выслушать от Ивана, и я так и но спросил его — духу не хватило. Ужасно хотелось знать, в чем дело, но если бы это я мог как-нибудь узнать стороной — при мне бы кто-нибудь сказал, услыхал бы я случайно, но только не самому спросить и услышать ответ себе...

Ночью меня разбудило какое-то необыкновенное движение, поднявшееся во всем доме. Я стал прислушиваться. Долетали отдельные фразы. Я разобрал голос Евпракееюшки, голос гувернантки нашей, голос матушки. За кем-то посылали, куда-то кого-то отправляли.

— Да поскорей, пожалуйста.

— Слушаю-с, сейчас.

— Чтобы он запрягал и подъезжал к дому, а я письмо сейчас напишу.

Дверь в мою комнату была не совсем плотно заперта, и я мог видеть, что на дворе еще совсем темно. Мои окна были закрыты наглухо ставнями, и в них я ничего не мог видеть.

— Я пяти минут всю ночь не спала, — явственно слышал я голос матушки и голос Евпраксеюшки, вслед за тем отвечавшей ей:

— Бог их знает, что это с ними вдруг сделалось. С утра весь день такиё веселые были.

Ну, это она только так показывала... а ее всю вот как коробило, — отвечала матушка. — Не понимаю я этого... И что это за фантазия... Ну, прогони она ее с глаз долой... Да и что такое? Ни привязана она к ней была, ни любила она ее как-нибудь особенно. Всегда, бывало, истории у нее с ней... ставит ее на колена... Бог знает что... Мало ли что нынче они делают, найди-ка нынче честных!.. Это о каждой-то так тревожиться?.. А вот я — так и знать ничего этого не хочу. Хоть все они разом роди — никакого дела мне нет.

— Да кто ж за ними, сударыня, углядит-то! Разве за ними углядишь? Ведь это что ж? От себя ее не отпускать, что ли? Куда она — и за ней сейчас? — говорила Евпраксеюшка.

— И что она вздумала это за Василия Прокофьича-то ее отдавать? Я уж этого совсем не понимаю, — опять слышался голос матушки. — Я ее и так и этак спрашивала — ни говорит.

— Никому не говорит. И я спрашивала. Это, говорит, вы узнаете все, только после.

— Сам он, может быть, посватался!

— Нет-с... Это вдруг как-то вышло. Уж он у нас с месяц жил. Призовут, бывало, его наверх и заставят читать. А то сидят, свой чулочек вяжут, а он им рассказывает, что у кого как из соседей, кто как живет. Он рассказывает, а оне вяжут и слушают... Только заметно все время было, что «она» у них ни на час из головы не выходила...

— Ничего тут я не понимаю, — повторяла матушка. — Решительно ничего не понимаю. По-моему, она просто...

Матушка не договорила.

— Вот теперь только, если она еще узнает, что та родила... А ей когда родить-то? — продолжала она.

— Да вот-вот... Каждый день... со дня на день.

Я слушал и уяснял себе все понятнее и понятнее, что тут такое происходит.

Они говорили, нисколько не стесняясь, обо всем, и к тому же обыкновенным голосом, громко, не замечая, вероятно, что дверь в мою комнату не совсем притворена, а то и вовсе позабыли, что в этой комнате я сплю.

У них был огонь, так как было очень еще рано, должно быть.

Потолковав еще, они все ушли, унося с собой и огонь. Бледный свет только что начинающегося раннего зимнего утра проник ко мне сквозь эту же неплотно притворенную дверь. Я полежал еще сколько-то с открытыми глазами и опять заснул.

V

Часов в десять ко мне вошел Иван, наш лакей, и, разбудив меня, сказал, что все уже встали и матушка приказала позвать меня наверх пить чай.

— А тетя Рая что ж? — спросил я.

— Оне там-с.

Тетя Рая в самом деле сидела, как ни в чем не бывало, вместе со всеми и, улыбаясь своей мертвой, застывшей улыбкой, пила, по обыкновению, чай из низенькой широкой голубенькой чашечки.

Я внимательно посмотрел на нее, здороваясь со всеми при приходе, и тоже сел пить чай к столу.

— Что это разоспался сегодня? Я два раза посылала за тобой. Вот соня-то! — сказала матушка, смотря на меня.

Я ей ничего не ответил.

За чаем тетя Рая с нами шутила, бросала в нас, но обыкновению, хлебными шариками — это была ее любимая шутка: улыбнется своей мертвой улыбкой и исподтишка бросит шариком. Другой шутки она никакой не знала, и для выражения хорошего настроения и вообще, чтобы выказать свою любезность, у нее, кажется, не было никакого другого приема или способа.

Но она сегодня, когда я все уже знал о ней и понимал, в чем все дело, была и антипатична мне больше обыкновенного и в то же время до последней степени любопытна: я все смотрел на нее и чего-то ждал, вероятно — не забредит ли она опять по-вчерашнему, как рассказывала матушка об этом на рассвете.

Рая несколько раз бросала в меня шариками, и я едва — и то уж потому, что неловко было, матушка глядела, — осилил себя, чтобы улыбнуться. Необыкновенно неприятное чувство зародилось у меня к ней.

— Что ты такой сидишь надутый? — спросила матушка. — Или еще не выспался?

Я опять промолчал. Она тогда повторила вопрос.

— Нет, выспался, — сказал я.

— Тебе нездоровится?

— Нет, ничего.

— Так что ж ты такой? Поди-ка сюда, — позвала она.

Я подошел. Она приложила руку мне ко лбу, потом посмотрела язык.

— Ничего, — проговорила она, совсем успокоенная и, как бы так, между прочим, заметила: — Спать так много не следует — вялым от этого делается человек.

— Я вовсе не так много спал, — сказал я, — ночью, под утро, я с час или больше вовсе не спал.

Она с удивлением обернулась на меня.

— Это отчего?

— Так, — сказал я.

Частичка этого неприятного чувства распространялась во мне и на нее. К тому же, мне захотелось вдруг поинтересничать, показать им всем, что я не то что знаю все, а что-то такое и мне известно, и напрасно они уж меня таким маленьким и ничтожным считают.

Матушка перевела с меня глаза на Анну Карловну, они посмотрели друг на друга; потом матушка, опять глядя на меня, проговорила:

— Ну, а ты с Соней все-таки изволь отправляться и заняться там чем-нибудь. Анна Карловна, вы им там что-нибудь подиктуйте. Читать им дайте. Что ж им так-то болтаться.

Мы ушли.

Перед обедом, «отдиктовавшись» и гуляя с сестрой и рассматривая картины, висевшие внизу по стенам во всех почти комнатах, я, как мог, рассказал ей все, что знал об «этом деле», то есть что я слышал ночью. Я понимал это все, конечно, тогда не вполне и, к тому же, по-своему, но главное-то я все-таки понимал, то есть что-то такое нехорошее сделала Марфуша тем, что стала беременна. Рая об этом узнала и страшно на нее за это рассердилась. Она так зла на нее, что мама даже боялась вчера, что она уж не сошла ли от злости даже с ума. Все это нехорошо, и об этом говорить не следует, стыдно. Это все относится к той категории вопросов, о которых не следует расспрашивать...

Смутное очень, конечно, понятие, но чутье дало верное все-таки представление о факте.

— И зла она на нее, ты представить не можешь, — говорил я.

— Она очень злая, — соглашалась сестра. — Ты когда спал сегодня, я раньше прошла наверх с Анной Карловной и застала там у нее Евпраксеюшку: она ей рассказывала, как Марфуша лежит больная и плачет. С нее сняли вчерашнее платье и надели посконное... И Рая все расспрашивала Евпраксеюшку и радовалась... Я вот только не слыхала хорошо — тут мама пришла и сказала, чтобы я уходила в другую комнату: у Марфуши, кажется, уже родилось...

— Да?..

— Да, — подтвердила сестра.

— Они ждали уж этого. Они и вчера, то есть ночью, я помню, говорили об этом. Рая все посылала эти дни узнавать Евпраксеюшку... и бабку посылали...

— И вот, я не знаю уж, — продолжала сестра, — чему это она, но только ужасно она обрадовалась и все говорила: «Ну, очень рада, очень рада...» А мама ей говорила: «Перестань, Рая, что за ужас...» И наверно даже родилось! воскликнула сестра, вдруг точно о чем-то догадавшись, чего раньше почему-то не сообразила. — Она приказывала, чтоб попа привезли завтра утром и чтобы купель и все было готово... Конечно, родилось — для чего же тогда все это?..