Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

• Название: Юрий II Всеволодович
• Автор: Ольга Гладышева
• Издательство: Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-271-00852-5

Роман О. Гладышевой и Б. Дедюхина «Ночь» посвящен одной из наиболее трагических страниц русской истории. Ее герой — великий князь владимирский Георгий Всеволодович — был одним из тех, кто попытался сплотить русских князей в борьбе против общего врага — монголо-татар. Книга — широкомасштабное историческое полотно, правдиво и ярко рисующее картину жизни Руси XIII века, достоверно воссоздающее противоречивую политическую атмосферу той эпохи.

---

Липицкая победа добавила ему славы, этого не могли не признать побежденные. Но, признавая ее, Юрий Всеволодович в трудных своих раздумьях о той постыдной рати не хотел, не мог согласиться с тем, что поражение его от Мстислава было предопределено. Слов нет, он большой стратег, Мстислав, и удал, и удачлив, но на Липице он не должен был побеждать. На стороне Юрия и Ярослава были и силы, и выгоды положения. А что на стороне Мстислава и Константина?

Старый владимирский боярин по прозванию Творимир уверял, что на их стороне правда, освященная старыми обычаями, и поэтому они победят. Было это в канун битвы, когда Юрий Всеволодович с другими князьями и боярами учинил в шатре пир, сам попросил Творимира сказать напутственное слово. Мрачно выслушали пирующие слова старого боярина. Опасная тишина повисла в шатре. Ее нарушил сотский с лицом, перекрещенным шрамами:

— Что-то не упомню, князья Юрий и Ярослав, чтобы при отце вашем иль деде кто-нибудь вошел бы ратью в нашу Суздальскую землю и вышел бы из нее цел.

Молодые бояре оживились, согласно загудели:

— Верно молвишь! Хоть бы и все другие русские земли пошли бы на нас, хоть Галицкая, хоть Черниговская, хоть Киевская.

— Пусть бы пошли, ничего бы с нами не поделали, а что эти полки — тьфу!

— Да мы их седлами закидаем!

По этому случаю вновь наполнили чаши и кубки крепким медом, веселье вскипело и поднялось такое, будто супротивники за поросшим осокой ручьем уже разгромлены. Подпортил общую утеху только ворчливый Творимир:

— Не глядите, что их меньше, чем нас, знаете ведь, что их князья мудры и храбры, а мужи в бою дерзки. Про Мстислава уж и не говорю, ему храбрость дана паче всех, слух, о нем по всем землям прошел.

Юрий с Ярославом почли себя уязвленными — им ли — храбрости занимать!

— Паче слуха — видение, — поучительно объявил Ярослав. — Выйдем ужо на судное поле, поглядим, так ли оно, как ты твердишь.

— Он языком твердит, а мы слово свое к пергаменту прилепим! — решил Юрий. — Позвать сюда дьяка!

…Ох, кабы знато было, кабы знато!

Дьяк вошел, привычно и споро опустился коленом на киндячную полость, положил на стегно себе дощечку с пергаментом, взял очиненное перо, держа на отлете пузырек с чернилами, вскинул глаза на Юрия Всеволодовича с немым вопросом.

— Пиши… Делим мы волости врагов побежденных меж собою согласно и по заслугам, владимирские и ростовские земли великому князю, это, значит, мне. Князю Ярославу — Новгород, а Смоленск — брату Святославу. Киев… кому — Киев?

— Да ну его! — Во хмелю братья сделались великодушны. — Заколодела и замуравела дряхлая столица. Отдай ее Ольговичам. Новый стольный град есть на Руси!

— А Галич давай себе заберем!

— А что? Город преизбыточный и преобильный, он Мономаховичам нужнее, нежели Ольговичам.

Поделивши таким образом землю между враждующими потомками единого рода Рюриковичей, скрепили грамоту печатями. Довольные собой, снова взялись за мед и прочашничали до самого рассвета.

Мстислав же в это время трезвился и бодрствовал, уряжал полки к бою.

Не послушали Творимира, а ведь не спроста молвится, что старый ворон не каркнет даром: либо было что, либо будет… Не только не закидали седлами врагов, но сами вовсе без седел, охлюпкой, не приличествующей князьям, помчались Юрий и Ярослав с поля брани.

Мстислав шел сугоном не вборзе, хотя Константин и очень торопил его. На третий лишь день подошли к Владимиру. Константин в нетерпении рвался начать его осаду немедля. Но в княжьем дворе в самую полночь с воскресенья на понедельник вспыхнул пожар, и Мстислав напомнил, что по древнему русскому обыкновению нельзя во время пожара овладевать городом, как нельзя проливать кровь в Великий пост. Через день опять загорелось в городе — не иначе приспешники Константина старались, — снова Константин желал начать приступ, но Мстислав снова отговорил его. Юрий Всеволодович не мог не оценить такого великодушия да и сам опамятовался, принял ответственное и разумное решение — выслал поклон к осаждающим князьям и велел передать:

— Не делайте мне зла сегодня, а завтра я сам выеду из города.

Так и поступил. Явился с меньшими братьями ко Мстиславу, поклонился ему и Константину, поднес дары памятные и сказал:

— Вы победили. Располагайте моей жизнью и достоянием.

По слову примирения Мстислав распорядился: Константину — Владимир, Юрию — волжский Городец.

В один день подготовили ладьи и насады, в них сели Юрий со своей княгиней и детьми, владыка Симон, дружина и весь княжий двор. Загрузили довольное количество припасов на всю долгую дорогу вниз по Клязьме в Оку, а из нее в Волгу, по которой придется выгребать против течения. Вместо великого княжения предстояло теперь Юрию Всеволодовичу володеть и властвовать волостью.

С Ярославом попрощались хладно, едва ль не сквозь зубы: победа объединяет, поражение разъединяет, — смотреть не хотелось друг на друга. На домашних и то было трудно поднять глаза.

А Ярославу было все нипочем, он только негодовал, но нимало не стыдился. Прискакал из своего удела во Владимир и принялся как ни в чем не бывало, как и не битый, грозить тестю: всячески, мол, тебя уем и лаять буду тебя до смерти. И Константина, переезжающего в великокняжеский дворец, бранил непотребно, обещая ему кары небесные за несогласие с отцовским завещанием. И Святослава бранил, исчезнувшего, не прощаясь, в свой городок Юрьев-Польский. Ногами топал, брызгался и за бороду себя дергал с яростию.

Бояре, дворяне, дружинники переносили превратности с покорностию, только тихо горевали о родственниках, погибших на Липице.

А Мстислав сказал Ярославу, что такое ему исделает — зять препротивный ввек не избудет.

Пря межродственная не утихла, лишь до поры затаилась. Ярослав в ответ на обещание тестя предерзко плюнул и сапогом растер.

Леонтий нашел в лесу можжевеловую поляну, набрал из-под снега ягод и жухлых стеблей и окуривал каждый вечер землянку, как лекарь советовал: всякую, говорит, погань выгоняет, болеть не будете. За месяц жизни на морозе, и правда, никто не заболел. А главное, дух приятный шел, хотя ночевали здесь мужи, плохо мывшиеся и неумело обстиранные. Мыла захватили не в достатке. Всего не унесешь и не предусмотришь. Баньки, конечно, в первую очередь срубили, но холодные и без пара. Не все и ходили-то в них: намоешься — и опять на мороз? Но терпкий, навязчивый, хороший запах можжевельника делая ночевку вполне сносной. Лесной воздух, работа, еда горячая, сытная в такой крепкий сон укладывали, что до утра на одном боку спали, не поворачиваясь.

Не то было нынче. Ничем не тревожились, не заботились, а просто не спали, и все: позевывали, почесывались, постанывали, храпеть не храпел никто.

— Ты чего, Лугота, покряхтываешь? — сказал Леонтий.

— Да как не вздыхать, дядя?

— Он смолоду такой охохонюшка, — подал голос Губорван.

— Об Ульянице скучашь? — ласково спросил Леонтий.

— И о ней думается, и мозоли сорвал на руках, садьно теперь кроваво.

— Тогда и на битву нечего ходить. Сиди дома, — сказал Губорван.

— Дома у меня нету. Я ведь сирота, братцы, таимчище. Мать меня, вдовствуя, родила.

— Такой умысел о тебе, таково твое испытание, — отозвался из угла монах.

— А вот Даниил Галицкий, зять Мстислава Удатного, на Калке младеньства ради и храбрости не чуяша раны. Наклонился к реке попить, глядит в воду, а сам весь изрубленный: и чело, и плечо развалено наискось.

— Говорят, зело доблестный? — молвил монах.

— Куды-ы! — подтвердил Леонтий. — А уж какие округ стоны и вопли, вспомнить страшно. Кого порубят, он упадет, еще и кони его стопчут. Они чего понимают, что ли? Сами друг друга в ярости грызут. И по им кровь течмя идет. Кони и те все в ранах-то.

— Вы вот смеетесь надо мной, что в тако время задумал жениться, — начал опять Лугота. — Ульяницей утыкаете… Лисицы норы имеют, и птицы небесные — гнезда. Гоже ли сироте одному маяться!

— Да мы ни за чем, просто для разговору споминаем, — утешил его Леонтий. — А поп-то ее согласен?

— На Красную горку, говорит, повенчаю.

— Значит, к ним пойдешь? — спросил Губорван.

— А что же? — поддержал Луготу Леонтий. — Собой он, видится, человек тихий, смирный, не лается, как ты. Не говорит ничего, опричь того, что если спрашивают, то ответ дает. Ha-ко тебе, жених, хлебца. Отогрелся у меня за пазухой. С трапезы захватил. Может, твоя Ульяница и пекла? — Леонтий нащупал его руку в темноте, вложил в ладонь мягкий ломоть.

Хлеб в стан подвозили из окрестных деревень и городков. Хоть и отужинали невдолге, слышно было, как жадно захрустел отрок поджаристой горбушкой.

— А ты мнячка, Лугота, обжора! — опять поддел его Губорван.

— Молод, растет еще, вот и хочется все время есть, — заступился Леонтий.