Вероника Горбачева - Сороковник. Части 1-4

• Название: Сороковник. Части 1-4
• Автор: Вероника Горбачева
• Жанр: Фэнтези

Нечто странное может произойти даже во время безобидной прогулки с собакой. Причудливо изменится улица и не пустит назад; из подворотни рыкнет Ящер; вот-вот — и прозвучит ключевое слово «Миссия». И откроется другой Мир. Хочешь вернуться? Пройди сперва три квеста. Игра есть Игра, и никого волнует, что новенькая никоим образом не соответствует героическим стандартам, да и возрастная категория… прямо скажем — уже не та.

Хочешь вернуться?

Бери лук, стрелы. Садись на коня… Да не падай же, Ваня! Учись. Определяйся, кто ты теперь в этом странном мире. Это недолго — на каких-то сорок дней, не больше. Всего лишь — Сороковник.

Иди уж, Ваня, иди… непутёвая.

---

И голова на удивление чистая. И спать абсолютно не хочется. Перебила сон-то, теперь долго придётся маяться.

Из голосов снаружи пытаюсь уловить уже знакомый Васютин, но хозяин либо примолк, либо отошёл. Да не запрёт же он меня, в самом деле, если я из своей комнаты нос высуну? Невмоготу сидеть в одиночестве и в темноте, на кухне хотя бы светло. Стоит мне подняться, скрипнуть половицей — за окном раздаётся шиканье, и разговор переходит в другую тональность, намного тише. Вот это слух…

Приоткрываю дверь. И впрямь светло, от двух ламп вроде тех, что над крыльцом сейчас светят. Ян ставит стопки чистых тарелок в посудный шкаф, степенный, старательный хлопчик, как будто и не он совсем недавно… Стоп, плохое не поминать. Он оборачивается ко мне обеспокоенно.

— Ты что не спишь? Помешал кто?

Я только головой мотаю.

— Просто не спится. Побуду здесь немного… Скажи-ка мне вот что: завтрак-то у вас в котором часу? В конце концов, — тороплюсь объяснить, — я всё-таки человек нанятый, и раз уж подрядилась — надо отрабатывать, не буду же я всё время разлёживаться.

Он понимающе кивает.

— Встаём-то мы с рассветом, уроки у нас с Васютой. Только сперва печь ставим протапливаться, а уж после уроков что и готовим. Да ты не суетись, твоё время завтра придёт.

— Придёт, конечно, — отзываюсь рассеянно, осматривая полки с крупами. — Только, видишь ли, привыкла я с вечера заготовку какую-нибудь на утро делать, чтобы потом время сэкономить. Может, гречку запарить? Чугунок подходящий найти бы…

Ян снимает с одной из полок увесистый чугунок, с другой — мешок с крупой. В мешке килограмм восемь, навскидку, а парень тягает его как пёрышко. Я бы так не смогла. Мне остаётся прокалить гречу на сковороде, засыпать в посудину и залить кипятком, после чего Ян, подхватив чугун ухватом, ловко водворяет его в печь. И так я бы не смогла, это ж ещё руку набить нужно, чтобы этакий узкий да гладкий черенок в ладонях не провернулся и не ухнули бы на пол каша или щи. А вот Васютин племянник управляется со всем этим хозяйством играючи, даром что квестов ещё не прошёл.

— Всё? — спрашивает. — Больше ничего не нужно?

— Всё, в тепле к утру упреет.

— Ты ж городская, — говорит Ян вроде бы невпопад. — И руки-то у тебя… Что смотришь? Белые ручки-то, не в мозолях, к работе тяжёлой непривычны. Откуда про печь-то знаешь?

Это мне как похвалу понимать, что ли?

— Я, когда маленькой была, часто у бабушки гостила, так у неё такая же печка была, разве что поменьше. Вот и насмотрелась, и кое-что и запомнила.

Ян с каким-то удовлетворением кивает.

— Из нашенских ты всё-таки. Не зря Гала тебя сюда привела. — Он снимает с пояса полотенце, которым, должно быть, подпоясывался вместо фартука, пока мыл посуду. — Раз ничего не нужно — пошёл я. Доброй ночи, Ванесса.

— И тебе доброй ночи, Ян. Спасибо.

Для него день, наконец, закончен, пора и мне на покой.

Но долго я ещё сижу на подоконнике, вглядываясь в ночь и думая горькие думы. И сон, который, наконец, меня смаривает, приносит не облегчение, не отдых, а лишь тоску.

* * *

А потом я просыпаюсь, неожиданно, как будто кто-то тряханул меня за плечо. Полная луна заглядывает в окошко и в комнате светло на удивление, я даже могу сосчитать петли на вязаном покрывале. Нора похрапывает на коврике, а я и не помню, когда она успела просочиться? Тяжко мне, душно. Потираю виски, уж очень в них стучит — и вдруг обращаю внимание на свои руки. В лунном свете кисти бледные, с голубизной, как у какого-то умертвия. Такие же, только с побелевшими лунками ногтей, были у девочки, побывавшей в пасти раптора, и бесполезно было пытаться нащупать на них пульс.

Меня вдруг заливает волной лунного сияния, и вот уже я вся — такого же синюшного оттенка, я чувствую, как леденеют от недостатка крови лицо, кончики пальцев, ступни. Хорошее воображение играет со мной скверную шутку: мне уже кажется, что это у меня самой вспорота клыками грудь, прокушены лёгкие, просто я в шоковом состоянии и потому не чувствую пока боли, но вот-вот начну захлёбываться собственной кровью, булькать и хрипеть, как та девочка, совсем не похожая на Соньку. В сознании вдруг соединяются две действительности. Тело будто зажато в тисках, словно это я вишу куклой в пасти ящера. Мир ужат до размера этих челюстей. Последнее смыкание — и смерть.

Иллюзия настолько совершенна, что я едва успеваю зажать рот руками, сдерживая крик и, скукожившись, глушу его в подушке. Только сейчас я понимаю, как близко ко мне подошла Смерть. Она только выжидает, она держит паузу, уверенная, что я никуда не денусь…

Только что я готова была орать от призрачной боли, что уж говорить о настоящей? Я не пройду Сороковник. Не смогу. Спекусь при первой же опасности, даже не поняв, случайная она или квестовая, и не вернусь домой, и девочки останутся сиротами… Не сдержавшись, всхлипываю. Долго этот плач во мне накапливался — и, наконец, прорвался. Я рыдаю до икоты и, тщетно пытаясь остановиться, прикусываю угол подушки. Встревоженная Нора скулит и пару раз гавкает.

И случается то, чего мне никак не хочется: в дверь стучат, и, не дожидаясь ответа, входят. Я спешно прячу зареванное лицо в подушку. Судя по тяжкой поступи, это Васюта. Он подсовывает мне под щеку полотенце, подсаживается рядом, приминая перину, гладит мне затылок, плечи.

— Плачь, — говорит просто. — Не держи в себе. Мужики и то орут, так их порой ломает. Плачь, легче будет.

И, словно нужно было его разрешение, я отпускаю себя. До ломоты в висках, до заложенного носа. Скоро становится легче. Отсмаркиваюсь и стыдливо сую под подушку мокрое полотенце.

— Иди-ка ты умойся, — советует Васюта. — А я чайник поставлю. Посидим, поговорим. Да не прячься, что я, баб зарёванных не видел? Иди-иди… — И сам встаёт, чтобы дать мне подняться.

В ванной комнате долго умываюсь холодной водой, но чувствую, что глаза всё равно опухшие. Плевать. Кое-как приглаживаю волосы. Потом спохватываюсь, что из одежды на мне — длинная рубаха, а под ней, кроме меня, почти ничего и нет, стыд-то какой… Осторожно выглядываю. Пока Васюта зажигает свечу и ставит на стол у окна, мышкой проскальзываю к себе.

Беседовать ни о чём не хочется, но одной страшно. Что за притча? Я, вроде бы, уснула нормально, а тут вдруг накатило… На столе мерцают две больших свечи, меня ждёт горячий, чуть ли не кипяток, чай. Стараясь не глядеть на Васюту, беру чашку, обжигаюсь и поспешно ставлю назад.

— Ишь, нежная какая. — Васюта не насмехается, просто констатирует. — Домашняя, мягкая. Одно слово — лапушка.

Уши мои загораются.

— Такой не броньку носить, — продолжает он, — а сарафаны да платья, да платки узорчатые, да пряниками её кормить. А ей вместо пряника — засапожник. Да ещё учить, как с ним работать. Страшно?

— Страшно, — признаюсь.

— Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут, тем сразу рога отшибают. А видел я вроде тебя, — он вертит чашку, в его лапищах та смотрится напёрстком. — Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь — уже помирают. Ну, думаешь, хорошо, если быстро такой отмучается…

— И что? — мне кажется, что разговор ведётся не просто так.

— И то. Кого-то… — он делает выразительный жест большим пальцем по горлу, — а кто-то, глядишь, и выжил. И откуда чего берётся! Брыкается, так за жизнь свою боится, что со страху-то и жив остаётся. Так что, лапушка, бояться можно. Главное при этом — головы не терять.

Я молчу.

— Смотрю на тебя и думаю, что ты из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе, небось, как-нибудь сами управились бы. Почему не ушла, не спряталась?

Угибаюсь к чашке.

— Я ведь неспроста тебе его показал, — говорит Васюта, — чтоб ты видела, как он уходит. Ты это помни, даже если худо совсем придётся. Умирать страшно, больно, но ты потом дома окажешься.

А мне вспоминаются слова Галы: «Я свой Сороковник прошла. Потому что умереть хотела». Изящная, тонкая, хрупкая. Несгибаемая. Пёрла на рожон, а ведь, поди, тряслась, как и я.

— Дома окажусь… А Финал? — спохватываюсь. — В Финале уж… навсегда.

Не могу сказать «погибну».

— А до Финала ты, Ванечка, совсем другой дойдёшь, — спокойно говорит Васюта. — Ты и так уже другая. С каждым квестом человек сильнее становится.

Я… как-то не чувствую себя другой. Вздыхаю. Делаю глоток — и чай растекается огнём по жилам, изгоняя остатки ночного кошмара.

— У тебя в семье воевал кто-нибудь? — неожиданно спрашивает Васюта.

— Деды.

— Оба живые пришли?

— Оба. Правда, один без руки, другой без лёгкого, но вернулись.