Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

— Господи, Василиса... — сказала матушка, увидев ее, — ты что, Василиса?

— Матушка... к вашей милости... Не оставьте. Марфа-то ведь внучка моя... Не... оставьте...

— Что такое? — не понимая, в чем дело, спрашивала ее матушка.

— Марфа-то... у сестрицы Раисы Павловны... куда изволите ехать...

— Я ничего не понимаю... Какая Марфа? — все еще не догадываясь, в чем дело, переспрашивала матушка.

— Да Марфа... Что у Раисы-то Павловны... Зять мой вчера был оттуда... сказывал... что уж очень Раиса-то Павловна на нее гневается...

— А-а-а!.. Понимаю, понимаю, — догадавшись наконец, в чем дело, сказала матушка. — Ну что ж, Василиса... сама виновата... разве это можно?

— Обманули ее, матушка, обманули. Она не такая девка, чтобы... Обманули, матушка. Матушка, явите божескую милость, упросите, умолите... словечко одно скажите, для вас они всё сделают, не откажите...

И старуха повалилась в ноги под самую дверку возка. Матушка отступила назад. Лакеи, стоявшие у дверки, кинулись поднимать Василису. Мы с сестрой в недоумении, почти в испуге, смотрели на эту сцену.

Старуху наконец подняли.

Рыдая, она что-то шептала: «Одна она у меня ведь и осталась... матушка... заступитесь и спасите... явите милость божескую...»

— Ну, хорошо, хорошо, Василиса, — повторяла не менее нас смущенная матушка, вообще не переносившая никогда подобных сцен.

— Явите... матушка вы моя... до последнего моего издыхания служить вам буду... пошлите — что угодно делать буду...

— Да уж хорошо, хорошо, — повторяла матушка.

Все выглядывавшие отовсюду из дверей теперь вышли, подошли, кто в чем был, неодетые, с непокрытыми головами, и столпились в некотором отдалении от возка, с любопытством смотря на старуху и на всю эту сцену.

Нас, детей, начали усаживать в возок. Вошла в него и села матушка. Села в возок гувернантка, нянька. В окно нам была видна только фигура отца, стоявшего на нижних ступеньках опустевшего крыльца.

Возок тронулся, все — матушка, нянька, даже Анна Карловна — начали креститься. В противоположном окне мелькнула Василиса и исчезла. Мелькнули людские, флигель, служба, конюшни; мы повернули за сад, туда, по дороге.

— Господи, какая Василиса старая-то! — вздыхая, проговорила наконец матушка.

Нянька ответила ей:

— Да лет ей, сударыня, пожалуй, под сто будет.

— И не меняется... все такая же, как и была... Я уж сколько? Я думаю — уж года три и не видала вблизи-то, а все такая же, — говорила матушка. — Да Марфуша-то ей как приходится?

— Внучка, сударыня... Маринина дочь. Марина-то ведь дочь Василисина была.

И они принялись вычислять родню ее.

Мы с сестрой слушали все это очень внимательно, но все-таки ничего не понимали, в чем дело, что такое сделала Марфуша — наша любимица: она такая веселая — и в чем она так провинилась перед тетей Раей?

Я помню, мне ужасно хотелось узнать это, и прежде чем наконец спросить я решился, я думал: «Спросить теперь или нет. Там приедем, — я ведь все узнаю...» Но нетерпение взяло свое, я собрался с духом и сказал так, как будто это меня вовсе даже и не интересует и даже стороной:

— Да тетя Рая простит ее. Ну что ж такое?..

Матушка взглянула на меня и ничего не ответила.

— Да она что же такое сделала-то? — помолчав немного, опять спросил я.

— Это вовсе не твое дело. И ты, пожалуйста, не в свое дело не суйся, — ответила матушка.

Я замолчал.

— Это до тебя не касается. Ты знай лучше свое дело. А то вот опять вчера плохо писал под диктовку.

И, обратившись затем к гувернантке нашей Анне Карловне, спросила ее:

— А их книжки и тетрадки вы взяли с собой?

— Как же, взяла.

— А то что же они будут там так без дела болтаться.

— Все взяла, — повторила Анна Карловна.

— И вы, пожалуйста, на другой же день, как приедете, садитесь с ними заниматься, так же, как дома. Терять им времени вовсе не для чего. Я взяла их просто так, прокатиться. Заниматься они там могут. Дом теперь весь пустой, выберите какую-нибудь комнату и садитесь с ними, хоть кабинет Константина Павловича — и никто вам мешать не будет.

Я понимал, что все строгости и разговор даже самый о нашем ученье я вызвал своим бестактным вопросом. Я понимал это очень хорошо и потому сидел теперь серьезный. Вместо увеселений всяких теперь предстояло точно так же сидеть за диктовкой, как дома.

Дорогой, на самой середине пути между нами и Ровным, где жила тетя Рая, было какое-то большое село с постоялыми дворами, с высокими колодцами, с каменными большими избами и высокой каменной церковью, про которую говорили, что такой церкви хотя бы в городе быть.

В этом селе мы всякий раз останавливались, подъезжали к постоялому двору, выходили из возка и минут на двадцать или на полчаса входили в большую, просторную каменную избу с запахом щей, печеного хлеба, муки, овса и множеством тараканов по стенам. Вся стена, как войдешь, налево, снизу доверху оклеена лубочными картинками: какие-то генералы, скачущие с саблями в руках, а внизу, под самым брюхом их лошадей, стоят ряды солдат, замазанные красной и зеленой краской, долженствовавшей изобразить красные воротники их и зеленые мундиры. Эти картинки, я помню, мы с сестрой всегда рассматривали, влезая на широкую скамью вдоль стен.

То же самое было и теперь. Пока отпрягали и поили лошадей, что-то поправляли в возке, мы вошли в избу, и первым делом мы с сестрой, разумеется, взобрались на лавку и стали рассматривать эти картинки.

— Ну вот видишь, что ты наделал, — тихонько сказала мне сестра. — Вот теперь нас и засадят заниматься. А все из-за тебя. Ну, для чего тебе нужно было спрашивать? Разумеется, Марфушка что-нибудь нагрубила тете Рае или разбила у нее что-нибудь... Вот ты и доспрашивался. Теперь сиди...

IV

Ровное — имение дяди Константина Павловича, где жила тетя Рая, — лежало на высоком, крутом берегу. Зимой дорога к нему шла по реке, и отсюда, снизу, с реки, оно казалось лежащим еще выше, как на горе. Дом с зеленой железной крышей — тогда еще большая редкость в деревнях, — постройки, раскинувшиеся вокруг дома, и тоже с зелеными крышами, белая церковь, каменная, с железной же зеленой крышей, — все это издали казалось точно маленький городок и было нисколько не похоже на все обыкновенные усадьбы в нашей стороне. Ни потемневших, некрашеных деревянных, из сборного леса, построек, ни соломенных крыш, ни плетневых заборов — ничего этого не было; городок, да и только.

Но зато — такая красивая издали, усадьба была скучная, когда въедешь в нее: чем-то пустым, холодным, неуютным веяло от нее. Особенно, бывало, летом. Везде все в зелени, все в тени, а ровновская усадьба точно и в самом деле часть какого-то уездного города — настроены какие-то каменные дома, флигеля, и всё на солнце, под его палящими лучами. Песчаный, местами даже вымощенный двор — и ни одного деревца, ни одного кустика какой-нибудь бузины, сирени — ничего. Даже трава, кое-где все-таки пробившаяся у строений и по углам, и та какая-то покрытая пылью, забрызганная белой меловой краской от стен и зеленой от крыш. Только и зелени, что эти крыши.

Дом стоял посредине этих построек, которые все, точно из почтения к нему, отступили от него во все стороны и не смели приблизиться.

Сад начинался не сейчас за домом, а тоже точно отступился от этого дома и отошел от него, оставив пустое и какое-то глупое, ни на что не нужное, скучное пространство, тоже, как и двор, все мертвое, без травинки, усыпанное песком и мелким кирпичным щебнем, который так и хрустит и шуршит под ногами и на который ноге так неприятно ступать.

И даже этот сад, такой большой, с такими высокими деревьями, был расположен как-то так, что и в нем, я помню, не было ни одного уютного уголка. Бог знает для чего, все ветви у деревьев были посрублены снизу чуть не до самого верху, и деревья стояли какие-то странные, все на один фасон — разобрать нельзя, что это такое: липа ли, клен ли, дуб ли — необъяснимая дядина фантазия. Вокруг сада шла высокая каменная ограда — плотная стена, стоившая, говорят, огромных трудов крепостных, на которую пошла масса кирпичей. Ограда была тоже выкрашена белой меловой краской, и вся зелень вокруг нее тоже была забрызгана белым. В саду, как в мешке, ни одного никуда выхода, кроме ворот, — никуда, ни в одну сторону посмотреть нельзя было. Ходишь и не знаешь — в какую сторону идешь, что такое там, за этой оградой, высокой каменной стеной. В саду были устроены из дерна скамейки, вероятно для того, чтобы сидеть, но сидеть на них нельзя было, так они были высоки, и не для нас одних, детей, а и для больших. Если взлезть на них и сесть, спустивши ноги, то до земли они и у больших все равно не доставали, по крайней мере, на аршин.

В саду было три «памятника» из какого-то грязного простого камня, давным-давно потрескавшегося и изъеденного, как оспой, черными дырочками. Один в виде урны, другой в виде маленького обелиска, а третий просто плита, треснувшая в трех или четырех местах. Что было погребено или схоронено под этими «памятниками» — никто не знал доподлинно; но ходили рассказы о том, что эти памятники поставлены еще прабабушкой на ее любимых местах, где она любила сидеть. Она была придворная дама, по какой-то интриге высланная в деревню к себе из Петербурга. Это было очень давно, и ее никто почти не помнит.