Александр Нильский - Закулисная хроника. 1856 — 1894

• Название: Закулисная хроника. 1856 — 1894
• Автор: Александр Нильский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Нильский Александр Александрович — известный артист (настоящая фамилия — Нилус). Родился в 1841 г. Учился в Санкт-Петербургском театральном училище, по окончании которого принят в Александринскую труппу и стал играть роли героев и любовников, подвергаясь нападкам печати, отказывавшей ему в горячности и видевшей в нем артиста, вполне подходящего на амплуа фатов и простаков. Критика стала доброжелательной, когда Нильский перешел на роли резонеров. Пребывая на Александринской сцене с 1858 г. по 1883 г. и с 1892 г. по 1897 г., Нильский переиграл множество ролей — от Гамлета, Карла Моора («Разбойники», Фердинанда («Коварство и любовь»), Годунова и Иоанна Грозного («Смерть Иоанна Грозного») до второстепенных и даже эпизодических лиц в комедиях и драмах В. Крылова, П. Гнедича, Н. Соловьева, Островского, Тургенева, всегда твердо зная роль. Нильский известен был по своим гастролям и провинции. В 1889 — 92 г. он был антрепренером Александровского театра в Гельсингфорсе. Ему обязана была отчасти М.Г. Савина своим дебютом на Александринской сцене. В «Историческом Вестнике» 1893 — 94 годов и 1899 г. напечатаны «Воспоминания» Нильского (отдельно под заглавием «Закулисная хроника»).

---

Первое, с чего начал Островский свою деятельность, было то, что он облачился в форменный виц-мундир и фуражку с кокардой. Затем устроил себе в доме дирекции особую приемную комнату, посреди которой поставил громадный стол и покрыл его красным сукном.

Когда его кто-то спросил:

— К чему это вы, Александр Николаевич, надели на себя не идущий к вам виц-мундир и с красным околышем фуражку? Вас никто не привык видеть в таком странном одеянии.

Он серьезно ответил на это:

— К чему?! Я удивляюсь вашему вопросу… Я ведь теперь человек официальный.

Бывая в Москве, я часто посещал Островского. Во время его «управления театрами» мне случилось гостить в Белокаменной продолжительное время. Однажды он спрашивает меня между прочим:

— Поди, вы частенько встречаетесь с артистами?! Не слыхали ли чего? Что говорят? Довольны ли мной?

— Кажется, довольны, все вас очень любят, но за некоторые распоряжения по вашему адресу шлются упреки и осуждения.

— За какие же это? Любопытно… Я, кажется, ничего такого еще не сделал…

— Да вот, например, говорят, что вы с оперными не совсем справедливы.

— В чем же это я несправедлив? Это для меня новость!

— Говорят, что вы незаслуженно и жестоко поступили с певцом N., уволив его в отставку. Вы почему-то нашли его лишним, между тем, по общему отзыву, это был полезный и добросовестный труженик, да и получал-то он в сущности гроши.

— Так ведь его оклад понадобился для прибавки другому…

— Вот за это-то больше и негодуют. Обижая одного, вы делаете другому ни за что, ни про что прибавку.

— Вот это мне нравится! — вдруг заволновался Александр Николаевич. — Я несправедлив! Да кто же может быть справедливее-то?.. Прежде чем упрекать меня, недовольные мною спросили бы лучше: много ли я прибавил X.? Он получал девять тысяч рублей, а я ему для округления накинул только одну тысячу… Разве ж, это для него много?.. При девяти тысячах одна — пустяки… Да, кроме того, за него очень уж просил меня Рубинштейн. A как ему откажешь?! Вот вы и поймите, какова логика у нерассудительных людей! Им-то легко меня обвинять, а побыли бы в моей шкуре, не то б запели…

По инициативе Островского, в Московском Малом театре были учреждены ежегодные пробные спектакли во время съезда провинциальных актеров Великим постом. Александр Николаевич очень охотно допускал всех и каждого до этих так называемых «закрытых» дебютов.

Я гостил в Москве как раз в самый разгар пробных спектаклей, когда «испытывали свои малые силы на большой сцене» чуть ли не все захолустные премьеры и премьерши, собирающиеся в Белокаменной постом на обычный актерский рынок.

Как-то Островский говорит мне:

— Вы бы заглянули в театр, полюбовались бы на дебютантов…

— А разве это интересно?

— Еще бы! В будущем многообещающие…

— А в настоящем?

— Стараются быть многообещающими…

— Бываете ли сами-то на этих представлениях?

— Нет…

— Почему?

— Надоело.

— Чем же?

— Безобразие.

— А будет ли кто из них принят?

— Нет.

— Так зачем же давать им дебюты?

— Очень уж просят… Из сострадания…

— Из сострадания? Какого сострадания?

— Пусть поразвлекутся постом… Это даже, может быть, от кутежа отвлечет тех, которые пить люты…

Островскому нравилось напускать на себя болезненный вид. Он делал страдальческие гримасы, охал, стонал и в этом доходил до того, что верил самому себе в страшном недомогании. Это была вечная слабость знаменитого драматурга, впрочем, очень невинная и ни для кого не беспокойная.

На репетиции своих новых пьес Островский часто приезжал совсем едва двигавшимся, с неизменною жалобою на свою застарелую хирагру [34]. Бывало, подойдет к нему кто-нибудь из артистов и, вглядываясь в его недовольное лидо и в нервное подергиванье плеч, сочувственно спросит:

— Как ваше здоровье, Александр Николаевич?

Островский начнет еще более пожимать плечами, бессильно опустит руки, склонит голову на бок и тихим, жалобным голосом ответит:

— Извините, сейчас ничего не могу вам на это сказать… спросите немного погодя… ночью же было худо…

Александр Николаевич любил играть в «винт». За картами он был всегда разговорчив, и забавные выражения, одно другого лучше, типичнее, так и слетали с его языка. Для партнеров это было большим наслаждением. Сдадут ему, бывало, плохие карты, он начнет усиленно пожимать плечами и ворчать:

— Что же это такое? Что вы мне сделали?.. Это не карты, а слезы… да-с, слезы и ничего больше… Ни одной представительной физиономии, — все какие-то аллегории. Для гаданья, может быть, они и очень хороши, и приятны, и насчет интереса многое говорят, а для винта совсем негодящие.

Проигрывая игру и отдавая штраф противникам, Островский частенько восклицал не без сердца;

— Боже мой! Что же это такое?.. Как я хорошо играю и… как при этом несчастно. Удивительно, необъяснимо, ужасно!

Когда-то давно на сцене Большого театра в Москве произошел за кулисами крупный скандал: какая-то служившая при гардеробной француженка-портниха за что-то разобиделась на одного из администраторов и во время энергичного с ним объяснения забылась до того, что нанесла ему оскорбление действием. Конечно, она была уволена, делу не дали огласки, но на всех дверях в обоих казенных театрах немедленно вывесили объявление: «на сцену вход посторонним лицам строго воспрещается».

Вскоре после этого Островский приезжает в Малый театр с кем то из артистов на считку своей новой пьесы. Входит с актерского подъезда [35] и наталкивается на объявление. Перечитав его два раза, он удивленно спрашивает своего спутника:

— Это что же такое? Никогда прежде ничего подобного не бывало? Почему это?

— Это вызвано скандалом, случившимся в Большом театре. Вы ведь знаете, что там наделала строптивая портниха?

— Как не знать, — знаю, очень хорошо знаю… Но только по-моему это не резонно, подобное объявление ни к селу, ни к городу. Ведь бьют-то свои своих, за что же посторонних-то не пускать?

Покойный актер Вас. Ник. Андреев-Бурлак рассказывал мне, как однажды Островский делал ему выговор за одну актрису, дочь известного литератора П., служившую под режиссерством и распорядительством Бурлака в частном Пушкинском театре [36]. Следует заметить, что эта барышня не обладала ни красотой, ни дарованием, и к довершению всего была лишена ясного произношения.

— Как же вам не стыдно, Василий Николаевич, обижать талантливую и милую девицу, да еще к тому же дочь известного и уважаемого литератора? — сказал недовольным тоном Островский. — Мне родитель ее на вас жаловался, и это меня сильно тронуло. Вы буквально ничего не даете ей играть.

— Право, я в этом так мало виноват, — начал защищаться Андреев-Бурлак. — В новых пьесах она не появляется по желанию авторов, которые ни за что не хотят назначить ей роли, благодаря ее недостаткам, а старые пьесы, в которых она могла бы играть, не дают сборов, да и времени нет для репетирования их.

— Что за вздор! У нее нет никаких недостатков…

— А некрасивая наружность? А картавость?

— Все-таки, если бы вы захотели, так могли бы из уважения к ее отцу дать ей возможность хоть изредка фигурировать на сцене. Кроме того, по-моему, она не без дарования, даже с огоньком, да и собой премиленькая…

— Затем разговор перешел на другие вопросы. Перед самым уходом Бурлака Островский спросил:

— Ну, что новенького в театре?

— Да вот намереваемся поставить вашу драму «Бесприданница». Не угодно ли будет пожаловать к нам на репетицию и на представление.

— С удовольствием. Мне, признаться, давно желалось, чтобы вы поставили ее у себя. А кто будет играть Ларису? На нее нужна хорошая исполнительница, — это сложная роль.

— Да вот кстати: можно будет поручить ее дочери П.

Островский, позабыв недавние свои упреки Бурлаку, вдруг нервно стал пожимать плечами и сердито воскликнул:

— Да что это вдруг с вами сделалось? С ума сошли, что ли? Как же можно такую ответственную роль поручать П-й! Она хоть и дочь уважаемого литератора, но физиономия-то ее какова? Да еще и картавая… Если вы действительно намерены отдать ей Ларису, так я не только не приеду, но убедительно прошу вас и вовсе не ставить моей драмы…

Так Александр Николаевич был не тверд в своих убеждениях.

XXXVI

Чтец А. С. Полонский. — Склонность к трагизму. — Концерт Манжана в Михайловском театре. — Переложение монолога Чацкого на Полонского.

Недолгое время служил в труппе Александринского театра известный всему Петербургу чтец Александр Сергеевич Полонский. Одно время он был в моде и пользовался значительным успехом, как декламатор. Не было такой эстрады или частной сцены в столице, где бы Полонский не появлялся. Это был непременный участник всевозможных концертов, даже таких, которые устраивались в Императорском театре. Благодаря этому, он был знаком и дружен почти со всем театральным миром еще задолго до своего поступления в дирекцию.