Станислав Родионов - Вторая сущность

• Название: Вторая сущность
• Автор: Станислав Родионов
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

Две повести С. Родионова вроде бы о разных людях, делающих заурядное дело. В первой повести показан автомеханик, во второй — лесник; одному — шестьдесят лет, второму нет и сорока; один живет в городе, второй — в лесу…

Но есть у них общее: они — те люди, которые ответственны за жизнь, ответственны за ремонт грузовика и за здоровье леса, за самочувствие соседа и за счастье своих детей, за нравственность женщины и за чистоту воздуха…

Их поступки могут рассмешить, показаться наивными, даже иногда ошибочными, но сами эти люди притягательны, ибо, в конечном счете, на них держится жизнь.

---

— Электричество откуда? — спросил я. — Телевизор откуда? Махонький приемник? Одежа вся? А вот эта вилочка с груздочком из какого металла? А рыба мойва откуда?

Павел чихнул с подвывом на всю избу и подскочил, будто ему ошпарило седалище. А он и верно, хватился за него да еще и похлопывает, как бы тому жарко. Гляжу, пар оттуда валит белый. Дорого обошелся Павлу чих — наподдал он электрический самовар, и произошло расплескивание.

— Сядь в кадушку с колодезной водой, — посоветовал я.

А Павел сделал палец перстом и ткнул меня в грудь, как той самой вилкой из городского металла:

— А у городских совесть где?

— А где?

— У бабуси в ерунде!

У меня щеки закололо — это кровушка прилила. Я их потер, разгоняя ее, кровушку.

— Поскольку я городской, так получаюсь вроде как без совести?

— Обронил ты ее в эту… в городскую унитазу, — подтвердил Паша.

Я встал легко, самостоятельно и сгреб свой горбовик. Ум кричит, а глупость молчит. То есть наоборот.

— Коль!

— А?

— Ты куда?

— На попутку, Паша.

— А чай пил?

— Нет, не пил.

— Бабка-ёжка, без чаю черти укачают.

По чашке грузинского чая номер триста мы выпили молча. Врать не буду, с малиновым вареньем. А потом Паша на меня как бы облокотился. А я на него как бы оперся. Тогда он зашелся на всю Тихую Варежку:

Всего горя не приплакать,
Всей тоски не притужить.

Ну а уж я грохнул подальше, до свиносовхоза:

Не лучше ль половиночку
На радость положить?

2

На новом месте сплю я пугливо.

Комар ныл в ухо, как зануда какой. За окошком кто-то вздыхал по-коровьи — не земля ли весенняя? Павел храпел вроде хорошего компрессора. Пол с чего-то поскрипывал: не подметает — вот и завелись всякие привидения. Под утро соседский петух стал выходить из себя. А потом разорались несмазанными глотками эти самые гуси — к воде шастали…

Я вышел на крыльцо и сперва глянул на озеро, а вернее, оно само на меня глянуло своим окоемным простором. Господи, все горело без пламени и дыма… Солнце над водой, вода под солнцем, а травка молодая зеленым блеском растеклась по берегам.

Чего это? Аж в носу засвербило и к глазам пошло. Запах, что ли, лег на душу?.. Мокрой земельки, деревенской, из-под копыта. Водицы свеженькой, с рясочкой. Бревна смолистого. Тополя клейкого, — березам еще рано.

Жил я, поживал в городе, а душа-то ничего не забыла.

— Зачем носом сопишь? — спросил Павел, прищуривая свои щелочки от солнца.

— Землю нюхаю.

Тут я увидел в небе чудо — размашистая птица давала круги над избой. Сама белая. Ноги длинные, как из проволоки. Не летает, а плавает.

— Что за цапля? — спросил я.

— Аист разведует.

— Чего разведует?

— Как люди повстречают.

— А он чего — сомневается?

— Еще бы не сумлеваться… Гоняют их. В прошлом годе Федька Лычин пальнул в них из двухдулки.

— С какой такой целью?

— Бают, пожары от них. Головешку может заволочь в гнездо…

Аист как бы положил крылья на воздух, и его несло по небу своим ходом без всякого шевеления. Загадочная птица, неестественная.

— Никак он твой облюбовал?

— Пустая хлопотня. Крылья-то у него двухметровые. В ветках не размахнуться. Ему бы плоский столбик.

— Паша, дай-ка ножовку…

Как был, в рубахе, полез я на тополь. Сперва на заборную перекладину, потом на острую частоколину, там на тополиный нарост, а уж выше пошли толстые суки чуть не лесенкой. Пыхчу, но лезу, не спешу. Почки липкие давлю — запах, прямо надо сказать, как у одеколона для бритья.

— Не сверзнись, — подсказал снизу Павел, который и вовсе стал лысым малюткой.

Как только дерево потоньшало, а макушка приблизилась, я сел на сук и отдышался. Хорошая развилка — пять лесин толщиной в мою руку отходили от ствола равномерно вроде колесных спиц. Тут гнезду и быть.

Я вынул из кармана проволоку и обвязал все пять лесин так, что вышло подобие паутины. Приноровив ножовку, стал пилить ствол у самой основы этой развилки. И не удержал, спиленный-то, много было еще наверху, — полетела моя вершина наземь. Зато плацдарм был готов: круглый пенек и пять суков, проволокой перетянутые. Суками-то их надо было еще сделать. Я опилил каждую лесину, отступая метр от ствола. А ветки не выбрасывал — клал на мой плацдарм да уминал, да потом обнаглел, поднялся во весь рост и утоптал. Вот теперь плацдарм, вот теперь плоскость.

Спускаясь, я приметил, что лысина моего Паши закурчавилась черными волосами. Сойдя наземь, узрел, что вместо Паши стоит бабенка плотного телосложения лет пятидесяти, в которой я опознал его соседку.

— Если нет ошибки, то вы есть Анна?

— Не страшно в ваши лета лазить по-обезьяньи, Николай Фадеевич?

— А какие такие мои лета? — удивился я, вытягивая ножовку из-за ремня брюк.

— Так ведь, наверное, как и мои, — засмущалась она, словно красная девица с пряником.

— Муженьком не обзавелись? — полюбопытствовал я просто так, поскольку стоял на воздухе.

— Я, Николай Фадеич, корову завела…

— Оно, конечно, лучше, — согласился я.

Только это Анна колупнула носком резинового сапога влажную земельку… только это я хотел сказать насчет приятной погоды… как с крыльца гаркнул незнакомый и даже нечеловеческий голос:

— Кольк, иди сегоднякать!

— Как? — не понял я.

— Завтракают завтра, а сегоднякают сегодня.

Анну как в озеро сдуло. Я глянул вверх — не Анну искал, а смотрел аиста. Его не было ни на моем плацдарме, ни в синем небе. Не оценил, подлец, моих душевных усилий…

Сев к столу, Павел оторвал у емкости жестяную головку.

— Нужен ему твой пенек… Он лучше поглотает лягушек в болоте.

— Паша, я не приму.

— Ай заболел?

— Хватит, вчера отпраздновали встречу…

Павел-то непьюшка. Из-за меня бутылку выставил, поскольку гость. Ну и спрятал ее в шкапчик на покой. А я смекнул, почему он вместо завтрака сегоднякает. Супчик выставил, сваренный опять-таки ради гостя. Значит, так: вода, резаная картошка да мною привезенные сосиски, которые он резал ножом на две поперечные половинки. Эти сосиски плавали себе, как в проруби.

— Паша, мне охота пожевать продуктов натуральных, — сказал я, берясь за грибочки с огурчиками.

— В городе-то едите одни протезы…

Так мы и сегоднякали. Он ел городские сосиски, а я деревенские груздочки, похожие на помятые шляпы. Вот чай номер триста пили мы оба, поскольку чай есть напиток застольный, грузинский.

— Ты на нее не пялься, — сказал Павел как бы самовару.

— На кого?

— Она женщина легкомысленная. На мужиков глядит, как ты на эти грузди.

— Кто?

— Ее мужа тоже звали Колей, а опосля была дюжина колезаменителей.

— Наговариваешь, Павел?

Мы налили по второй чашке. Видать, чай тоже располагает к беседе, поскольку Паша сказал, прищурившись, как дикая рысь:

— Хочу подать тебе совет…

— Ну?

— Насчет своей Марии-то не дури.

— Советы, Паша, вроде мелкого ремонту. Подкраска там, шпаклевка, побелка… А помогут они, ежели капитальные стены треснули?

— Ты мне филидристику не разводи, а слушай.

— Я, Паша, слушаю, но как этот самый индийский йог: в одно ухо впускаю, а в другое выпускаю.

В прошедшие времена русские люди пили чаю больше. А теперь пошла мода на кофе да компоты. Опять-таки помидорный сок. Мужик мне один говорил, что во всем есть то, из чего оно состоит: в кофе — кофеин, в чаю — чаин, а в какао — какаин.

Взяли мы по третьей чашке.

— В городу у вас такая мода… Любовь, мол, ушла, и мы друг другу помахаем ручкой.

— А возможно жить вместе, Паша, коли причинена душевная боль?

— Марией, что ли?

— Хотя б и Марией.

— А ты мешок на плечи и бежать от жены? Фронтовик, называется, бабка-ёжка…

— Где тут связь одного с другим?

— Где? У бабуси в ерунде!

Про чай я скажу так: в нем есть все, кроме градусов, да ведь градусы не всегда и требуются. Но есть в чаю то, что, видать, покрепче градусов. И оно, которое вместо градусов, стукнуло Павлу в башку.

— Сидим мы с тобой в окопе, а ты возьми да и уползи, к примеру, в медсанбат или подале в тыл… Кто ты будешь?

Ум молчит, а глупость кричит — не стал я и отвечать.

— Меня этим не возьмешь, я тебе не бабка-ёжка. Разлюбил и ушел — молодец, мол, ученый человек. А что есть жизнь, Коля?

— А что есть жизнь, Паша?

— Та ж война, только безокопная. Это как в море пойти вдвоем в одной смоленке. Тут тебе и неприятности, и начальство, и старость, и болезни, и всякие стихийные циклончики налетают. Женятся-то, чтоб вместях переплыть это море. Об этом и договариваются. Неужто живут из-за одной любви? Верно говорят, что, мол, он или она бросили друг дружку. Бросили посреди житейского моря. Я б сказал, и не бросили, а предали. Как бы на почве любви перелез в другую лодку, а ты дальше греби одна, авось выплывешь.