Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

• Название: 5/4 накануне тишины
• Автор: Вера Галактионова
• Жанр: Современная проза

Роман выходил в журнале «Москва» в сокращённой, журнальной версии. В полном варианте публикуется впервые.

---

— Бабушка! Будете безобразничать, милицию позовём! Ишь, раздрыгалась. Неугомонная…

— Нет! Это не бабушка, а хулиган! Какой-то.

Цахилганов снисходительно усмехнулся: а грехов-то там — небось, кот наплакал. Ну, разок изменила — нечаянно, по глупому стечению неприятных для себя, насильственных обстоятельств, да разок щепотку чая на общей кухне без спроса взяла,

— ибо — масштаб — грехов — соответствен — масштабу — личности —

ещё в ранней молодости, и всё на том…

Однако этот повторяющийся время от времени крик старухи что-то неудобно менял всякий раз в пространстве — словно с трудом, со скрипом

проворачивались в нём

некие давно проржавевшие оси,

— избыть — или — не — избыть — вот — значит — в — чём — вопрос — самим — избыть — или — свалить — избыванье — на — судьбы — детей — сбагрить — скинуть — на — последующие — свои — поколенья…

61

А поглядим-ка для начала, что на нас сброшено! Мы ведь тоже не без наследия на свет появились… Ну-с, чем же отяготил судьбу своих потомков отец его, Константин Константиныч Цахилганов,

за бесконечно долгую свою службу,

поздно, очень поздно ставший отцом —

плотный человек с блестящим, слегка облетевшим, лбом

и тусклым победитовым взглядом?

И — избывать — Андрею — Цахилганову — значит — что — пришлось — приходится — и — придётся?

Потом уж, потом прикинем, много ли непотребного натворил в жизни он сам, душка Андрей Константиныч. Что натворил хорошего для себя,

а значит — плохого для других…

Избывать Степаниде —

она — же — рождена — от — него — разумеется — от — него — хотя — Люба — тогда — уезжала — к — родителям — в — Тоцк — почти — на — целый — год — а — приехала — с — ребёнком — Цахилганов — не — видел — жену — с — большим — животом — вот — что…

что???

62

Да. Теперь он с трудом припоминал многое —

из того, что забыл.

Будто слежавшаяся душевная пыль поднималась в нём. И неприятный ветер мёл и взвихривал воспоминанья всё стремительней.

Но когда утихали вспышки на Солнце,

былое оставляло его в покое.

И слова, которые произносились в палате,

переставали дробиться, рассыпаться, раскатываться,

будто порвавшиеся бусы…

Тогда успокоившееся пространство снова устанавливало свои границы, делая невидимыми тех, кого не было в палате. И речи отсутствующих истаивали,

исчезали совсем…

К концу дня ослабнет магнитная буря. По сообщеньям — ослабнет. Совсем ненадолго. Тогда видимая суть снова возобладает над невидимой,

— и — Люба — конечно — окажется — вне — подозрений —

как всегда.

А пока… шумит в ушах воспоминанье о сухой, летучей пыли Карагана. О прошлой. О предстоящей. Скучно!

Смертельно скучно она шумит в памяти.

63

Сухая, летучая, чёрная пыль Карагана взлетала после нескольких дней весенней жары и носилась из края в край уже до самых осенних дождей.

— …Ободрана тысячелетняя пустынная степь, дикая степь, годная только для летних пастбищ, отсюда и пыльные бури, — забормотал Цахилганов Внешний, как бормочет усталый человек, впавший в глубокую дрёму. — Она ободрана десятками тысяч замученных крестьян, священников, учёных, проложивших здесь, в лютом безлюдье, под конвоем, железные дороги… вспахавших поля, вырывших каналы и шахты. Шахты, уходящие в чрево земли, в недра — недра…

«Сын Божий, хотя спасти свою тварь, отческих недр не отступи…»

Большое хозяйство было у чекиста Константина Константиныча Цахилганова. Ответственное. Хлопотное. Но он с ним справлялся.

— Я-то тут при чём? Ах, да: сын за отца ответчик… И так — до седьмого колена, из-бывать нам грехи отцов наших… — отвечал ему-себе Цахилганов сквозь полусон. — Скоро наступят тёплые дни… Тридцатый год, когда всё это начиналось — уже далеко. И сороковой. И пятьдесят третий… Далеко, далеко. А пыль, лагерная пыль, всё поднимается, всё носится в современности. И наводит морок на живущих,

затмевая зелёное, юное…

— Да, да… — полу-услышал его Внешний. — …Здесь прогорали в труде подневольные, загубленные судьбы, под надзором НКВД, — бормотал Внешний Цахилганов совсем сонно и уныло,

— и — жилистый — трёхглазый — Патрикеич — старый — начальник — охраны — ждёт — доселе — продолженья — тех — работ — ждёт — со — дня — на — день —

как сомнамбула.

64

— Скоро наступят тёплые дни, — не слушал, но слышал всё же себя Цахилганов, не поднимая век. — И довольно об узниках.

Довольно о прахе.

О летучем лагерном прахе.

Сквозь него опять прорастёт зелёная краткая весна!

— Их невольничьи судьбы дочерна сгорали здесь, внизу, под землёй — в шахтах, под тоскливо-просторной степью, во тьме, — не обращал на него вниманья и будто бредил Цахилганов Внешний, — Во тьме, на тысячеметровой глубине, продуваемой чёрными подземными сквозняками, студёными, сырыми, под чёрным и низким каменным небом…А наверх шёл чёрный уголь, добытый изгоями, лишёнными Солнца — помнишь, этот уголь, который они добывали, называли ещё Чёрным Солнцем… — словно начётчик, твердил и твердил своё Внешний. — Чёрным Солнцем…

— Да. Это было Солнце социализма… Оно, чёрное, грело так горячо… Что наши души, ещё в зелёной юности, замёрзли до смерти —

до бесчувствия, до беспамятства: мы стали мертвы для любви к Отчизне…

Но Внешний не слышал Цахилганова:

— Сюда, под землю, сбрасывали лучших. И во тьме догорали их жизни. Страна сгоняла и сгоняла их сюда. И сбрасывала с лица Земли,

— в — каменные — штреки — в — чёрные — сырые — колодца — Карагана — где — не — было — света —

страна избавлялась от лучших — во имя царства Света для оставшегося на поверхности трудового народа,

— народа — братоубийцы —

а уголь, добытый узниками во тьме уголь, сиял потом, жарко сгорая в мартеновских печах, пылая в топках теплостанций и светя всей стране —

светя худшим, предавшим своих же: где брат твой, Каин? Где брат твой?.. Каину — или сыну Каина держать этот ответ?

65

— Братоубийственное солнце грело… очень горячо, — слабо оборонялся Цахилганов,

прикрывая глаза ладонью.

— Сожжённые судьбы сияли потом целым поколениям советских людей,

выживших либо чудом, либо преступленьем, либо подлостью, и рамножившихся, и внедривших в потомков ген взаимопредательства навечно.

— … Чёрное рукотворное Солнце грело так горячо, что мы… замёрзли до смерти, — поёживался Цахилганов в полусне — полуяви, в полуяви — полусне. — Но если на нас Каинова печать, то что она такое? Скажи!.

— Каинова печать — это когда ты, человек, убегаешь от преступлений, содеянных твоим родом,

но не можешь убежать никогда…

— Отстань! Исчезни, вторая половина моего я!.. Я, сын полковника Цахилганова, затыкаю уши! Довольно мучить меня.

— Чёрное подземное Солнце, добытое невольниками, взамен живого выкатывалось на-гора из глубоких шахт Карагана, — не замолкал Внешний ни на мгновенье. — Жарко сгорая, оно пламенело ночами над стройками социализма… Социализм отапливался и освещался путём сжигания человеческих судеб. И потому это тепло не пошло впрок…

У социалистического тепла выросла вдруг Рыжая демократическая хищная всепожирающая голова.

— Мы, возросшие под Чёрным Солнцем социализма, стали мертвы для любви к Отечеству. И мы исподволь готовили себя к жатве того, что сеяли другие… — снова невольно кивал себе, Внешнему, Цахилганов. — Потому закономерно, что всем этим теплом владеет теперь Рыжая голова, огненная раскалённая тысячеваттная голова стоглавого Чудища —

во зло и в отместку всем живущим…

Но она уже стала мишенью некой чистой девочки с тугой хлёсткой косой, болтающейся будто казачья плётка!

66

— Всё верно, — бормотал Цахилганов, соглашаясь с собою. — У электрического света-на-крови оказалась Рыжая голова американизированного Чудища… Степанида, девочка моя, я не пойму, как ты стреляешь? Эта непостижимая меткость — откуда она? Я никогда не видел такой меткости у мужчин…

Очередная солнечная вспышка разомкнула пространство и время. Степанида расчёсывала перед зеркалом волосы, щурясь от небывалых световых бликов.

Она стояла в них, будто в летней сияющей воде,

и оттягивала расчёской наэлектризованные волосы

цвета спелой пшеницы,

но они потрескивали, искрили

и норовили раскинуться в широкую светлую паутину

— полукругом — полунимбом.

Юная дочь объясняла Цахилганову из нестерпимо поблёскивающего света, как ученица, быстро решающая задачи, не поддающиеся учителю.