Алексей Кольцов - Письма

• Название: Письма
• Автор: Алексей Кольцов
• Жанр: Биографии и Мемуары

70 писем В. Г. Белинскому, А. А. Краевскому, В. А. Жуковскому, П. А. Вяземскому, Ф. А. Кони, В. Ф. Одоевскому, В. П. Боткину, и другим лицам.

---

Любящий вас всею силою души, вашего превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

28 А. А. Краевскому

15 июня 1838 г. Воронеж.

Добрый и любезный Андрей Александрович! Дело, которое так долго меня мучило и носило по свету, в котором вы так много принимали участия, по доброте души вашей, — я был так счастлив, — приняли на себя труд покровительствовать мне в нем его превосходительство Василий Андреевич Жуковский и его сиятельство Петр Андреевич Вяземский, которым я обязан навсегда моею благодарностью, — это дело, наконец, слава Богу, кончилось, и кончилось хорошо. Благодарю вас, душевно благодарю и благодарю вас, любезнейший Андрей Александрович! Без помочи нашей оно не могло бы никогда окончиться, как кончилось. Клянусь вам Богом моим, я не подличал в нем перед вами, а просто самая крайняя необходимость в последний раз заставила меня так настойчиво просить вас о помочи. Мне горько было, тяжело утруждать вас такими просьбами, — да что ж было делать, когда на вас одних была вся моя надежда! Хотели пособить другие, да на словах, — а на деле вышло не то. Еще благодарю вас. Теперь немного полегчало на душе, и вот одно сильно еще тревожить. В эту поездку я, кажется, так наскучил Василию Андреевичу, что мне заметно очень показалось его на меня неудовольствие. Может быть, я ошибаюсь; дай-то Бог, чтобы я ошибся! А все сомненье мучает. Пожалуйста, ради Бога, выведите меня из этого сомнения; вам должно быть все известно. Если правда, то эту потерю тяжело мне будет перенесть; я ей священно дорожил и так несчастно потерял.

Посылаю вам две пьески Красова, их мне передал Виссарион Григорьевич Белинский и просить вас напечатать в «Литературных Прибавлениях».

Я живу в Воронеже, занимаюсь своими торговыми делами, которые во время моей поездки почти совершенно расстроились. Хлопочу сильно; привожу в порядок; не знаю, приведу ли? Писать вновь нечего, не писал совершенно, некогда: день и ночь на службе материальных дел. Если успею привесть их в порядок, может напишу и еще что-нибудь. Будь то, что будет. Совсем я положился безусловно на волю Промысла. Конечно, хочется читать, писать, да ба!.. Не делай, видно, что хочешь; делай, что обстоятельства велят. В Москве познакомился я с Шевыревым и Мельгуновым, которыми был принят и обласкан чрезвычайно хорошо. Ах, Андрей Александрович! Сколько вы дали мне золотых часов. Сколько провел я, чрез вас, счастливых дней, которых мне без вашего доброго желания я никогда бы не имел. Вы многому виновники. И теперь, здесь, в глуши, в Воронеже, часто очаровывает то время сладостным воспоминанием прошедшего и все живей и живей оживляет в памяти моей былое. Простите меня, что я не могу и не умею благодарить вас, как чувствую. Не я виноват, — природа, которая дала мне так немного, и последнее немного при всех усилиях слабо переходить в холодную букву. В той тетради, которая у вас была прежде, не печатайте, пожалуйста, дрянных пьес, как-то: «Женитьба Павла» (я ее ненавижу просто!), «Размолвка», песня «Перстенечек золотой», «Плач души», «Спящий юноша», «Утешение». Они все прегадкие песенки.

Любящий и почитающий вас Алексей Кольцов.

Я в Воронеже неделя, как приехал из Москвы.

29 В. Г. Белинскому

15 июня 1838 г. Воронеж.

Любезный Виссарион Григорьевиче В Воронеж я приехал хорошо; но в Воронеже жить мне противу прежнего вдвое хуже: скучно, грустно, бездомно в нем. И все как-то кажется то же, да не то. Дела коммерции без меня расстроились порядочно, новых неприятностей куча; что день — то горе, что шаг — то напасть. Но, слава Богу, как-то я их все переношу теперь терпеливо, и они сделались для меня будто предметами посторонними и до меня почти не касающимися. На душе тепло, покойно. Хорошее лето, славная погода, синее небо, светлый день, вечерняя тишь — все прекрасно, чудесно, очаровательно, и я жизнию живу и тону всей душою в удовольствиях нашего лета. Да, благодарю вас, Виссарион Григорьевич, благодарю вместе и всех ваших друзей. Вы и они много для меня сделали, о, слишком, много, много! Эти последние два месяца стоили для меня дороже пяти лет воронежской жизни. В эту пору я много разрешил темных вопросов, много разгадал неразгаданных прежде истин, много узнал я от вас для души моей святого, чего я целый век сам бы не разрешил и не сделал. Да, я теперь гляжу на себя — и не узнаю. Где эта бессменная моя печаль, убийственная тоска, эта гадкая буря души, раздор самого себя с собою, с людьми и с делами? Нету ничего, все прошло, все исчезло, — и я на все гляжу прямо, и все сношу, и сношу тяжелое без тягости. И всем этим вам обязан. Вот что приковало меня к вам, вот почему в Москве я ничем не хотел заняться другим, не хотел быть в другом месте, кроме вас. Жалею об одном, что нельзя было жить еще месяц с вами; хоть бы месяц один еще, а то есть еще кое-какие вопросы темные. Я понимаю субъект и объект хорошо, но не понимаю еще, как в философии, поэзии, истории они соединяются до абсолюта. Не понимаю еще вполне этого бесконечного играния жизни, этой великой природы во всех ее проявлениях, — и меня ничего на свете так не успокаивает в жизни, как вполне понимание этих истин. Чорт ее знает, как худо работает моя голова: что хочется понять, не скоро понимает, а теперь, без вас, я сам собою вовсе не доберусь до этого. Словесностью занимаюсь мало, читаю немного — некогда, в голове дрянь такая набита, что хочется плюнуть; материализм дрянной, гадкой, а вместе с тем необходимый. Плавай, голубчик, на всякой воде, где велят дела земные; ныряй и в тине, когда надобно нырять; гнись в дугу и стой прямо в одно время. И я все это делаю теперь даже с охотою. Нового не написал ничего, — некогда.

Воронеж принял меня противу прежнего в десять раз радушнее; я благодарен ему. До меня люди выдумали, будто я в Москве женился; будто в Питер уехал навсегда жить; будто меня оставили в Питере стихи писать; будто за «Ура» я получил тьму благоволений. И все встречаются со мной, и так любопытно глядят, как на заморскую чучелу. Я сгоряча немного посердился на них за это; но подумал, и вышло, что я был глуп. На людей сердиться нельзя, и требовать строго от них нельзя; кривое дерево не разогнется прямо, а в лесу более кривого и суковатого, чем ровного. Следовательно, люди правы: они судят по-своему, как им угодно. Спасибо и за это, и мне они нравятся в этих странностях. Старик-отец со мною хорош; любит меня за то, что дело кончилось хорошо: он всегда такие вещи очень любит. Мы ездили с ним вместе на степи; дорогою я взялся ему все доказывать, рассказывать философски; рассказал, как умел, и он со мною совершенно во всем согласился; даже согласился, что он сам большой фанатик, т. е. старинный почитатель одних призрачных правил без чувства души (так ли я понимаю слово фанатик?). А это все ручается, что мы с ним скоро будем ладить хорошо. Дай-то Бог!

А степь опять очаровала меня; я, чорт знает, до какого забвения любовался ею. Как она хороша показалась! И я с восторгом пел: «Пора любви»; — она к им идет (пел, конечно, дурно). Только это чувство было не прежнее, другого совсем рода; после мне стало на ней скучно. Она хороша на минуту, и то не одному, а сам-друг, и то не надолго. К ней приехал погостить, — и в город, в столицу, в кипяток жизни, в борьбу страстей, в головоломный омут жизни; а то она сама по себе слишком однообразна и молчалива.

Сребрянский доехал до двора, но очень болен; кажется, проживет не больше месяцев двух, а может, я ошибаюсь (адрес к нему через меня).

Находится девушка, купчиха, хочет быть моей женой; она очень собой хорошенькая: блондинка, высокая, стройная, грациозная, добренькая, хорошего поведения, людей зажиточных, отца-матери доброго, семейство большое, капитала порядочно; приданого много, денег ничего и, кажется, без душевных интересов. Моя мать, отец советует, но мне самому что-то выйти за нее замуж не хочется; дело разойдется…

С моими знакомыми расхожусь помаленьку… Наскучили все они, — разговоры пошлые. Я хотел с приезда уверить их, что они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают; толковал и так и так. Они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор. Я повернул от них себя на другую дорогу; хотел их научить — да ба! — и вот как с ними поладил: все их слушаю, думая сам про себя о другом; всех их хвалю во всю мочь; все они у меня люди умные, ученые, прекрасные поэты, философы, музыканты, живописцы, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы; и они стали мною довольны; и я сам про себя смеюсь над ними от души. Таким образом, все идет ладно; а то что в самом деле из ничего наживать себе дураков-врагов. Уж видно, как кого Господь умудрил, так он с своею мудростью и умрет.

«Московского Наблюдателя» я в Воронеже не получил ни одного номера. Видно, как-нибудь ошиблись, или посылают не ко мне, или в другое место; справьтесь пожалуйста. А я бы его читал теперь; у нас в Воронеже его никто не получает. Вчера говорил знакомому полковнику о нем: он хотел подписаться. А я, как получу, отдам его в книжную лавку; пусть книгопродавец раздает его в чтение, этим я все-таки с ним ознакомлю многих. Василию Петровичу, князю, Ивану Петровичу, Каткову, Кирюше почтение. Да пожалуйста пришлите и мои книги: они мне нужны бы теперь были читать.