Станислав Родионов - Вторая сущность

• Название: Вторая сущность
• Автор: Станислав Родионов
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

Две повести С. Родионова вроде бы о разных людях, делающих заурядное дело. В первой повести показан автомеханик, во второй — лесник; одному — шестьдесят лет, второму нет и сорока; один живет в городе, второй — в лесу…

Но есть у них общее: они — те люди, которые ответственны за жизнь, ответственны за ремонт грузовика и за здоровье леса, за самочувствие соседа и за счастье своих детей, за нравственность женщины и за чистоту воздуха…

Их поступки могут рассмешить, показаться наивными, даже иногда ошибочными, но сами эти люди притягательны, ибо, в конечном счете, на них держится жизнь.

---

— С хорошей вас погодкой, — поприветствовал я.

— Хвали день по вечеру, — ответил он без всякого интереса.

— Чего-то, гражданин совхозник, ваша дорога хуже лунной поверхности…

— А вы, гражданин из городу, филидристику тут не разводите. Принимайтесь за свое дело.

— За какое дело? — удивился я.

— Известно какое. Солнышко греет, молоко доится, овощь пошла. Ну и горожанин попер к нам отдохнуть. У него бока от зимних баклуш опухли.

— А тебе жалко? — озлился и я.

— Еще б! Детей понавезут, сами рассядутся, дрыхнут до двенадцати… Какой пример крестьянину, а?

— Знаешь, почему ты похож на тощу кривую?

— Ну?

— От злобы.

— Не, — не обиделся мужичок. — Я две войны пережил да три голодухи.

— Тогда бы добрым стал.

— Теперь злые нужнее, чем добрые.

И мужичок с остервенением наподдал консервную банку, которая перелетела квелый заборчик белой курицей — только что не кудахтала. Сапоги бы лучше вымыл в весенней луже.

— Спасибо за беседу, но у меня дела, — сказал я.

— Какие такие дела? — заподозрился мужичок.

— Поищу, где переночевать…

— А знакомого не имеешь?

— Одного имею.

— Это которого?

— Работает поросячьим императором.

— А он не пустит?

— Есть такое подозрение.

— Небось приехал ты не по-людски, без телеграммы, без письмишка…

— А я по тревоге.

— По какой такой тревоге?

— По душевной, Паша.

Я откинул калитку и прошагал к нему. Обнялись мы, как это положено бывшим фронтовикам. Да нам обняться-то удобнее удобного — я метр с кепочкой, а он метр на стуле. И постояли минутку-другую. Слышал я Пашино сердце, а он мое слышал; вот глаз мы друг дружкиных не видели, и хорошо, поскольку ни к чему видеть их, затуманенных весной. Стоять нам обнявшись не впервой. На фронте случалось. Помню, не потрафил Паше чужой окопчик — сырой, лягушек в нем много. И только это перелезли мы в воронку, мина-то в тот окопчик, в лягушек, и угодила прямиком. На радости обнялись мы. В сорок пятом обнялись, девятого мая. Когда его женка умерла, обнялись… При встречах-расставаниях…

— Пошустрю-ка в магазин, — решил Паша.

— Тут есть все необходимое для жизни. — Я ткнул в свой горбовик…

Снаружи Павлов дом изба избой, но внутри всеобщая помесь города с деревней. Русская печь есть, но варить в ней не варят. Лавка деревянная стоит, но не для сидения, а Павел на нее газеты укладывает за все годы. Самовар, конечно, пыхтит, но электрический. Красный угол красуется, но не иконами, а Павел наклеил туда плакат с малюсенькими поросятками и желтыми буквами: «Они боятся сквозняка!» Ну и, конечно, посреди круглый артельный стол, как и положено в доброй избе.

Умывшись и причесавшись, сел я за него:

— Как, Паша, год-то прошел?

Умывшись и причесавшись, Павел опустился рядком и глухо ответил:

— Гришка Долишный помер.

— От чего?

— От чего мрет фронтовик? От инвалидности.

Курей и поросят Павел не содержит, но огородом и лесом пользуется. Соленые огурчики, квашеная капустка, моченые груздки и жареная картошечка у него всегда. Ну и сало с мясными прослойками, по-магазинному зовется беконом.

Первым делом мы помянули Гришку Долишного. Вторая стопка пошла за встречу, со свиданьицем. Третью налили за то, чтобы мы, фронтовики, не вымирали, как те древние мамонты. И Павел как бы спохватился:

— Какая тебя тревога-то потревожила?

Я долго ловил маломерный огурчик — Павел валит их в миску с рассолом, и они себе плавают, как чурки.

— Паш, не будем портить нашу встречу…

— А ты не с бабой на свиданке.

Зашумел самовар преждевременно — еще не допито, не съедено, не говорено.

— На пенсию я ушел, Паша…

— Так ты ж еще стопроцентный бычок!

Рассказал я, как сам бригаду придумал, сам ее сколотил, сам работал, да на меня ж она, бригада, и взъелась. А с другой стороны, чудо-ребята хорошие, меня уважающие, кроме Кочемойкина да моего землячка-дурачка. Вот и пошел на пенсию, чтобы все это обдумать и взвесить.

Помолчал Паша тяжело, поковырял вилкой в груздях, а спичкой в ухе. Ну и по огурчику мы схрумкали.

— Я поумней тебя буду, — сказал Паша, — но не потому, что постарше, а потому, что деревенский.

Не любит он город.

— Паша, так я и не спорю.

— Где есть истина? — спросил он меня со своей обычной свирепостью.

— В народе, Паша.

— А вот и хрен! Она витает.

— Где витает?

— В атмосфере вместях со счастьем. Но случается, что и задевает наши мозги.

— Мудрено говоришь, Паша…

— Нету в мужиках ни истины, ни счастья, а есть туманное их желание. Коли ты это поймешь, то враз и поумнеешь.

Налил я Паше стакан чаю. Не для успокоения, а для понимания идеи.

— Паша, как твои рассуждения идут к моей бригаде? — спросил я.

— Ты небось этим охламонам счастья хотел?

— Само собой.

— А за это, Коля, бьют.

— Кого?

— Да тебя ж!

— Кто?

— Те, кому счастья желаешь.

— Это почему ж?

— Вот ты и поддел вопрос под жабры. Ни хрена себе петелька, а?

— Разжуй, Паша…

Но Паша сперва разжевал жареного подлещика. Надо сказать, что Тихую Варежку озеро питает исправно — лещ с подлещиком, окунь и щука берутся в нем крупные. Ну а сорной рыбешки навалом. На каждой избе проволока растянута с вяленьем.

— Чего тут жевать-то? Предложил я лужу-океан у сельмага засыпать и деревьями засадить для культуры. И пошло. Да зачем, да к чему… Кто пришел, кто нет… Об чьем я счастье волновался? Об ихнем. С кем тут драться за их счастье? Да с ними же!

Эту Пашину верную мысль уловил я давно — может быть, с первых его слов. Да захотел выслушать всю, в обнаженном виде.

— Окажись, Коля, какая вражина в деревне… Да мы враз скрутим ее и в озеро. А с вражиной внутри нас бессильны. А почему? Да не знаем, кому морду бить. Не себе же? Есть тут у нас питейная компания… Свои мужики. Вот какая петля выходит: хочешь людям счастья — начинай с ними борьбу. Чего тебе бригада и доказала.

Если я внешне замухрышист, то Паша внешне плюгав. Вот пусти его в городе рядком с молодым парнем. Есть не ребята, а орлы: высоки, плечисты, в модной коже, с усиками, походка хозяйская, взгляд, нахрапистый… Моего Пашу никто бы и не приметил — на этого бы орла все глядели. А копни того и другого? У Паши и биография есть, и совесть, и мысли выстраданные. А у орла-то за душой легко, как в баньке, — заработки на уме, штаны джинсовые да хоккей. Тут природа дала маху; поменять бы их внешностями, поскольку все должно соответствовать одно другому.

— А у меня, Паша, еще одна тревога есть…

— Ну?

— Ушел я от Марии.

— Куда ушел?

— К тебе.

— Пошучиваешь?

— Нет, с подлинным верно.

— Ага, ты направо, она налево, а детей в форточку?

— Дети-то, Паша, в форточку не пролезут: взрослые, отделенные.

— Давай вкусим, а уж опосля я выскажусь вслух.

Заедали дарами природы и моим гостинцем — красной рыбой мойвой, которая в банках краснеет от томата. Пища с напитками добротная, но, видать, у Павла в животе все это дело съершилось, отчего он заядло так спросил:

— Марию на королеву разменял?

— Какую королеву?

— Живут такие бабы-королевы: накормят, напоят и спать уложат…

Глупость кричит, а ум молчит. Зря молчит-то: с дружком сижу.

— Какая, Паша, королева, ежели мне шестьдесят.

— А у городских от сидения на мягких диванах дурь до смерти играет.

Не любит он городских, есть в нем это. Дармоедами считает.

— Ты же ведь знаешь, Павел, что я тридцать лет под машиной пролежал.

Сказал я, а зря. Как спичку к соломе поднес. Чихнул Паша по-своему — научился он чихать, будто собака воет. Отвыл, значит, и пошел черт по бочкам:

— У тебя костюмная пара на выход есть?

— К примеру, целых две.

— Облачаешься?

— К нужному моменту.

— А я, бабка-ёжка, в одна тысяча каком годе не помню приобрел костюмчик чистой шерсти, двубортный… И висит в шкапу, как та икона в углу.

— Чего так?

— Куда я тебе его надену? На улице грязища по колено, в клубы я не ходок, а сидеть на лавке можно и в портках.

— Дороги-то со временем протрамбуют…

— Чего дороги? Ты опосля работы водичкой горячей полощешься, печку газовую поджигаешь, газетку в руки… Тебе опосля работы делать ни хрена. А наши мужики с бабами придут с ферм-полей да за скотину, за огород, за дрова. Ну, бабка-ёжка!

Эта бабка-ёжка была сказана не мне, а моей стопке, полной и прозрачной. В его словах правда имелась, но и я знал слова с правдой. Выпили по третьей. Я выпью, крякну, закушу. У Павла другая натура — выпьет, закусит, а потом крякнет.

— Электричество откуда? — спросил я. — Телевизор откуда? Махонький приемник? Одежа вся? А вот эта вилочка с груздочком из какого металла? А рыба мойва откуда?