И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

• Название: Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
• Автор: И. Потапчук
• Издательство: Автограф
• Жанр: Юриспруденция
• Год: 1997
• ISBN: 5-89201-005-8

В книгу вошли громкие процессы пореформенного суда в их стенографическом изложении, а также речи 113 юристов, произнесённые на этих процессах, которые касаются самой разнообразной категории уголовных дел - убийства, хищения имущества, мошенничества, банковские махинации, вексельные подлоги, транпортные катастрофы. Книга адресована главным образом юристам, историкам, т. к. они найдут в ней богатейший фактический и теоретический материал.

---

Башкирова в Славышенском имела единственного человека, могущего поддержать ее, и связь ее с Давыдовским только и произошла через Славышенского; от всей этой компании она стояла особняком. Объясняя событие, защитник остановился на характеристике Башкировой, которая, по его мнению, была воспитана в мелких материальных интересах, что можно судить по ее рассказу, в котором на каждом шагу фигурируют платья, наряды, кофе, чай, шоколад и ни одного слова о нравственном состоянии. Богатство бабушки и покровительство сибирских властей развили в ней слишком много самоуверенности, самолюбия, а жизнь на свободе, среди многочисленных ухаживателей и женихов не выработала в ней нравственных основ и способности сознательно относиться к окружающему. Свободно переезжая с одного места на другое в Сибири, встречая везде обожателей и покровительство, она также свободно двинулась из Сибири в Москву с человеком, сделавшим ей предложение. В Москве, так же как и в Сибири, Башкирова бросила своего жениха и приняла предложение другого, но Москва оказалась не то, что Сибирь. Другой жених обобрал ее и скрылся, оставив ей весьма мало. Оставшись в Москве без средств и совершенно одинокая, Башкирова соглашается отвечать на любовь Славышенского, но жизнь их не течет мирно. Упрямый, самолюбивый и ревнивый старик Славышенский, естественно, в каждом взгляде Башкировой, в каждом ее движении, в каждом знакомстве видит измену и постоянно устраивает сцены, сцены, доводящие Башкирову до безумия. От этих сцен Башкирова старается удалиться; она уезжает из квартиры Славышенского. Делает попытки уехать в Сибирь, но эти попытки напрасны, потому что на это надо достаточные средства, которых Башкирова уже в то время не имела, да к тому же по случаю возбужденного против нее дела она и не могла уехать. Между тем Славышенский употребляет все усилия удержать ее в своей власти.

В этот промежуток времени Башкирова сталкивается с Давыдовским. Давыдовский, человек гордый, энергичный и умный, был поставлен в необходимость преклоняться перед капиталистами и людьми, способными так или иначе помочь ему. Находясь в долговом отделении, он обращается к Славышенскому в письмах, лаская его и в то же время чувствуя глубокое презрение к этому юрисконсульту. Такая двойственность должна была выработать в нем апатию и презрение ко всем; его не могли расшевелить ничьи жалобы на горькую судьбу, потому что он имел свое горе, и жалобы людские в нем вызывали лишь улыбку. Такой человек знакомится с Башкировой и слышит от нее жалобу на Славышенского, среди которой у нее вырываются слова: «Я бы убила его из поганого ружья». С легкой улыбкой встречает Давыдовский такие слова и, глубоко уверенный в том, что большинство людей способно больше делать на словах, он отвечает: «это не дамское оружие, а вот револьвер - им можно стрелять, как угодно». Защитник не видит в этой сцене подстрекательства, останавливается на рассмотрении каждой улики, представленной обвинением, и отвергает подстрекательство и предумышленность убийства. Затем защитник продолжал так:

18 декабря был тяжелый день для Башкировой. С одной стороны, перед ней восставала ее прошлая жизнь со всеми ее неприятными сторонами: сцены с Славышенским, его ревность, угрозы; с другой — для нее становилось осязательным то безвыходное положение, в котором она очутилась. Те немногие доказательства, которыми мы пользовались, указывают, что Башкировой оставалось два исхода: или спуститься в героини московских трущоб, или подчиниться, наконец, Славышенскому, и она решилась, на последнее: так или иначе, Славышенский был единственный человек в Москве, от которого могла она ожидать чего-нибудь. Ночь на 18 декабря, как свидетельствует Никифорова, Башкирова провела почти без сна. В самых мрачных картинах восстало перед ней ее настоящее. Без денег, без всяких средств к жизни, даже без платья, которое заложила она, чтобы выкупить револьвер и отдать его Давыдовскому, она ясно чувствовала всю силу тех оков, которыми связал ее Славышенский. Только вчера являлись к ней Савицкий и Голиков, адвокаты Славышенского, и настойчиво требовали уплаты по векселю, грозя долговой тюрьмой. Надежда на помощь исчезла, Славышенский всех оттолкнул от нее. В ней, наконец, созрела решимость, но не на убийство, а на примирение, и, рано разбудив Никифорову, она послала ее за Славышенским. Не мысль об убийстве терзала ее, а в примирении искала она успокоения; знала она, что Славышенский придет, что любит он ее и примирится с ней. Слова Никифоровой служат лучшим подтверждением такого направления мыслей Башкировой. Когда Никифорова пришла к Славышенскому, она сказала: «Если вы можете быть у нас без скандала, то барыня сказала — приходите»; так не приглашают жертву убийства. Зачем предупреждать скандал, когда сами готовят его?

Славышенский пришел, и первое слово — упрек, ревность, три рубля, стаканчик (будто бы украденный), вексель — все на сцену. Слишком возбужденная всем, что происходило до того, Башкирова не вытерпела: произошла новая и на этот раз кровавая сцена.

Что выстрел последовал в борьбе и притом у комода, ясно из всей обстановки, и показание Никифоровой, внесенное в обвинительный акт, очевидно, неверно. Во-первых, потому что трудно допустить возможность подобной сцены: как устроить так, чтобы, ударяя левой рукой по лицу, одновременно стрелять правой и попасть почти в затылок? А во-вторых, потому что лужа крови оказалась у комода, но не у стола, на котором сидел Славышенский перед кроватью.

Обвинитель говорит, что если бы выстрел был сделан в запальчивости, то вслед за выстрелом должно было последовать ослабление, между тем свидетели Бонди и Михайлов застают их в борьбе и первого из них поражает звериный вид Башкировой. Я полагаю наоборот. Сильное возбуждение должно было выразиться в сильной борьбе, и если бы Башкирова ограничилась одним выстрелом, тогда бы сочли ее за действовавшую умышленно, обдуманно, хладнокровно. За сильным возбуждением следует ослабление, и оно действительно наступило, когда Бонди увидал ее сидящей неподвижно, после того как Михайлов разнял их, и когда, по словам Башкировой, она заснула. Заснуть после убийства вряд ли возможно; ясно, что это и был тот момент, которого искал обвинитель, и вся сила в том, что сама Башкирова не в силах объяснить его.

На предумышленное убийство, по мнению обвинителя, указывает также и то, что по приходе Славышенского была заперта дверь в номер Башкировой, а после выстрела Башкирова старалась скрыть следы преступления, выбросив коробку с зарядами. Думается, что эти обстоятельства не доказывают ровно ничего. Чтобы видеть умысел в запертой двери, нужно первоначально указать, что подобного обычая не существовало никогда и что ранняя пора не имела на это влияния. Что же касается до второй улики, то Башкирова должна была так поступить в силу чувства самосохранения, лишь только она пришла в себя. «Я знала,— говорит она,— что меня арестуют и послала за платьем». Ясно, что, руководимая сознанием об ответственности и желанием избавить себя от нее, она выбросила заряды и стала выковыривать из стены пулю, которая осталась от предшествовавшего, пробного, по мнению обвинителя, выстрела. Если теперь только принялась она за эту работу, то, по-моему, это служит прямым указанием на то, что в момент выстрела она не подозревала возможности происшествия 18 декабря.

Мы имеем еще одно доказательство отсутствия умысла — это слово Башкировой Давыдовскому при встрече на Тверской: «Вы погубили меня и себя, у меня револьвер». В этих словах не проглядывает ни подстрекательства, ни умысла.

Вот, господа, все об убийстве Славышенского! Не знаю, удалось ли мне внушить вам ту же мысль о Башкировой, которой проникнут был я,— я ближе был к ней, я слышал ее рассказы, я видел ее слезы... но ваше внимание ручалось мне за то, что вы вместе со мной старались поднять завесу тяжелых дум Башкировой и, мало-помалу отрешаясь от подавляющей внешности этого дела, вы постигали в ней женщину, узнавшую несчастье. Да, господа, не бегите от нее, подобно свидетелю Бонди. Пусть не страшит вас свирепый взгляд и искаженный злобой вид; подходите к ней и осторожно врачующей рукой коснитесь до ее душевной раны; злобный вид исчезнет без следа, превратясь в выражение муки и скорби, и увидите вы в этой убийце женщину, страдавшую много и долго.

Пять лет прошло с момента убийства, и столько же времени Башкирова в тюрьме. Там, среди мрачных стен тюремного замка кто обратился к ней с приветным словом, кому поведала она свою душу? И только здесь, перед судьями своими, она сказала все; перед вами вся она, вся жизнь ее, ее любовь, падение, преступление... Что будет дальше с ней, то знаете вы, решители ее судьбы. Я же хочу сказать свое желание.

Сибирь ведь родина ее, пусть она пойдет туда; но на этом пути пусть сопровождает ее не звон цепей арестантов, а отрадное слово присяжных; пусть встретят ее там объятья родных, пусть кровом будет ей отцовский дом, а не зыбкий свод подземелья, готовый рухнуть каждый час.