Шейла Фицпатрик - Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России

• Название: Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России
• Автор: Шейла Фицпатрик
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-8243-1413-7

Работа Шейлы Фицпатрик, специалиста по советской социальной, политической и культурной истории, посвящена проблемам индивидуальной идентичности в советском обществе, процессам ее «переделки» после революции 1917 г. и их социальным последствиям, а также начальному этапу новой трансформации идентичности после распада Советского Союза.

Книга предназначена для специалистов-историков и для широкого круга читателей, интересующихся советской и российской историей.

---

Когда постсоветские русские оглядывались на прошлое, им иногда приходила в голову мысль о самозванстве — о том, что смирительная рубашка советской культуры вынудила их принять образ, который теперь не казался им подлинным. «У меня такое чувство, будто я прожила не свою жизнь», — сказала пожилая русская женщина в 1990-х гг.{716} В соответствии с требованиями новой эпохи переиначивались биографии и родословные. Например, поэт Демьян Бедный (настоящее имя Ефим Придворов) в своих советских биографиях всячески подчеркивал скромность своего происхождения (рос при жестокой матери в бедной крестьянской среде), несмотря на то что ходили опасные слухи, будто он незаконнорожденный отпрыск одного из великих князей. В версии 1990-х гг., принадлежащей внуку поэта, тема аристократического происхождения вышла на передний план, отодвинув в тень и притязания Бедного на звание «человека из народа», и другую статусную претензию его семьи в советские времена — на принадлежность к высшим кругам советской элиты{717}.

Первая половина 1990-х гг. стала порой бурных, хаотичных социальных изменений и лихорадочного индивидуального пересотворения себя. Сравнительная краткость этой фазы, возможно, должна напомнить нам, что, несмотря на элементы сходства с 1917 г., события 1991 г. были революцией лишь в определенном смысле. Речь шла не о социальной революции, когда брожение внизу усиливаясь, наконец взрывается неодолимым народным порывом, который сметает старый режим. Скорее, имел место драматичный случай внезапного распада государства. Таким образом, ситуацию в России начала 1990-х гг. в той же мере стоит сравнивать с обстановкой в Германии и Японии после 1945 г., где старый режим стремительно рухнул в результате военного поражения. Конечно, Россию после 1991 г. не оккупировала иностранная держава, однако в культурном плане происходившее тогда можно рассматривать как своего рода западную оккупацию. В советское время капиталистический Запад выступал в роли «Другого». Теперь сама Россия стала этим «Другим»: «нормальная, цивилизованная жизнь» — распространенный лозунг и предмет чаяний в 1990-е гг. — обязательно имела западный облик, поскольку «западное» служило привычной антитезой «советскому».

Различия в ключевых обстоятельствах 1917 и 1991 гг. делают тем любопытнее сходство поведенческих и психологических реакций со стороны отдельных граждан. В новую эпоху не менее широко, чем в прежнюю, практиковалось перевоплощение — а также наверняка и самозванство. Бывшие советские граждане теперь пересотворяли себя в «менеджеров», «брокеров» и «бизнесменов» (форма женского рода — «бизнес-леди», «бизнесменки», «бизнесменши»); специалистов по «консалтингу» и «паблик-рилейшнз»; «риэлторов» и «рэкетиров»; «программистов» и «хакеров»; «секс-бомб» и «яппи»; «геев» и «бисексуалов» — само экзотическое звучание заимствованных неологизмов передавало ощущение новизны предлагаемых идентичностей. Открылись пути для трансформации в «мэра» (если пожелает «электорат»), в «гуру», «экстрасенса» или, как говорит новая наука «уфология» (изучение неопознанных летающих объектов), в «контактера» (в женском роде «контактерша» — тот или та, кто вступает в контакт с представителями внеземных цивилизаций, получает информацию из космоса){718}. Новые идентичности требовали новых форм поведения, одежды, новой организации труда, досуга, межличностных отношений, новых способов обращения с деньгами и т. д. Всем этим следовало как можно быстрее овладеть и наглядно демонстрировать усвоенные навыки: брать «ипотеку» для приобретения «коттеджей», если не хватает «баксов»; делать себе «акупунктуру» и есть «пиццу»; осуждать «сексизм»; сидеть в «Интернете»; интересоваться «шоу-бизнесом» и «рейтингами»; заниматься «шейпингом» под руководством «тренера» и следить за своими «биоритмами»; обзавестись новым хобби в виде «шоппинга». Даже без «шоковой терапии» как правительственной экономической стратегии люди жили в состоянии шока, и без прилагательного «шоковый» было не обойтись.

Шок начала 1990-х складывался из множества разных составляющих. В страну хлынули зарубежные товары, которые поначалу продавались в импровизированных киосках и на уличных лотках. Заработки стремительно падали — из-за инфляции и потому что государственные предприятия хронически задерживали зарплату. Государственная промышленность приватизировалась, что приносило огромные прибыли маленькой горстке людей. Частные банки появлялись и очень часто внезапно лопались, забирая с собой сбережения многих граждан. Система защиты правопорядка находилась в коллапсе, так же как большая часть системы государственного финансирования культуры. Прежние ограничения на передвижения внутри страны, смену места жительства и работы, зарубежные поездки были сняты, что породило, наряду с чувством освобождения, ощущение дезориентации[287]. Приватизация городских квартир дала простор для развития новой сферы коммерческих операций с недвижимостью, а также для всевозможных махинаций, которые оставили на улице значительное число бывших квартировладельцев; в качестве обозначения нового масштабного явления стал употребляться термин «бомжи» (лица без определенного места жительства){719}. Серьезные перебои с продовольствием в начале 1990-х гг. превратили городских жителей в садоводов и огородников, выращивающих фрукты и овощи на маленьких пригородных участках. Гражданская война на Кавказе создала новый класс беженцев в придачу к большому числу русских, пытающихся вернуться в центральную Россию из бывших союзных республик или приходящих в упадок индустриальных городов и поселков севера. Алкоголизм, наркомания, число самоубийств резко возросли, а средняя продолжительность жизни мужчин упала до уровня, беспрецедентно низкого для развитого общества в мирное время.

Интеллигенция, политическое влияние и нравственный авторитет которой достигли апогея в горячие деньки перестройки, обнаружила, что само ее существование в постсоветской России находится под угрозой в результате радикального сокращения государственного финансирования науки и культуры. Ее деморализации способствовали также стремительное падение престижа образования (одной из наиглавнейших советских ценностей!) и «утечка мозгов» — массовый отъезд ученых за рубеж. «Лишившись денег, престижа и веры», по словам Маши Гессен, она внутренне раскололась «на тех, кто делал деньги и кто не делал, тех, кто менял профессию и приспосабливался к новым условиям, и тех, кто гордо перебивался привычными крохами»{720}. Некоторые столичные комментаторы испытывали злорадное удовлетворение от того, что интеллигенции в конце концов придется отказаться от своих моральных претензий, зарабатывать на жизнь, как все, и превратиться в профессиональный класс западного типа{721}. Между тем в провинции учителя, врачи и библиотекари сталкивались с другими проблемами. «Необходимость огородничать, чтобы кормить семью, является, вероятно, главным общим фактором, способствующим утрате интеллигенцией в Зубцове своей идентичности», — сообщала британский социолог, цитируя печальные сетования местной женщины-врача, которая «хотела бы считать себя интеллигенткой… если бы могла больше читать и меньше заниматься сельхозработами»{722}.

Юморист Михаил Жванецкий заметил, что «в России нет капиталистов и коммунистов. Есть люди, которые приспособились и которые не приспособились»{723}. Одна исследовательница-социолог разделила этот процесс на три этапа: первый шоковый этап, когда человек борется за выживание; второй «адаптационный» этап, когда он мобилизует адаптивные резервы и ресурсы; наконец, успешное завершение процесса адаптации — преуспевание. Она отметила крайние варианты степени адаптации среди российского населения: одни прошли все три этапа, другие же «вообще застряли на стадии переживания “шока”, не умея не только адаптироваться, но и выработать сколько-нибудь определенную линию рационального поведения в условиях изменения своего положения в общественной иерархии»{724}.

Шок и дезориентация проявлялись во всем, от самой глубинной сферы ценностей до бытовой проблемы обращения к встречным. «Как бы вы ни обратились к незнакомому человеку в современной России, в четырех случаях из пяти вы рискуете его рассердить», — гласили итоги опроса, проведенного Всероссийским центром изучения общественного мнения в 1993 г.{725} В вопросе о том, как следует обращаться к группам незнакомых людей, мнения широко разошлись: на одном конце спектра 20% опрошенных считали наиболее естественным советское «товарищи»; на другом — примерно столько же человек отдали предпочтение дореволюционному (и западному) «дамы и господа» или православному «братья и сестры»; остальные респонденты либо выбрали более нейтральные формы, такие, как «друзья», «граждане» или просто «люди», либо затруднились ответить. Разумеется, возрастная группа старше пятидесяти лет склонялась к «товарищам», а тем, кому было чуть за двадцать, больше нравились «дамы и господа». В придачу к этой путанице гораздо реже стали употребляться вежливые формы обращения по имени и отчеству, вследствие чего социальные контакты лишались защитного слоя уважения и почтительности. «Известия» с грустью констатировали, что «чисто лингвистические затруднения переходного периода по-своему способствуют общей агрессивности людей»{726}.