Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

• Название: Попугаи с площади Ареццо
• Автор: Эрик-Эмманюэль Шмитт
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-389-07886-4

Эрик-Эмманюэль Шмитт — философ и исследователь человеческой души, писатель и кинорежиссер, один из самых успешных европейских драматургов, человек, который в своих книгах «Евангелие от Пилата», «Секта эгоистов», «Оскар и Розовая Дама», «Ибрагим и цветы Корана», «Женщина в зеркале» задавал вопросы Богу и Понтию Пилату, Будде и Магомету, Фрейду и Моцарту.

В своем новом романе «Попугаи с площади Ареццо» он задает вопрос самому себе: что есть любовь? «Если сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви», — задумчиво некогда произнесла Анна Каренина. Эрик-Эмманюэль Шмитт разворачивает перед изумленным и заинтригованным читателем целый любовный сериал как раз про то, «сколько родов любви», доводя каждый микросюжет до своей кульминации. Как бы то ни было, оторваться от чтения невозможно.

Драматическая комедия или философская сказка? И то и другое. Многоцветье персонажей, и у каждого своя непростая, но увлекательная история.

Блез де Шабалье.Figaro

Шмитт-прозаик в своем новом романе «Попугаи с площади Ареццо» демонстрирует фантастическое мастерство, толерантность и раскрепощенность. Это истинный гимн свободе и наслаждению.

Жан-Реми Барланд.La Provence

---

Одна пересадка — и она дома! Освоив схему маршрутов автобусов, трамваев, метро, она стала чувствовать себя царицей пересадок: в мозгу у нее без труда выстраивались планы поездок и формировались самые хитрые маршруты. Недавно наступившая бедность открыла для нее столько новых занятий, что у нее совершенно не было времени страдать. Как проехать по городу за несколько сантимов, пообедать за три евро — это давало ей пищу для размышлений. Каждый день ставил перед ней невероятные задачи: самой подстричься, самой покрасить волосы, выглядеть нарядно, если в бюджете нет денег на косметику, держать одежду в чистоте, не пользуясь дорогостоящей химчисткой, экономить на воде, газе, электричестве. У нее по-прежнему сохранилась навязчивая тяга к цифрам, но теперь она выражалась уже не в покупке жетонов казино и не в рулетке — они нынче записывались в маленький блокнот, который она всегда носила с собой: там она складывала, вычитала, считала пропорции, туда же вписывала идеи о том, как улучшить жизнь, не увеличивая затрат. Иногда она просто пьянела от счастья, когда придумывала способ сэкономить, — это состояние немного напоминало ее прежние радости: как и раньше, она вкушала радость борьбы, только теперь не с волей случая, а с нуждой.

Мадемуазель Бовер вышла на своей остановке — в Маду.

«Маду! Если бы мне прежде сказали такое…» Но вместо того, чтобы жаловаться, она забавлялась. Десятки лет район Маду казался ей совершенно абстрактным местом, просто за гранью существования, она никогда не была там, это было и ни к чему. Из какого, кстати, языка пришло название этой грязной брюссельской окраины? «Маду» — не из французского и не из фламандского… И вообще, это было такое место, куда нормальному человеку совершенно незачем забредать. Ну зачем буржуазной даме из района Иксель заходить за покупками в турецкую бакалейную лавку или в магрибский супермаркет? Но теперь мадемуазель Бовер обитала в этом лабиринте, у нее были здесь свои присмотренные места, и она каждый день заводила новые привычки.

Вместо краха у нее началась новая жизнь. Когда у нее было все, она ничему не знала цены. Сегодня каждая вещь, которую нужно было купить, заставляла ее раздумывать: а действительно ли ей это нужно? И нельзя ли найти это подешевле? На чем нужно будет сэкономить, чтобы это купить? Так, коврик для ванной из голубого искусственного меха на белой резиновой основе занимал ее мысли несколько дней; пусть он был уродливый — с этим она бы согласилась, — но ведь и стоил он всего несколько евро, обладал антискользящим покрытием, благодаря ему она не поскользнется на мокром кафеле в своей крохотной душевой. Конечно, он не вызвал бы восторга у гостей, осматривающих ее квартирку, но она никого к себе не приглашала, и осматривать там, собственно, было нечего, а вот сломать бедро в душе ей было абсолютно не по средствам. И она очень радовалась, когда наконец купила такой коврик в магазинчике Сезер. Теперь она удовлетворенно посматривала на свое лазурное приобретение не только когда собиралась мыться, а иногда и просто так, в середине дня, ради удовольствия, как заходят погладить домашнее животное, которое спит под дверью.

Она вошла в дом номер пять по улице Бакмир, пересекла желто-зеленый коридор, вышла во дворик и проникла в свою квартирку. Эти несколько квадратных метров теперь представляли собой ее спальню, гостиную и кухню. Столяр из дома номер девять обещал ей скоро отдать остатки краски, и она надеялась, что тогда сможет закрасить на стенах остатки постеров и афиш, которые наклеили туда прежние жильцы.

Услышав, как поворачивается ключ в замке, Коперник проснулся, встряхнулся и бодро замахал крыльями.

— Бонжур, мадам, бонжур! — громогласно воскликнул он.

— Бонжур, мой Коперник.

Кроме ее одежды, попугай и клетка были единственным добром, которое выпустили из своих лап оценщики. С точки зрения хозяйки, птица не очень пострадала от переезда: попугаю нравилось, что он стал проводить больше времени в ее обществе.

Мадемуазель Бовер открыла клетку и выпустила попугая; ара нежно прижался к хозяйке. Она погладила его по клюву, хвосту, животику; реакцией на эти ласки был бурный, лихорадочный восторг — из горла птицы неслось мелодичное воркование.

— Нам же и здесь хорошо, мой Коперник, правда? Или нет?

Вместо ответа он стал нежно поклевывать ее руку, словно целуя.

Так, с птицей на плече, она присела на свою узкую кровать и задумалась о путешествии, которое только что совершила. На самом деле она вовсе не была потрясена. Она не испытывала ностальгии и совсем не жалела о своем переезде. Конечно, там было красивее, в тысячу раз красивее, чем здесь. Однако годы на площади Ареццо прошли для нее под знаком хронической болезни, неудержимой страсти к игре, ее ночных эскапад и секретных поездок в конце недели. Она тратила куда больше энергии, чтобы сбегать из своей огромной квартиры на площади с попугаями, чем для того, чтобы в ней жить.

В окно постучала соседка:

— Мадемуазель Бовер?

— Иду-иду.

Она проверила, что ее плиссированная юбка не сбилась набок, убедилась, что ничего лишнего не разбросано по комнате, и открыла дверь — Коперник сидел у ее щеки.

— Так я вам их оставлю?

У соседки были круги под глазами, она указывала на семерых восьмилетних детей, которые сгрудились у нее за спиной.

— Конечно! Вы их уже собрали? Так что, всё как договорились?

— Матери согласны, мадемуазель Бовер.

— Входите, ребята.

Дети, бросив растерянный взгляд на попугая, гурьбой ввалились в квартирку, расселись вокруг стола и разложили на клеенке свои тетради и книги.

Соседка поставила у раковины два блюда и кастрюлю:

— Ну вот. На закуску — бореки из юфки, шашлычки надо подогреть, и на десерт — сютлач.

— Из риса с молоком? Обожаю. И Коперник тоже!

Мадемуазель Бовер поблагодарила соседку, которая вскоре ушла, а потом занялась детьми:

— Что вам сегодня задано, дети?

Они приносили то, что им задали в школе, и мадемуазель Бовер помогала им с домашними заданиями. Вскоре после переезда сюда она случайно объяснила какому-то школьнику из дома, как правильно вычитать. Воодушевленный ее мягкостью и тем, что ему все стало понятно, он вернулся на следующий день уже с двоюродной сестричкой, которая потом рассказала о ней всем соседям по дому. Так, почти без усилий, мадемуазель организовала бартер: за то, что она помогала детям с уроками, ей приносили еду. Для этих матерей, которые и так кормили большие семьи, еще одна небольшая порция не решала дела, а вот настоящая бельгийская франкоговорящая дама, воспитанная и образованная, которая бы заботилась об успехах их потомства, — это было важно; они согласились с радостью.

Мадемуазель Бовер придумала себе этот бартер в качестве оправдания, потому что на самом деле ей с каждым днем все больше нравилось заниматься с детьми иммигрантов. Она увидела, что знания, сохранившиеся у нее в памяти, не только полезны для них, но буквально являются драгоценностью; ее прекрасный французский, хорошие способности к арифметике — это оказалось сокровищем, которое она могла передавать другим и тратить. Когда она видела вокруг себя заинтересованные, нетерпеливые, а иногда и восхищенные взгляды детей, она чувствовала какое-то новое, незнакомое удовлетворение.

Одной девочке, которая расспрашивала ее о разноцветной птице, она рассказала, что раньше жила на прекрасной площади, где летают и большие попугаи самых разных цветов, и маленькие волнистые попугайчики. Люди живут в домах, попугаи — на ветках, и те и другие подглядывают друг за другом. Девочка захихикала, и ни один ребенок не поверил этому рассказу. Она настаивала, уточнила, что это было в Брюсселе, в двух километрах отсюда. Они упрямились и мотали головой, не соглашаясь. Для них, как раньше и для нее самой, районы Маду и Иксель разделяло нечто большее, чем просто граница, — скорее, целая гора или пустыня, они принадлежали к разным мирам. Ни один здешний обитатель не ездил туда и наоборот. Получилось, что дети сочли ее вруньей, хотя на этот раз она сказала правду. «Чего хотят люди? — размышляла она. — Реальности или все же мечты? Того, что их устроит».

Они занялись заданиями. Пока она общалась с детьми, Коперник, сидя у нее на плече, тоже внимательно ее слушал. Время от времени он, словно школьник, который записывает слова в тетрадь, радостно повторял: «Сюбжонктив!», «Пропорция!» — и дети покатывались со смеху. Мадемуазель Бовер наполнялась гордостью за него, потому что он следил за уроком и заодно развлекал ребят. Но ее удивляло, что, когда она вступала в диалог с кем-то из детей, он переминался с лапки на лапку, выражая неудовольствие.

Это самое случилось и когда она склонилась над Абдулом, толстеньким кудрявым мальчиком, и велела ему повторить неправильные глаголы. И хотя учительница вела себя внимательно и любезно, мальчик сбивался и ошибался.