Вальтер Беньямин - Московский дневник

• Название: Московский дневник
• Автор: Вальтер Беньямин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91103-126-8

Вальтер Беньямин (1892–1940) – фигура примечательная даже для необычайного разнообразия немецкой интеллектуальной культуры XX века. Начав с исследований, посвященных немецкому романтизму, Гёте и театру эпохи барокко, он занялся затем поисками закономерностей развития культуры, стремясь идти от конкретных, осязаемых явлений человеческой жизни, нередко совершенно простых и обыденных. Комедии Чаплина, детские книги, бульварные газеты, старые фотографии или парижские пассажи – все становилось у него поводом для размышлений о том, как устроена культура. Его исследования о литературе – о Бодлере, Кафке, Прусте, Лескове – оказывались неизмеримо шире традиционного литературоведения. Беспокойная натура привела Вальтера Беньямина зимой 1926–1927 года в Москву, встреча с которой сыграла важную роль в его судьбе.

---

Напрасный поход в Музей игрушки. Он был закрыт, хотя экскурсовод и сказал, что по воскресеньям он открыт. Утром я наконец-то получил – через Хесселя – номер «Literarische Welt», которого я ждал с таким нетерпением, что каждый день хотел телеграфировать в Берлин с просьбой выслать его мне.

Ася «Настенный календарь»104 не поняла, Райху, судя по всему, он не очень понравился. С утра я снова блуждал по городу, тщетно пытался второй раз попасть на выставку графики и добрался наконец, снова полузамерзший, в галерею Щукина105. Ее основатель, как и его брат, был текстильный фабрикант и миллионер. Оба были меценатами. Один из них построил здание исторического музея (он же приобрел часть экспонатов), другой собрал эту замечательную коллекцию нового французского искусства. Когда поднимаешься, замерзший, по лестнице, то видишь вверху, на лестничной клетке, знаменитые картины Матисса, танцующие обнаженные фигуры на насыщенном красном фоне, таком теплом и струящемся, какой бывает на русских иконах106. Матисс, Гоген и Пикассо были большой любовью этого коллекционера. В один из залов втиснуто 29 картин Гогена. (Между прочим, я снова открыл для себя – насколько такое определение позволительно на основании беглого просмотра этой большой коллекции, – что картины Гогена производят на меня враждебное впечатление; они обрушивают на меня всю неприязнь, какую нееврей может ощущать по отношению к еврею.) – Пожалуй, нигде, кроме как здесь, нет такой возможности проследить творческий путь Пикассо от ранних работ двадцатилетнего художника до 1914 года. Наверное, он месяцами, например во время «желтого периода», работал на Щукина. Его работы заполняют три расположенных подряд помещения. В первом – работы раннего времени, из которых мое внимание привлекли две: мужчина, одетый наподобие Пьеро и держащий в правой руке какой-то кубок107, и картина «Любительница абсента»108. Потом кубистический период около 1911 года, когда формировался Монпарнас, и, наконец, «желтый период», включая «Amitie» и этюды к ней109. Рядом целая комната посвящена Дерену. Наряду с очень красивыми картинами в его привычной манере я обнаружил совершенно чуждый «Le samedi»110. На большой мрачной картине изображены женщины в национальной фламандской одежде, собравшиеся за столом для домашней работы. Фигуры и настроение очень сильно напоминают Мемлинга. Залы, вплоть до маленькой комнаты с картинами Руссо, очень светлые. Окна с большими, не разделенными переплетом стеклами выходят на улицу и во двор дома. Здесь я впервые получил хоть какое-то представление о таких художниках, как Ван Донген и Ле Фоконье. Изображение на маленькой картине Мари Лорансен – женская голова и рука, превращающаяся в цветок, – напомнило мне в том, что касается физиологической структуры, о Мюнхгаузене и его недолговечной любви к Мари Лорансен111. – Днем я узнал от Нимен, что мое интервью напечатано112. Так что я отправился к Асе, вооружившись «Вечерней Москвой» и «Literarische Welt». Но встреча тем не менее оказалась неудачной. Райх появился гораздо позднее. Ася перевела для меня интервью.

Александр Родченко. В рабочем общежитии. 1932 г.

Я понял, что интервью – не то чтобы, как предполагал Райх, могло оказаться «опасным» – в конце было довольно слабым не столько из-за упоминания Шеербарта, сколько из-за того, что сделано это было невнятно и неточно. К сожалению, эта слабость была достаточно видна, хотя начало, контраст с итальянским искусством, вышло хорошо. Я думаю, что его публикация все же полезна. В начале Ася увлеклась, но конец вызвал у нее справедливое раздражение. Самое лучшее, что оно дано под большим заголовком. Из-за вчерашней ссоры я купил по пути для Аси пирожное. Она приняла его. Потом она объяснила, что вчера, после того как мы расстались, она не хотела меня больше знать, в том смысле, что мы больше (или долгое время) не увидимся. Но вечером, к ее собственному удивлению, ее настроение изменилось, и она обнаружила, что вообще на меня больше не сердится. Если что-то происходит, сказала она, то кончается это всегда тем, что в конце концов она спрашивает себя, не она ли оскорбила меня. К сожалению, не знаю уж и как, но потом, несмотря на эти слова, между нами все же произошла ссора.

15 января, (продолжение)

Если говорить коротко: после того, как я показал Асе газету и журнал, разговор, должно быть, снова перешел на мои неудачи здесь, а когда потом речь зашла о привезенных из Берлина подарках и Ася высказала по их поводу недовольство, я потерял самообладание и в отчаянии вылетел из комнаты. Но в коридоре я пришел в себя – вернее сказать, я чувствовал, что у меня нет сил уйти, – и вернулся со словами: «Я хотел бы еще посидеть здесь совершенно спокойно». После этого мы даже постепенно снова завязали разговор, и когда пришел Райх, мы оба были хотя и совершенно изнеможенные, но спокойные. После этого я дал себе зарок ни при каких обстоятельствах не допускать подобных ссор. Райх сказал, что плохо себя чувствует. И правда, его челюсть по-прежнему сводило судорогой, стало даже хуже.

Он не мог больше жевать. Десна раздулась, и вскоре образовался нарыв. Тем не менее он заявлял, что должен пойти в этот вечер в немецкий клуб. Дело в том, что он был назначен посредником между немецкой группой МАППа113 и московскими культурными представителями поволжских немцев. Когда потом мы оказались в вестибюле одни, он сказал мне, что температура у него тоже есть. Я потрогал его лоб и сказал, что он никак не может идти в клуб. Тогда он послал меня, чтобы я сообщил о его болезни. Находился клуб неподалеку, но меня встретил такой ледяной пронизывающий ветер, что я едва продвигался. А дом этот я так и не нашел. Изнеможенный, я вернулся домой и остался.

16 января.

Для отъезда я выбрал пятницу, 21-e число. Из-за близости этого срока мои дни стали очень напряженными. Нужно было успеть уладить еще много дел. На воскресенье я наметил две вещи.

А именно не только встретиться в час в театре Пролеткульта с Гнединым, но и успеть до этого в музей живописи и иконописи (Остроухова)114. Первое из моих намерений в конце концов удалось осуществить, второе – нет. Снова было очень холодно, окна трамвая покрылись толстой коркой льда, так что сквозь них ничего не было видно. Сначала я порядком проехал остановку, на которой должен был выйти. Пришлось ехать обратно.

В музее мне повезло, что хранитель, которого я там застал, говорил по-немецки и провел меня через собрание. На нижний этаж, в котором располагались русские картины конца прошлого и начала этого века, у меня под конец осталось всего несколько минут. Я сделал правильно, что сначала поднялся в отдел икон. Он находится на втором этаже в красивых светлых помещениях невысокого дома. Владелец этой коллекции еще жив. Революция ничего не изменила в его музее, он был, правда, национализирован, но владельца оставили в нем в качестве директора. Этот Остроухов – художник и первые картины приобрел сорок лет назад. Он был миллионером, много ездил и собирался перейти к коллекционированию ранней русской деревянной скульптуры, когда началась война. Старейшая вещь в его коллекции, византийское изображение святого, сделано восковыми красками на деревянной доске, оно было написано в шестом веке. Большая часть икон относится к пятнадцатому и шестнадцатому векам. С помощью моего гида я познакомился с основными различиями строгановской и новгородской школ и получил кое-какие объяснения по иконографии. Впервые я заметил аллегорию побежденной смерти у подножия креста, так часто встречающуюся на русских иконах. На черном фоне (словно отражение в темной болотной луже) – череп. Другие иконографические достопримечательности я увидел через несколько дней в собрании икон Исторического музея. Такие, как натюрморт из орудий пыток, разложенных у алтаря, а по алтарю по прелестной розовой ткани разгуливает святой дух в виде голубя. Потом две ужасные рожи с сияющими венчиками по обе стороны от Христа: это явно два разбойника, изображенные таким образом как попавшие в рай. Другое изображение – трапеза трех ангелов, встречающееся достаточно часто, с представленным на переднем плане уменьшенным и словно схематическим закланием агнца, – было мне непонятным. Разумеется, совершенно недоступны моему пониманию сюжеты изображенных на иконах легенд. Когда с довольно холодного второго этажа я спустился вниз, в камине уже разожгли огонь, и немногие сотрудники собрались у камина, чтобы провести вместе выходной. Я бы с удовольствием остался, но мне надо было выходить на холод. Последняя часть пути, от телеграфа – там я вышел – и до театра Пролеткульта была ужасна. После чего я час простоял в вестибюле. Но мое ожидание было совершенно напрасным. Через несколько дней я узнал, что в том же помещении был Гнедин и ждал меня. Уж и не знаю, как это могло случиться. То что я, обессиленный и при моей плохой памяти на лица, мог не узнать его в пальто и шапке, можно себе представить, но чтобы то же самое произошло и с ним – невероятно. Тогда я поехал обратно, сначала я хотел пообедать в нашем обычном воскресном погребке, но проехал нужную остановку и почувствовал такую усталость, что решил вместо того, чтобы идти пешком, просто обойтись без обеда. Но потом, у Триумфальной площади, я собрался с духом и открыл дверь какой-то не известной мне столовой. Она выглядела вполне гостеприимной, а еда, которую мне принесли, оказалась неплохой; борщ, правда, не шел ни в какое сравнение с тем, что мы привыкли есть по воскресеньям. Так я выиграл время для отдыха перед тем, как прийти к Асе. Когда она сразу сказала мне, что Райх болен, я не удивился. Он еще накануне пошел не ко мне, а в комнату Асиной соседки по санаторию. Теперь он лежал не вставая, и вскоре Ася с Маней пошли его навестить. Я расстался с ними у санатория. Тут Ася спросила меня, что я делаю вечером. «Ничего, – сказал я, – буду дома». Она ничего не ответила. Я пошел к Бассехесу. Его не было, лежала записка, в которой он просил подождать его. Это меня устраивало; я сидел в кресле спиной к теплой печке, попросил чаю и просматривал немецкие журналы. Прошел час, прежде чем он пришел. Но потом он попросил меня остаться на вечер. Я стал нервно соображать. С одной стороны, я хотел знать, каким будет этот вечер, на который был приглашен еще один гость. Бассехес тоже будет, так что я смогу получить от него некоторые пояснения к русскому фильму. Наконец, я рассчитывал на ужин (в этом ожидании я был обманут). Сообщить Асе по телефону, что я остаюсь у Бассехеса, не получалось, в санатории никто не отвечал. Наконец, туда послали нарочного. Я боялся, что он опоздает, хотя я и не знал, собирается ли Ася ко мне. На следующий день она сказала, что собиралась. Но, во всяком случае, письмо застало ее вовремя. Я написал: «Милая Ася, вечером я у Бассехеса. Завтра я приду в 4 часа. Вальтер». «Я» и «у» я сначала написал вместе, затем раздел их косой чертой. Поначалу Ася не разобрала, что я написал, ей показалось «жду Бассехеса». – Потом появился д-р Кронекер, сотрудник большой русско-австрийской компании. От Бассехеса я слышал, что он социал-демократ. Но он произвел впечатление умного человека, он много поездил и говорил со знанием дела. Разговор зашел о боевых отравляющих газах. Сказанное мной об этом произвело на них впечатление.