Николай Коробков - Скиф

• Название: Скиф
• Автор: Николай Коробков
• Издательство: Патриот
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-7030-0567-1

В романе, написанном и изданном более шестидесяти лет назад, достоверно и увлекательно воспроизведены события и жизнь народа, населявшего во II веке до н. э. юг нашей Родины. Место действия — Скифия и Греческие колонии в Крыму.

Для массового читателя. Может использоваться учащимися средних и высших учебных заведений для дополнительного чтения по истории.

---

Чтобы скрыть искажение черт умершего, на его лицо положили восковую маску. Маленькие сосуды с благовониями, спрятанные под складками белой похоронной одежды, несколько скрадывали трупный запах.

В комнате постоянно толпился народ. Друзья и знакомые умершего приходили проститься с ним; Ия механически выслушивала их соболезнования, отвечала на вопросы и уходила, предоставляя прием посетителей Никиасу, который, согласно завещанию, сделался ее опекуном. Она искала уединения и тихо ходила по пустым комнатам стараясь не слышать сдержанного говора и криков плакальщиц, рыдавших возле трупа ее отца. Ей казалось, что она находится не у себя, а в каком-то общественном доме. Чужие, незнакомые люди входили, рассматривали похоронное убранство, расспрашивали друг друга, останавливались около трупа и опять уходили, омыв руки ключевой водой из стоявшего при выходе сосуда, чтобы очиститься от оскверняющего действия смерти.

Ночью, накануне погребения, когда около трупа не осталось никого, Ия опять вернулась к нему и села, стараясь запечатлеть в памяти очень близкие, но уже начинавшие ускользать от нее черты. Освещенная вздрагивавшим огнем светильников, восковая маска делала умершего странно чуждым и подменяла его образ новым — мертвым и страшным. Ия осторожно приподняла маску, чтобы снова восстановить в памяти этот расплывавшийся любимый образ. Но и лицо было совсем чужим, только отдельные черточки напоминали лицо отца.

Она сидела, долго и напряженно вглядываясь, потом опять опустила маску. Отчужденность от умершего чувствовалась особенно остро, и она сознавала себя вдвойне виновной перед ним: рядом с его трупом она не находила в себе поглощающей полноты скорби; откуда-то из глубины души, против ее воли, неожиданно прорезались мысли, не связанные с умершим, почти похожие на радость от сознания того, что она живет. Сейчас же она отбрасывала их, и острота ее горя увеличивалась болью раскаяния и стыда. Не вытирая катившихся по лицу слез, она пробовала оправдываться и просить прощения. Потом ей показалось, что он наверное все поймет и что у нее нет преступления перед отцом. Она почувствовала облегчение, и печаль ее сделалась чище и глубже. Рядом с этой печалью, нисколько ее не оскорбляя, росла нежность к Орику и какое-то особенное чувство уверенности, что он успокоит и утешит.

Незаметно для себя, она на несколько минут уснула в кресле. Ее разбудил Никиас. Вслед за ним подошло еще несколько людей. Ия поняла, что близится время выноса. После короткого сна она почувствовала себя застывшей. От озноба зубы стучали и пальцы плохо сгибались.

Началась церемония последнего жертвоприношения. Потом несколько людей подняли тело умершего и стали отправлять носилки.

Стараясь согреться, Ия куталась в свою темную траурную одежду и, стискивая зубы, мельком взглядывала на Никиаса, с трудом понимая, что он говорит ей какие-то слова утешения. Ей особенно врезалось в память странное расположение складок плаща, покрывавшего покойника, — к подоткнутым под ноги краям разбегались мелкие ровные морщинки так, как если бы под ними было что-то круглое и мягкое.

Женщина с большой вазой в руках выступала впереди, вслед за хором. Дальше шел Никиас и несколько других мужчин, одетых в темные одежды. Почти все они были старики; из молодых людей на похороны допускались только ближайшие родственники. За ними, покачиваясь, двигались погребальные носилки; несколько женщин сопровождали Ию; плакальщицы, распустив волосы, кричали и били себя в грудь; сзади флейтисты играли печальный похоронный мотив.

Было раннее утро, и только восточная половина неба слабо светилась. По закону похороны должны были заканчиваться до восхода солнца, дабы печальное зрелище погребения не оскорбляло дневного светила.

Процессия быстро прошла по улицам, завернула в некрополь и двинулась вереницей между надгробных памятников к готовой могиле. В ней был погребен когда-то Ферон, старший брат Эксандра. Никиас решил похоронить здесь своего друга, не предавая тела сожжению. Рядом с трупом поставили предназначенную для погребения могильную утварь: бронзовые чаши, блюда, глиняные сосуды с вином. У головы, украшенной новым венком из серебряных листьев, положили статуэтки богов и светильник; между зубами умершего был втиснут обол, чтобы ему было чем заплатить Харону за переправу через загробную реку.

Началось совершение возлияний.

Зелень сельдерея украсила продолговатый холмик и обвила простой памятник из белого мрамора, с высеченной на нем надписью:

«Эксандр, сын Гераклида.

Прощай».

IX

Первые дни траура прошли. Острота горя стала смягчаться. Явились новые заботы. Ия была взволнована вторичным сватовством Адриана. Никиас отказал ему, но ожидая преследований со стороны откупщика, предложил Ие поспешить выйти замуж за ее старшего родственника, жившего в Гераклее. Этого брака требовал и закон.

Первое время после смерти отца Ия уклонялась от свиданий с Ориком — это казалось ей изменой памяти отца. Потом они стали встречаться все чаще.

Освобожденный по завещанию Эксандра Орик еще продолжал жить в усадьбе вместе с Главком, но каждый день говорил с ней о побеге. И она приняла это, как неизбежность. Она понимала, что оставаться в Херсонесе нельзя. Здесь она боялась всего — и настоящего, и будущего. Этот страх она забывала только, оставаясь с Ориком.

Он рассказывал ей о своей прошлой жизни, об обычаях скифов, о царских палатках, увешанных драгоценными чашами, украшениями и волосами убитых врагов, о мече бога войны, о шатрах, наполненных сладким дымом, дающим таинственные сны, о кровавом братском союзе, заключенном между ним и его другом Ситалкой.

Орик часто вспоминал о Ситалке. Где тот теперь? Умер в тюрьме, влачит рабское существование в каком-нибудь чужом городе или вернулся в скифские степи? Он много раз делал попытки узнать что-нибудь: расспрашивал рабов, с которыми ему приходилось встречаться, даже говорил с одним из сторожей городской тюрьмы, где сам он сидел когда-то, — но никто ничего не мог сказать ему о Ситалке.

Орик хорошо помнил его таким, каким видел в последний раз, когда их ввели в ворота тюрьмы. Изуродованный и окровавленный Ситалка был угрюм и спокоен и одним оставшимся глазом — другой был выбит или заплыл под рассеченной бровью — смотрел вверх, точно не видя ни греческих солдат, ни темного каменного здания, куда его тащили, ни собравшейся за воротами толпы... Едва ли он мог остаться живым. Тогда хоть что-нибудь удалось бы узнать. Он умер, наверное, в ту же ночь, брошенный в темную каменную яму, и, может быть, в последнюю минуту смотрел так же, как тогда. Такой взгляд бывает у людей только перед смертью.

Орику казалось, что все это было уже очень давно. Так мало оно было похоже на то, что его окружало теперь: лунный сад, слабо плещущееся море с дрожащей, серебряной дорогой, протянувшейся к месяцу, обнимавшие его руки, окруженные тенью длинных ресниц глаза...

Ия слушала молча, иногда изумленная, почти испуганная, или выражала сочувствие, прижимаясь к нему, тихонько гладила его голову.

Степная жизнь и кровавые подвиги не отталкивали ее. Все это казалось знакомым и напоминало героические времена и подвиги, воспетые великим слепым певцом, честь рождения которого оспаривали семь городов. Но многое казалось поразительным и, странным. Орик рассказывал об охоте, о степях, о чудесах прорицателей, о том, как он еще, мальчиком присутствовал при погребении царя, предшественника Октомасады...

— Он был великий и сильный царь, и в те времена, когда не было войны, любил развлекаться охотой на диких туров. Однажды его привезли смертельно раненым. Животное, за которым он гнался, неожиданно бросилось на него и рогом пробило грудь. Весть о несчастии облетела становище. Все побежали к царскому шатру. Я был мал и из-за спин ничего не видел.

В это время перед шатром чародеи гадали, другие делали перевязку. Собралась такая огромная толпа я было так тесно, что я начал задыхаться. В то время еще была жива моя мать. Я попросил у нее есть, но она отказала, потому что, когда царь болен, скифы не должны думать о еде. Я ушел. Вдруг у шатра послышались крики и понеслись по всему становищу:

— Царь умер! Царь скончался!..

Женщины выбегали с распущенными волосами, до крови царапали себе грудь и лицо и причитали об умершем. Мужчины резали ножами и протыкали стрелами руки, потому что любили царя и потому что так всегда делают, когда царь умирает.

На другой день я видел его лежащим перед шатром. Он был весь словно покрыт толстым слоем льда. За ночь гадатели и чародеи приготовили царя к погребению: вынули внутренности, наполнили тело благовонными травами и сверху залили прозрачным воском, так что он сделался похож на статую. Особенно странной казалась борода: она была твердой и словно срослась с грудью.

Пока царь лежал у нас, его оплакивали беспрерывно, потом, через несколько дней, — до этого прошло много времени, — его положили на повозку, покрытую шитыми золотом тканями, украшенную драгоценностями, и повезли. За ним ехали воины. Вокруг повозки шли люди с трофеями умершего; несли человеческие черепа, волосы, звериные рога, оружие, золотые чаши, драгоценности. Тут же были его жены, рабыни и плакальщицы, затем двигался весь народ на конях, пешком, в кибитках; а сзади — стада и табуны.