Раймон Кено - Вдали от Рюэйля

• Название: Вдали от Рюэйля
• Автор: Раймон Кено
• Издательство: Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98358-160-9

Жизнь-эпопея Жака Сердоболя происходит на грани яви и сновидения, в додумывании и передумывании (якобы) фиктивных историй, увиденных в кинематографе, которые заменяют главному герою (якобы) действительную историю его собственной жизни. Читатель, а по сути, зритель переходит от детских фантазий (ковбой, король, рыцарь, Папа Римский, главарь банды…) к юношеским грезам (спортсмен, бродячий актер, любовник…) и зрелым мечтаниям (статист в массовке, аскет, ученый-химик, путешественник…), а под конец оказывается в обществе стареньких родителей и их гипотетического внука, завороженно наблюдающего за экранными подвигами заморского киноактера, который чем-то очень похож на него самого…

---

Когда включили свет, он посмотрел на женщину, которая по соседству с ним располагала этой теплой упитанной плотью, и узнал Доминику, а Доминика узнала его. И они сказали друг другу «вы», и Доминика представила Жака своему мужу, мсье Морсому[123], и друзьям, которые отреагировали на Жака вежливо и безразлично, и Доминика радушно предложила Жаку как-нибудь ей позвонить, и Жак вытащил клочок бумаги и с серьезным видом записал номер телефона. Затем они расстались. И Жак удалился, решительно настроенный никогда не подвергать циферблат автомата семикратной ротации с различными амплитудами, соответствующими трем буквам и четырем цифрам указанного номера.

Позднее он испытал утонченные муки просителя и деликатные унижения претендента на должность. В конце концов одна молодая труппа взяла его на маленькую роль в пьесе Жана Жироньо[124]. Он получил право на две реплики и маленький гонорар. Не так чтобы блестяще, но удавалось не подохнуть с голоду, хотя в общем-то до этого было недалеко. Мало-помалу он вошел во вкус ситуации и, освобожденный таким образом от определенной части своей сути, стал питать иные амбиции. Долгие дни, не занятые работой, он распределил согласно различным видам бездеятельности и вскоре сумел исключить из своего распорядка какое-либо заполнение и очистить свое существование от желательных и нежелательных инцидентов, которые позволяют верить в то, что это и есть жизнь. Но подобно тому, как на самом дне улиточных раковин все равно остаются столь ценимые гурманами выделения, внутри Жака по-прежнему сохранялся осадок, который вылился в визит к Доминике.

Она написала Жаку на адрес театра, на сцене которого однажды не без удивления его заметила. Вторая встреча повлекла за собой третью, а та — остальные: по желанию. В один из февральских дней, в час, когда падает снег, дрожа от холода по причине убогой экипировки, Жак предстал у дверей роскошной квартиры, где жила Доминика. Горничная его впустила и приняла его жалкое пальтецо. Низведенный до многонедельного целомудрия, он невзначай провел рукой по мускулистым ягодицам прислужки, хотя в результате своего последнего разочарования решил напрочь отказаться от любви с ее помпезными шаблонами и маневрами и мухлевал с установкой на аскезу.

Служанка ввела его в студию, где, естессно, никто никогда ничего не штудировал, зато обустроенную фоно, радио, баром и украшенную цветами. Ожидавшая Доминика вышла навстречу гостю, и они комфортабельно сели друг напротив друга.

— Я не осмеливаюсь обращаться к вам на «ты», — сказала Доминика.

— Понимаю. Можно обращаться и на «вы». В крайнем случае — использовать форму третьего лица, другого решения я не вижу.

Она рассмеялась.

— Итак, — сказал Жак, — Доминика Маньен замужем?

— Да. А вы не знали?

— Знал. Рожана мне об этом рассказала.

— Как она?

— Вы хотели меня видеть только для того, чтобы узнать, как она?

Доминика улыбнулась:

— Отчасти и для этого.

— Я вряд ли смогу сообщить вам что-то новое. Я больше с ней не вижусь. Между нами все кончено.

— Я не знала, — сказала Доминика.

Жак встает и делает несколько шагов. Рассматривает убранство.

— Да, кончено. Уже три месяца как.

И добавляет:

— Впрочем, это длилось недолго.

Он снова благоразумно садится на свое место, в кресло.

И добавляет:

— Ведь это она вам написала, что мы встретились, правда?

— Это было единственным письмом, которое она мне написала за четыре года.

— Как я польщен. Следует признать, что по части совпадений это было еще то совпадение. Не удивительно, что я влюбился.

— В совпадение?

— В Камиллу.

— Вы ее все еще любите?

— Я мучительно стараюсь о ней забыть, и, думаю, у меня это получается.

— Бедная Камилла! — вздохнула Доминика.

— Вы хотите сказать, бедный Жак. Она никогда меня не любила. Ведь в письме она вам наверняка не писала, что любит меня.

Доминика не ответила. Жак продолжил:

— Вы помните наши прогулки по лесу Сен-Кукуфа и Валерианову холму[125], а позднее купания в Сен-Клуйском клубе и теннисные партии у ваших друзей в Сюрене? А сколько еще очаровательных воспоминаний? Камилле было на все это наплевать. Мы никогда об этом не говорили. Она совершенно не сентиментальна, вы не знали? А потом, мадемуазель Камиллы Маньен для нее больше не существовало, осталась одна лишь Рожана Понтез.

— Она талантлива?

Он пожал плечами:

— Не высший класс. Уровень провинциальных гастролей, не больше. Максимум, первое отделение в «Пети Казино»[126], ну а в «Европейце» даже не знаю.

— Бедная Камилла, — вздохнула Доминика.

— Вредина, вот и все, — сказал Жак.

— Тогда вы должны недолюбливать и ее сестру.

— Это не одно и то же. Вовсе нет.

— Правда? Жак, я всегда чувствовала к вам дружеское расположение.

— Вы не всегда его выказывали, когда мы были детьми, — рассмеялся Жак.

— Но ведь мы уже не дети.

— Какую фигню, ой, простите, какую чушь я нес, когда был ребенком.

— Это почему же?

— Ну! Я тогда рассказывал Камилле всякие небылицы. Я строил невероятные прожекты, и эта стерва все припомнила мне позднее, когда я стал всего лишь бедным комедиантом. Она вспоминала мои детские россказни и пересказывала их мне, чтобы унизить. Она хотела меня раздавить. Она напоминала мне, что когда-то я представлял себя Папой Римским, академиком, императором! А поскольку я никем из них не стал, то ей было над чем посмеяться. Она никогда не отказывала себе в этом удовольствии, а в итоге выставила меня за дверь. Но знаете, Доминика, что происходит сейчас? Что происходит со мной? Я становлюсь смиренным, я хочу стать смиренным. Не скромным. Смиренным. Впрочем, это очень трудно, очень сложно. Совсем не просто. Я и сам не очень хорошо понимаю. Но я и так достаточно вам наговорил, по крайней мере на сегодня.

Он улыбнулся:

— Благодарю вас за то, что вы выслушали меня с таким вниманием.

Он встал.

— Неужели вы уже уходите?

— Простите меня…

— Ведь вас нигде не ждут, я уверена.

— Это правда.

— Жак, побудьте еще немного. Объясните мне, что вы называете смирением.

— Я не знаю. Да я вообще мало что знаю.

— Это ведь и есть смирение, нет?

— Возможно. Но понимаете, вся загвоздка в том, что назвать себя смиренным значит уже не быть таковым, даже подумать об этом значит уже таковым не быть[127]. Язык мешает. А я только начал.

— Начал что?

— Ну… ничего. Это.

Он придумывал на ходу, по мере того как говорил. Он уже не очень хорошо понимал, куда это его заведет. Ему следовало перевести дыхание. Он уклонился.

— Кто этот мсье Морсом? — спросил он ни с того ни с сего. — Может, это нескромный вопрос.

Она пригласила его прийти в следующий раз на ужин. Он согласился: как-никак сэкономит на кормежке, и откланялся.

Он спустился по авеню Версай до ворот Сен-Клу, чтобы сесть в метро и доехать до дому, где перед спектаклем он ужинал разогретым на жире рисом, который заготавливал сразу в большом количестве и которого хватало на целую неделю. Он не ходил в рестораны и почитал себя вегетарианцем. К тому же принял решение пить только воду, но никак не решался отказаться от табака. Что касается плотской любви, то отставка, которую ему дала жестокая Камилла, расстроила его до такой степени, что он не испытывал более никакого желания. Но все это относилось скорее к диете, чем к смирению. Первый акт подобного свойства он совершил по дороге на ужин к Доминике. Он опаздывал без какой-либо явной причины и в переходе на станции Марбеф толкнул какого-то коротышку, который завопил ему вслед. Жак обернулся, чтобы рассмотреть хама, и презрительно показал ему язык. Затем продолжил свой путь.

Он мирно ожидал прибытия поезда, когда на платформе возник и разорался тот самый коротышка. Естественно, Жак не раздумывая ответил ему, чтобы тот отправлялся в задницу, причем не откладывая, и верхом, если пешком слишком низко. Вопреки всяким предположениям, вместо того чтобы ответить классическим «эй, послушайте-ка, вы» и, учитывая внушительное телосложение противника, ретироваться в область умеренных вербальных реваншей, коротышка поднялся на цыпочки и отвесил Жаку пару затрещин. Очевидцы оценили подвиг по достоинству и затихли в ожидании ответной реакции. Ее не последовало. Все были удивлены. Некоторые зрители, слишком глупые, чтобы удивляться, задумались, не воспользоваться ли и им этой неожиданной возможностью, чтобы кому-нибудь вмазать, не опасаясь нарваться на ответный мордобой. При виде подобной трусости присутствующие дамы сделали презрительные лица.

Но Жак в душе ликовал, поскольку первый раз в жизни совершил акт смирения. Чемпион (Франции) по (среди любителей) боксу (в полутяжелом весе) позволил себя побить только потому, что не хотел демонстрировать свое превосходство. От восторженного чувства, которое Жак испытывал внутри, путь во мраке снаружи представился ему надушенным розами. Он прибыл к Морсомам в чудесном настроении. Дверь ему открыла та же самая горничная, он радостно ущипнул ее за бок и прошел в студию, где несколько человек крутились вокруг бара, попивая как-ты-эли. Доминика подошла к нему привлекательная, очаровательная, улыбательная, миловательная. Муж Морсом оказался зажиточным пухляком с фальшиво властным выражением лица. Персонаж не радовал. Что до остальных присутствующих, то Жаку (на момент представления) их имена ни о чем не говорили. Он чопорно поклонился всей этой клике, которая выглядела ох как богато, и принял предложенный ему бокал, дабы не снискать репутацию непьющего сноба, не выделяться и не нарушать самые элементарные правила самого элементарного и самого смиренного смирения.