Вальтер Беньямин - Улица с односторонним движением

• Название: Улица с односторонним движением
• Автор: Вальтер Беньямин
• Жанр: Философия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91103-123-7

Вальтер Беньямин начал писать «Улицу с односторонним движением» в 1924 году как «книжечку для друзей» (plaquette). Она вышла в свет в 1928-м в издательстве «Rowohlt» параллельно с важнейшим из законченных трудов Беньямина – «Происхождением немецкой барочной драмы», и посвящена Асе Лацис (1891–1979) – латвийскому режиссеру и актрисе, с которой Беньямин познакомился на Капри в 1924 году. Назначение беньяминовских образов – заставить заговорить вещи, разъяснить сны, увидеть/показать то, в чем автору/читателю прежде было отказано. «Улица с односторонним движением» – это книга обманутых надежд и тревожных ожиданий. И еще: в этой книге среди детских игрушек, воспоминаний о навсегда ушедшей жизни, старых интерьеров и новых свидетельств тихой мещанской радости можно, присмотревшись, различить давно уже поселившуюся там мощь революции. Ее ритм – это не тяжелая солдатская поступь, а легкая походка возлюбленной, а значит, она уже давно одержала победу в наших сердцах.

---

АВТОР: Уважаемый, но почему вы стали издателем? Мы это сейчас выясним, но прежде позвольте мне сказать лишь одно: в вашем архиве я фигурирую как № 27. Вы издали пять моих книг; то есть вы пять раз ставили на 27. Я сожалею, что 27 не выпало. К тому же, вы поставили на меня сплитом. Только потому, что я нахожусь рядом с вашим счастливым числом 28. – Теперь вам известно, почему вы стали издателем. Вам следовало бы избрать такую же достойную профессию, как и у вашего господина отца. Но никто никогда не думает о завтрашнем дне – такова уж молодость. Потакайте и дальше своим привычкам. Но прекратите выдавать себя за честного коммерсанта. Не надо делать невинную мину, раз уж вы все проиграли; не надо рассказывать ни о вашем восьмичасовом рабочем дне, ни о ночи, в которой вы также не находите покоя. «Прежде всего, дитя мое, вот что: верным и честным ты будь!»[54] И не устраивайте сцен вашим номерам! А не то вас вышвырнут вон!

Врач. В ночное время пользуйтесь звонком

Сексуальное удовлетворение лишает мужчину его тайны, которая не в сексуальности заключена, но разрезается – не разрешается – в ее удовлетворении, и, возможно, лишь в нем одном. Это можно сравнить с путами, что привязывают его к жизни. Женщина разрезает их, мужчина освобождается для смерти, потому что жизнь его утратила тайну. Тем самым он достигает нового рождения, и, как возлюбленная освобождает его от чар матери, так женщина буквально отрывает его от матери-земли, – акушерка, перерезающая ту пуповину, что сплетена из тайн природы.

Мадам Ариана, второй подъезд слева

Тот, кто пытается узнать будущее у гадалок, сам того не ведая, поступается внутренней вестью о грядущем, которая в тысячу раз точнее всего, что он может от них услышать. Им движет скорее леность, чем любопытство, и нет ничего ближе покорной тупости, с которой он узнает свою судьбу, чем опасная, проворная хватка этого смельчака, который стяжает будущее. Ибо основа будущего заключена в духовном настоящем; точно подметить, что происходит в данную секунду, куда важнее, чем знать наперед дальнейшее. Предзнаменования, предчувствия, знаки денно и нощно, словно волны, прокатываются сквозь наш организм. Толковать ли, использовать ли их, вот в чем вопрос. Совместить же это невозможно. Малодушие и леность советуют одно, трезвость и свобода – другое. Ведь прежде чем такое предсказание или предостережение стало опосредованным через слово или изображение, его лучшие силы уже отмерли, силы, с помощью которых оно поражает нас в самый центр и заставляет, непонятно каким образом, действовать сообразно ему. Стоит нам пренебречь им, и тогда, только тогда удастся его расшифровать. Мы прочтем его. Но будет уже слишком поздно. Поэтому когда внезапно вырывается пламя или, как гром среди ясного неба, вдруг приходит известие о смерти, в первом безмолвном ужасе – чувство вины, неясный укор. Разве ты не знал об этом? Разве не звучало имя его на твоих устах иначе уже тогда, когда в последний раз говорил ты о покойном? Разве из пламени не делает тебе знаки вчерашний вечер, язык которого ты понимаешь лишь теперь? А когда потерялся предмет, который был так мил тебе, разве за несколько часов, дней до того не было вокруг него ореола печали и насмешек, предвещавших пропажу? Воспоминание, словно ультрафиолетовые лучи, каждому в книге жизни указывает запись, которая незримо, как пророчество, комментирует текст. Но если изменить замысел, отдать не прожитую еще жизнь на откуп картам, духам, звездам, которые проживут и растратят ее за один миг и вернут нам уже оскверненной, – это не останется безнаказанным; наказание последует и если лишить тело возможности на своей территории померяться силами со своей участью и выиграть. Мгновение – это Кавдинское ущелье[55], под гнетом которого склоняется судьба. Превратить будущую угрозу в исполненное настоящее – это единственно желанное телепатическое чудо есть дело живого присутствия духа. Первобытные времена, когда такие действия касались повседневного домашнего хозяйства, предоставляли человеку самый надежный инструмент прорицания в виде обнаженного тела. Подлинная практика была известна еще в античности, и Сципион[56], едва ступив на землю Карфагена и споткнувшись, широко разводит в падении руки и кидает победный клич: Teneo te, Terra Africana![57] Он физически привязывает к моменту знак испуга, едва не ставший символом несчастья, и делает самого себя доверенным лицом собственного тела. Именно здесь испокон веков древние аскетические упражнения поста, целомудрия, бодрствования праздновали свой высочайший триумф. День каждое утро лежит на нашей кровати, словно свежая сорочка; эта несравненно тонкая, несравненно плотная ткань чистого пророчества сидит на нас как влитая. Счастье следующих двадцати четырех часов зависит от того, сумеем ли мы подхватить ее при пробуждении.

Гардероб масок

Тот, кто передает известие о смерти, кажется самому себе очень важным. Он ощущает себя – пусть и вопреки всякому разумению – посланником из царства мертвых. Ибо сообщество всех мертвых столь велико, что даже тот, кто лишь сообщает о смерти, испытывает его на себе. «Ad plures ire»[58] – говорили о смерти латиняне.

В зале ожидания на вокзале в Беллинцоне[59] я заметил трех священников. Они сидели на скамье напротив по диагонали от меня. Я увлеченно наблюдал за движениями того, что сидел в середине и отличался от своих братьев красной шапочкой. Он обращается к ним, сложив руки на коленях и лишь время от времени едва поднимая то одну, то другую и шевеля ею. Я думаю: «Правая рука всегда должна знать, что делает левая».

Кто не поднимался из метро на улицу и не был поражен, выйдя вот так на яркий солнечный свет! А между тем пару минут назад, когда он спускался вниз, солнце светило так же ярко. Быстро же он забыл о погоде на земле. Так же быстро и земля забудет его. Ибо кто может сказать о своем бытии больше, чем то, что он прошел рядом с жизнью двух-трех других так же близко и деликатно, как погода.

Снова и снова у Шекспира, у Кальдерона битвы заполняют последний акт, а короли, принцы, оруженосцы и свита «появляются, спасаясь бегством». Момент, когда они предстают перед зрителями, позволяет их удержать. Сцена задерживает побег этих dramatis personae. Их появление перед безучастными и по-настоящему отстраненными лицами дает возможность этим выставленным передохнуть и создает вокруг них новый воздух. Посему появление на сцене «спасающихся бегством» обладает скрытым смыслом. В чтение этой формулы закрадывается ожидание места, света или огней рампы, в которых и наше бегство сквозь жизнь будет скрыто от незнакомых наблюдателей.

Букмекерская контора

Буржуа существует в режиме частных дел. Чем более важной и чреватой последствиями оказывается некая форма поведения, тем меньше контроля ей оставляет этот режим. Политическое заявление, финансовое положение, религия – все это жаждет забиться куда-нибудь, а семья – это ветхое и сумрачное строение, в котором по чуланам и углам запрятались самые ничтожные инстинкты. Филистеры провозглашают окончательную приватизацию любовной жизни. Поэтому ухаживание превратилось для них в безмолвное, ожесточенное действие с глазу на глаз, и это всецело приватное, освобожденное от всяческой ответственности ухаживание – и есть собственно то новое, что появляется во «флирте». Пролетарский же и феодальный типаж, напротив, похожи в том, что, ухаживая за женщиной, они одерживают победу не столько над ней, сколько над своими конкурентами. Но это означает испытывать к женщине гораздо более глубокое уважение, чем в условиях ее «свободы», быть готовым исполнить ее волю, без всяких расспросов. Перенесение эротических акцентов в публичное пространство свойственно феодалам и пролетариям. Показаться с какой-нибудь женщиной на людях по тому или иному поводу может значить больше, чем спать с нею. Так и в браке – ценность обретается не в бесплодной «гармонии» супругов; духовное могущество брака, как эксцентричное последствие их сражений и соревнований, словно ребенок, является на свет.

Пивная

Матросы редко сходят на сушу; служба в открытом море – это воскресный отдых по сравнению с работой в гавани, где часто днем и ночью приходится заниматься погрузкой и разгрузкой. А когда экипаж получает увольнение на берег на пару часов, уже темно. В лучшем случае на пути к трактиру мрачным монолитом стоит собор. Пивное заведение – это ключ к любому городу; знать, где можно выпить немецкого пива, – вот вам и вся география с этнологией. Немецкий кабак раскрывает морякам карту ночного города: оттуда и до борделя, и до других кабаков добраться нетрудно. Его название уже давно курсирует в застольных разговорах. Ведь когда моряки покидают гавань, они подымают, один за другим, словно маленькие вымпелы, прозвища заведений и танцплощадок, красивых женщин и национальных блюд, которые ждут их в следующем порту. Но кто знает, суждено ли еще раз пристать к берегу? Поэтому едва только судно декларируется и причаливает, на борту тотчас появляются торговцы сувенирами: цепочки и открытки с видами, картины маслом, ножи и мраморные фигурки. Город не осматривают, а покупают. В чемодане матроса кожаный ремень из Гонконга соседствует с панорамой Палермо и фотографией девушки из Штетина. Точно так же выглядит и их настоящий дом. Им неведомы туманные дали, в которых бюргеру мнятся чужеземные миры. Что в первую очередь важно в каждом городе, так это служба на борту, а потом немецкое пиво, английское мыло для бритья и голландский табак. Международные индустриальные нормы в них засели крепко-накрепко, их не одурачишь пальмами и айсбергами. Моряк «наелся» близости, и говорят ему что-то лишь точнейшие нюансы. Ему легче различать страны по тому, как в них готовят рыбу, а не по тому, как построены дома и оформлен ландшафт. Он до такой степени обжился в мелочах, что пути в океане, где он встречает другие корабли (и воем сирены приветствует те, что принадлежат его фирме), превращаются для него в шумные трассы, на которых приходится уступать дорогу. В открытом море он обитает как в городе, где на одной стороне марсельской Ла Канебьер стоит кабак из Порт-Саида, а на другой, наискосок, – гамбургское увеселительное заведение, где неаполитанская Кастель-дель-Ово стоит на Пласа Каталунья Барселоны. У офицеров преимуществом все еще пользуется родной город. Но вот для матроса 2-го класса или кочегара – людей, чья рабочая сила, перевозимая внутри судна, соприкасается с товаром, – гавани, идущие одна за другой, – это даже не родина больше, а колыбель. И, слушая их, понимаешь, как мало правды в путешествиях.